Будь же ты человеком!
Дети плачут часто. Взрослые - намного реже. Они сильнее, они испытали многое и готовы испытать еще большее.
Взрослый не станет плакать о том, о чем плачет ребенок. У ребенка порог, через который его с размаху бьет своя и даже чужая боль, так невысок. Несправедливость, ложь, стыд - всё маленький человек омывает слезами.
Взрослея, люди наращивают свой порог чувствительности, ограждаясь им от своих и чужих горестей. Этот порог, словно бруствер, делает нас почти неуязвимыми.
А над кем-то этот бруствер смыкается сверху, полностью ограждая от восприятия чужого страдания и несчастья. Не докричаться, не достучаться в это убежище…
Если бы у детей было взрослое знание жизни, они бы плакали, как Адам, не переставая. К счастью, дети еще не знают, сколько кругом обездоленных. К несчастью, взрослые уже научились их не замечать…
Помните, как бабочка порхает над цветами? Не летает, а именно порхает. Придумали специальное слово, чтобы подчеркнуть это особенное движение, сразу в нескольких плоскостях, с разной скоростью в каждой плоскости; будто бы медленно, а рукой не поймаешь…
Это была девочка, лет пяти. Можно было бы сказать, что она «вприпрыжку» бежала по дорожке, но ее движения больше всего напоминали порхание бабочки. Ребенок был настолько тщедушен, что казалось, будто он, подпрыгнув, ненадолго зависает в воздухе, а на землю возвращается произвольно, вопреки силе тяжести. Девочка не шла, не бежала - она порхала. Ее ручки, ножки и шея - всё было таким тонким, едва ли не призрачным; но ребенок - пока есть силы - резвится и играет, тем самым скрадывая то страшное впечатление, какое произвел бы взрослый человек такой же комплекции (худобы).
Мы часто составляем себе представление о чем-то, лишь вскользь взглянув на предмет. Так и мне при взгляде мельком представились цветастое платьице, платочек, заколки… Однако, пораженный этим «порханием», я посмотрел на девочку в упор; ее одежда явно состояла из каких-то лоскутков, кое-как скрепленных между собой. В левой руке девочки была цветная тряпица, которой она взмахивала над головой, тихонько напевая.
Шагах в десяти позади девочки по дорожке шла старушка, с палочкой. Лет ей было около 90, а может, и больше. Она уже не могла ходить прямо, сильно горбилась, и за палочку свою она держалась, словно за поручень в автобусе, так что изогнутая ручка палочки несколько возвышалась над ее головой.
Старушка звала девочку: «Валера, зачекай! Валера!»
Девочка остановилась у входа в гастроном, ожидая бабушку. Они вместе вошли в магазин; придержав для них дверь, я последовал за ними. Валера молча ухватила шоколадку, но бабушка тихонько сказала ей: «Валера, грошей нема, не треба».
Я впал в какое-то исступление. Мне казалось невыносимым, невозможным, недопустимым быть здоровым и сытым рядом с ними. Я был безобразно, непозволительно счастлив. Я вел роскошную жизнь. Я горевал над тем, что не стоило ровным счетом никакого внимания… В моей голове не стало мыслей, я весь наполнился ощущением, какое возникает у человека под ложечкой в момент сильного испуга.
Кажется, я достал какие-то деньги и сунул старушке. «Купите ей, что она хочет», - то ли подумал, то ли произнес я. Голова кружилась, все плыло перед глазами…
Я еще много дней ходил к этому гастроному, надеясь встретить Валеру или ее бабушку. Безуспешно. Они не появлялись, и никто ничего не знал о них. Я придумал множество историй о девочке, одна трагичнее другой. Я истерзался жалостью. Но я так и не узнал правды. Я так и не помог им. Я так и не избавился от стыда.
…Натыкаясь в очередной раз на свой порог чувствительности, я спохватываюсь. Похоже, он снова вырос. Мне уже не видно из-за него людей. Я тут, в этом бункере, один. Мне страшно! И острый стыд, словно скальпель, взрезает мою слепоту, словно лом, взламывает мою тупость. Ведь вся эта боль кругом - это голос Неба, обращенный ко мне: «Будь человеком. Будь человеком! Ну, будь же ты человеком!»