Либеральная демократия, чрезвычайные государства и новая норма
Боб Джессоп
[…]
Некоторые исследователи, как ортодоксальные, так и неортодоксальные, различают обычные государства и чрезвычайные режимы с точки зрения их соответствия демократическим институтам и гегемонистскому классовому лидерству. Обычные государства характеризуют ситуацию, в которой буржуазная гегемония стабильна и безопасна, а чрезвычайные режимы формируются как реакция на кризисы гегемонии. Неявная предпосылка этих анализов состоит в том, что там, где политические и идеологические кризисы нельзя решить путем привычного демократического взаимодействия классовых и других общественных сил, демократические учреждения приостанавливаются или ликвидируются, а кризисы разрешаются путем открытой «маневренной войны», пренебрегающей нюансами конституции. Таким образом, в то время как в обычных государствах согласие преобладает над ограниченным конституцией насилием, чрезвычайные положения усиливают физические репрессии и ведут «открытую войну» против угнетенных классов либо других подчиненных или маргинальных сил.
Этот анализ, как мы увидим далее, опирается на исследования конституционного права, посвященные временному чрезвычайному положению и институту комиссарской диктатуры. Смежные исследования, кроме того, указывают на возможность более продолжительных форм диктатуры, а возможность этого, в свою очередь, обеспечивает основу для анализа бонапартизма, цезаризма, авторитаризма и тоталитаризма. Такая возможность дополнительно отражена в двух недавних подходах к анализу теории государства: слабый тезис о продолжающемся упадке либеральной демократии и сильный тезис о непреодолимом росте авторитарного этатизма. (Ср., например, Crouch 2004 с работами Streeck 2014 с Poulantzas 1978, Bruff 2013 и Oberndorfer 2015.) В то время как первый тезис склонен фокусироваться на симптомах на уровне политической сцены, второй склонен обосновывать свой анализ более фундаментальными сдвигами в современном капитализме и угрозами национальной безопасности.
Я рассматриваю эти вопросы в шесть этапов:
1) избирательное сходство капитализма и демократии;
2) наиболее важные детерминанты этого сходства;
3) влияние демократических форм на политическую борьбу, основанную на классовых интересах или других важных направлениях социального разделения;
4) политические кризисы и чрезвычайные положения;
5) различия между обычными государствами и чрезвычайными режимами;
6) нормализация ключевых признаков, типичных для чрезвычайных режимов при возникновении авторитарного этатизма в тех современных капиталистических обществах, где чрезвычайное становится нормой.
Я прихожу к выводу, что противоречия, в рамках которых демократию можно считать лучшей из возможных для капитализма политических оболочек, обусловлены (экономически, политически и иначе) исторически и что тенденции авторитарного этатизма становятся укоренившимися признаками современного государства.
«Лучшая из возможных политических оболочек»?[1]
Капитализм обычно описывают как систему товарного производства, для которого характерны частная собственность, частный контроль над средствами производства и принцип свободы труда (также описываемый как обобщение товарной формы до рабочей силы и отношения к рабочим как к товару).
В этом контексте накопление капитала основывается на нацеленном на прибыль и опосредованном рынком товарном производстве, товарообороте и товарообмене. На основе своих исторических исследований развития капитализма Макс Вебер выделил шесть идеально-типовых моделей ориентации на прибыль. Две из них он определил как примеры рационального капитализма: свободную рыночную торговлю и рациональную организацию капиталистического производства, а также продажу и спекуляцию деньгами, валютой, ссудами и кредитные рынки. Кроме того, Вебер выделил три идеально-типовые, хотя и внутренне неоднородные модели политического капитализма. Они получают прибыль от грабительской деятельности, силы, господства и «нетипичных сделок с политической властью»[2]. Он также указал на шестой тип, получающий прибыль от традиционных коммерческих операций (Weber 1978, 1961; см. также Swedberg 1998). Эта типология обоснована исторически и по-прежнему релевантна мировому рынку. Она также дает основу для более гибкого объяснения связи разных вариантов капитализма и форм политического режима.
Аргументы в пользу избирательного сходства капитализма и демократии ведут осознано или неосознанно к фокусированию на отношении между формально рациональным капитализмом и демократическими признаками модерного национально-территориального государства, основанного на верховенстве права. Это отношение прежде исследовали преимущественно в терминах изоморфизма или комплементарности социальных форм (формальное устройство), а не в терминах фактических, исторических траекторий экономических и политических институций и их практик (историческое устройство). Разнообразные противоречия, парадоксы и дилеммы капитализма и демократии наиболее очевидно проявляются в историческом, а не в формальном анализе. Сходство оказывается менее очевидным, когда обращаешься к другим периодам либо типам капитализма или же к последствиям денационализации государственности.
Либеральная демократия имеет особые правовые предпосылки. Это конкретные институционализированные политические свободы (например, свобода собраний, свобода слова, свободные выборы), конкурентная партийная система, (потенциальная) смена естественных правящих партий поодиночке или в составе коалиции, в государственном управлении, парламентском (или эквивалентном ему) контроле над исполнительной и государственной администрацией, а также способность законодательной и исполнительной власти реагировать на электорат и общественное мнение. Народно-демократическая борьба направлена на расширение сферы действия прав граждан с целью включения большего количества населения в категорию граждан, а также на то, чтобы инициировать и консолидировать правовые рамки для создания и сохранения социальных условий и неустойчивого равновесия сил, при котором народ может контролировать и защищать эти предпосылки.
Демократические институты тем самым препятствуют значительным разрывам социальной сплоченности и, следовательно, разрывам в системе политического классового господства. Однако, если политические и идеологические кризисы невозможно разрешить с помощью привычного, демократического взаимодействия классовых и других социальных сил, возникает растущее давление с целью приостановить или устранить демократические институты и разрешить кризисы посредством открытой «маневренной войны», пренебрегающей нюансами конституции. И все же сам акт отмены демократических институтов тяготеет к нарушению баланса сил, преобладающего тогда, когда установлено чрезвычайное государство. Как заметила Ханна Арендт, как только диктатуры захватывают власть, они становятся рутинными, предсказуемыми и прирученными (Arendt 1956: 407). Такое замораживание определенных обстоятельств затрудняет разрешение новых кризисов и противоречий с помощью рутинных и постепенных корректировок политики и гарантий нового компромиссного равновесия (Poulantzas 1974, 1976). Проще говоря, кажущаяся сила чрезвычайного режима фактически скрывает его же хрупкость. Тем не менее это зависит от типа чрезвычайного режима.
Еще один источник различий - периодизация капитализма. Истоки капитализма были связаны с меркантилизмом, абсолютизмом и ролью государства в создании условий, при которых «эксплуатация» могла бы принять форму обмена. Когда эти условия были созданы, оказался возможен либеральный капитализм (по крайней мере, для первой волны капиталистических экономик), что и способствовало развитию государства на основе верховенства права и консолидации парламентской формы правления - хотя еще не либерально-демократического государства, отвечающего вышеупомянутым условиям, - оказавшейся способной поддерживать условия свободной рыночной торговли, капиталистического производства и компенсировать неудачи на рынке. Это создало условия для легитимности буржуазного господства при помощи иллюзии формального равенства граждан и участников рыночной экономики. Третий этап начался, когда кризисные тенденции стали более очевидными, а монополистический капитализм расширился за счет либерального конкурентного капитализма. Более поздние развивающиеся экономики можно также охарактеризовать с помощью более тесных связей крупных банков и государства с промышленным капиталом (см. Gerschenkron 1962). Даже если мы примем эту грубую трехэтапную модель, ясно, что она применима в первую очередь для капиталистических экономик первой волны, таких как Англия, Нидерланды, Бельгия и США. Даже в этих случаях мы видим влияние трех типов веберовского политического капитализма (например, рабство, колониализм, имперские завоевания, бароны-разбойники). Кроме того, поскольку недавние тенденции в капитализме коренятся в доминировании неолиберализма и доминирующего финансового накопления, связь между свободными рынками и демократией еще более подрывается. Поскольку, как отмечает Майкл Хадсон (Hudson 2011), для неолибералов «свободный рынок - это свобода получения процентов, экономической ренты и монопольных цен для обладающего налоговыми привилегиями класса рантье». Этот тип свободного рынка несовместим даже с урезанной формальной и элитарной демократией, преобладавшей в ХХ столетии, особенно в последние сорок лет.
"Там, где доминируют политические формы получения прибыли, авторитарное правление будет скорее нормой, чем исключением."
Избирательное сходство капитализма с либеральной демократией ослабевает, когда прибыль, полученная в результате финансовых спекуляций и рискованных решений, начинает превышать прибыль, получаемую от деятельности по финансовому посредничеству и управлению рисками, которая имеет важное значение для схем производительного капитала. Это сходство еще более ослабляется, когда накопление, в котором преобладают финансы, приводит к росту неравенства в доходах и богатстве, обусловленных дерегуляцией, либерализацией и взаимным проникновением экономической (особенно финансовой) и политической власти. И оно даже менее устойчиво, когда доминирующие формы ориентации на прибыль зависят от грабительской политической прибыли (в том числе клептократии и первоначального накопления, основанного на изъятии собственности), от прибыли, в значительной степени получаемой от силы и господства (например, от использования государственной власти для навязывания неолиберальных норм, институтов и практик другим режимам накопления и для открытия новых сфер накопления[3]), или «нетипичных сделок» с государственными управляющими и политическими властями (например, финансовые взносы в обмен на специальные законодательные, административные, судебные, налоговые или коммерческие решения, дающие привилегии конкретным капиталам и выходящие далеко за рамки обычного определения верховенства права). Эти наблюдения показывают, почему капитализм и демократия не всегда совпадают. В самом деле, как правило, можно предположить, что там, где доминируют политические формы получения прибыли, авторитарное правление будет скорее нормой, чем исключением.
В целом эти замечания подтверждают то, как Маркс объяснял противоречие, лежащее в основе буржуазной демократии, а именно, что низшие классы могут участвовать в политическом процессе при условии, что они не используют свою политическую (читай: избирательную и парламентскую) власть, чтобы создать угрозу социальной (читай: экономической, политической и идеологической) власти правящих классов, которые, в свою очередь, могут пользоваться этими основополагающими формами власти при условии, что они терпимо относятся к кратковременным прихотям демократического правления. Неудивительно, что это противоречие создает напряженные отношения внутри либерально-демократического государства. Потенциальное решение предлагает и Грамши в своем изложении борьбы за политическое, интеллектуальное и моральное лидерство путем разработки государственных проектов и гегемонистских взглядов, частично согласовывающих конкретные интересы разных экономических, социальных и других категорий в «иллюзорном» общем интересе. «Естественные правящие партии» играют здесь ключевую роль, поскольку они могут согласовывать интересы значительной части электората и ключевых слоев или фракций правящих классов (см. Gamble 1973). Там, где это не достигнуто, возникнет представительский кризис, и для легитимности государственного устройства может возникнуть угроза. Чтобы исследовать, о чем здесь идет речь, я сначала обращусь к связи между чрезвычайным положением и диктатурой.
Чрезвычайные положения и чрезвычайные режимы
Историки-конституционалисты различают два главных типа чрезвычайного режима, возникающие в ответ на осажденное положение, чрезвычайные положения и прочие безотлагательные угрозы государству. Первый тип просматривается в римском подходе к комиссарской (или делегированной) диктатуре. Изначальную римскую модель характеризуют три признака:
1) одна власть (Сенат) через другую партию (консулов) временно передает полномочия третьей, специальной власти, то есть диктатору;
2) диктатор вне обычной конституционной структуры использует власть во время чрезвычайного положения, угрожающего территориальной целостности государства, сохранению государственного аппарата или безопасности населения;
3) впоследствии диктатор возвращает власть обычным властям, которые сразу же ведут «политические дела как обычно».
При втором типе, который Ферджон и Паскуино (2004) називают «новоримским», чрезвычайную власть используется ветвью постоянного правительства, как правило, избираемой народом исполнительной властью, которой даны особые прерогативы (pleins pouvoirs, Diktaturgewalt и т. п.) на время чрезвычайного положения. Как и в исходной модели, как только прекращается чрезвычайное положение, эта ветвь правительства возвращается к действиям в рамках привычных конституционных правил. Разновидность новоримской модели имеет место там, где решения чрезвычайной власти подлежат ex post[4] юридическому контролю со стороны судов и могут быть отменены в реальном времени. Во времена Оливера Кромвеля (после Гражданской войны в Англии) и Наполеона Бонапарта (после Французской революции) диктаторы брали на себя контролирующие функции во имя народа (McCormick 2004: 198). Этот паттерн обнаруживается в полупрезидентских системах в Европе и в Латинской Америке, где президент получает легитимность от народа путем прямого избрания (Ferejohn and Pasquino 2004: 334-8).
"Диктаторские режимы могут возникать в результате постепенного ослабления привычных конституционных правил."
Приведенное выше описание комиссарской диктатуры сформулировано в конституционных терминах, как если бы ее объявление было по преимуществу вопросом законодательного или судебного решения о такой неизбежной экзистенциальной угрозе выживанию государства, как война или вторжение. Но даже это проблематично. Вопросы, однако, еще более усложняются, когда угроза создается искусственно (например, casus belli[5] является действием под «фальшивым флагом», объявление войны против террора, нахождение врагов внутри страны, всеобщая забастовка или же финансовый кризис создают экономическое чрезвычайное положение). В таких случаях объявление чрезвычайного положения часто служит прикрытием для прямых или скрытых действий, направленных на ослабление социальных сил, выступающих против политики, спровоцированной кризисом или, по крайней мере, легитимированной кризисом (о разнице между реальными и вымышленными чрезвычайными положениями см. обсуждение в Agamben 2005: 3-5, 59-63)[6]. Кроме того, диктаторские режимы могут возникать в результате постепенного ослабления привычных конституционных правил, поскольку они подвержены возрастающим ограничениям, более продолжительным периодам чрезвычайных правил и нормализации чрезвычайного (см. Rossiter 1948; Lasswell 1950; Morgenthau 1954). Аналогичное явление появляется и в случае с государством национальной безопасности, особенно когда диапазон угроз безопасности расширяют от неизбежной внешней военной опасности до экономической безопасности, свержения власти внутри страны и упадка культуры.
Радикальный разрыв с комиссарской диктатурой произошел при римских полководцах Луцие Корнелие Сулле (138-78 гг. до н.э.) и Гае Юлии Цезаре (100-44 гг. до н.э.). Они в обход конституции захватили власть и установили суверенные диктатуры, используя свои чрезвычайные полномочия для изменения конституционного порядка в Риме с целью сделать свою власть пожизненной. Немецкий теоретик права Карл Шмитт, описавший эти события в своей книге «Диктатура» (Schmitt 2013), решительно выступал за такую суверенную диктатуру как реакцию на межвоенный кризис парламентской демократии, прежде всего в Веймарской республике (Schmitt 1988), считая, что подобная диктатура должна быть предметом подтверждения только на плебисцитах. Он критиковал парламентскую демократию за то, что она стала неэффективной говорильней, неспособной действовать решительно в чрезвычайной ситуации. В отношении суверенной диктатуры конституционно важно то, что она аннулирует связь между нормой и исключением: во-первых, диктатор определяет характер и сроки чрезвычайного положения, расширяет сферу его действия и может сделать его постоянным; во-вторых, в зависимости от личного решения диктатора, его неограниченные суверенные полномочия могут быть использованы в любое время и, следовательно, могут превратиться в постоянные (см. Gross 2000: 1845). Короче говоря, чрезвычайное становится нормой. Авторитарные меры, оправданные во имя безопасности, могут затем колебаться между перестройкой архитектуры государства, переупорядочением отношений капитала, ведущего внешнюю или гражданскую войну, и осуществлением геноцида (Neocleous 2006). Рассматривая случаи в Западном полушарии, Клаудио Гроссман отмечает:
большинство случаев чрезвычайных положений в данном полушарии указывают на то, что вероятность полного восстановления прав человека теми, кто первоначально объявил чрезвычайное положение, обратно пропорциональна величине нарушений прав человека, совершенных во время чрезвычайного положения (Grossman 1986: 37).
Политический кризис и чрезвычайные положения
Чрезвычайные положения объявляют, комиссарские диктатуры назначают, а (квази)суверенные диктатуры захватывают власть в ответ на угрозы государству. Но они также могут быть учреждены в ответ на экономические и политические кризисы, являющиеся не столь острыми и представляющие угрозу правительству или доминирующим классам и другим ведущим общественным силам, идейные и материальные интересы которых они отражают. Сам по себе экономический кризис не приводит к политическим и государственным кризисам. Действительно, гибкость, заложенная в обычном демократическом государстве, особенно благодаря смене политических партий и коалиций, часто обеспечивает основу для управления кризисом или, по крайней мере, способность к fuite en avant[7], то есть непрерывной игре обвинений, смещений с должности и новому разочарованию. Именно там, где эта гибкость блокируется политическим кризисом, будь то в форме катастрофического компромиссного равновесия или серьезного нарушения эффективности политических институтов, капиталистические государства становятся менее открытыми и демократичными и все более насильственными, а чрезвычайный режим становится более вероятным. Политические кризисы могут возникать и тогда, когда возможности для материальных уступок подчиненным группам в долгосрочной перспективе уменьшаются и ограничивают гибкость партий и правительств в этой игре. Это особенно вероятно тогда, когда существует тесная связь между исходными механизмами дифференциального накопления (ориентация на прибыль) и государственным аппаратом, а последний, в свою очередь, вероятнее имеет место там, когда типы политического капитализма являются основными источниками прибыли для накопления, присвоения общественных благ с целью личной выгоды или откровенного потребления. Политические кризисы могут возникать и тогда, когда разрушается институциональное разделение экономической и политической борьбы, необходимое для бесперебойного и законного функционирования либеральных демократий (например, в результате всеобщей забастовки с политическими требованиями или использования политической власти для экспроприации капитала или отмены его прерогатив).
В своем анализе обычных государств и чрезвычайных режимов Пуланзас (Poulantzas 1973, 1974, 1976, 1978), которому я здесь внимательно следую, сравнил их с точки зрения четырех наборов институциональных и операционных различий (см. таблицу 1).
Таблица 1. Обычные государства и чрезвычайные режимы
Источник: Poulantzas 1974, 1976, 1978 и др. приведенные нами материалы
• Обычное государство имеет представительные демократические институты со всеобщим избирательным правом и конкурирующими политическими партиями, а те, кто контролирует чрезвычайные государства, отменяют многопартийную систему и используют хорошо срежиссированные плебисциты или референдумы.
• Конституционные и правовые нормы регулируют передачу власти в обычных государствах, а чрезвычайные режимы приостанавливают верховенство права, способствуя изменениям, которые они считают необходимыми для решения экономических, политических кризисов и кризиса гегемонии.
• Идеологические аппараты в обычных государствах, как правило, имеют «частный» правовой статус и по преимуществу избегают прямого государственного контроля, а в чрезвычайных режимах они мобилизуются для законного усиления принуждения и преодоления идеологического кризиса, сопровождающего кризис гегемонии.
• Формальное разделение властей также сворачивается за счет проникновение в сектора и центры власти доминирующего сектора или путем широкого использования параллельных сетей власти и приводных ремней, соединяющих различные сектора и центры. Это приводит к централизации политического контроля и умножению точек его применения, тем самым служа реорганизации гегемонии, противодействию внутренним разногласиям, всплескам внутреннего сопротивления и способствуя гибкости (Poulantzas 1973: 123, 130, 226-7, 311; 1974: 314-18, 320-30; 1976: 42, 50, 91-2, 100-1, 113-14; 1978: 87-92; более подробно см. Jessop 1985: 90-103).
Пуланзас также предположил, что только один тип политического кризиса порождает чрезвычайный политический режим, а именно кризис гегемонии внутри блока власти. Это происходит, когда ни один класс или фракция не может навязать свое «лидерство» другим членам блока власти ни с помощью его собственных политических организаций, ни через «парламентское демократическое» государство. Как правило, это связано с общим кризисом гегемонии над всем обществом. Такие кризисы отражаются на политической сцене и в государственном устройстве. Симптомы включают: кризис партийного представительства, то есть раскол между различными классами или фракциями и их партиями; попытки различных социальных сил обойти политические партии и напрямую влиять на государство; усилия различных государственных органов по установлению политического порядка независимо от решений, принимаемых по формальным каналам власти. Такие явления могут подорвать институциональное и классовое единство государства даже там, где оно продолжает функционировать, и спровоцировать раскол между высшими эшелонами государственной системы и чиновниками более низшего ранга. Кроме того, государство может утратить монополию на насилие (см. Poulantzas 1974; 1976: 28).
"Пуланзас обнаружил важные различия среди чрезвычайных режимов. Его особенно впечатлила гибкость и маневренность фашизма."
Пуланзас твердо придерживался мнения, что привычной формой капиталистического типа государства, по крайней мере, в развитых, метропольных капиталистических общественных формациях, была либеральная демократия. Это мнение исходило из юридического обоснования комиссарских чрезвычайных положений, а именно, что они были ограничены по времени, приостановлены после преодоления временного кризиса, а также из общего опыты нестабильности большинства чрезвычайных режимов в Европе, на примере которой по преимуществу строились его наблюдения. Соответственно, он говорил об обычных государствах и чрезвычайных режимах. Тем не менее Пуланзас обнаружил важные различия среди чрезвычайных режимов. Его особенно впечатлила гибкость и маневренность фашизма. Напротив, военная диктатура является наименее гибким типом, а бонапартизм располагается между этими крайностями (дальнейшее обсуждение см. Jessop 1985: 229-83). Ханна Арендт проводила аналогичное различие между диктатурами, имевшими тенденцию к стагнации, и тоталитарными государствами, постоянно менявшимися, преодолевавшими ограничения и участвовавшими в перманентной революции (ср. Canovan 2004).
Эта относительная негибкость особенно верна, утверждал Пуланзас, там, где чрезвычайным режимам не хватает специализированных политико-идеологических аппаратов для направления и контроля массовой поддержки, и именно поэтому они оторваны от масс. Эти режимы отличаются жестким распределением государственной власти между различными политическими кланами, связанными с каждым из аппаратов. У них нет идеологии, которая могла бы укрепить единство государства, а также гарантировать национально-народное единство. Это условие создает путаницу непоследовательных политик (policies) в отношении масс, поскольку чрезвычайный режим пытается нейтрализовать оппозицию со стороны масс. Оно также приводит к чисто ситуативным компромиссам, тактическим альянсам и сведению счетов в отношении «экономически-корпоративных» интересов внутри правящих классов и фракций. В свою очередь, сложившаяся ситуация усиливает внутренние противоречия в государственном аппарате и снижает его гибкость по отношению к экономическим и политическим кризисам (Poulantzas 1976). Эти признаки делают чрезвычайные государства уязвимыми к внезапному краху по мере усиления противоречий и давления настолько, что переход к демократии также будет деструктивным и чреват кризисами.
Таким образом, как движение от обычного государства к чрезвычайному режиму подразумевает политические кризисы и разрушения, а не постепенный линейный путь, так и переход в противоположном направлении будет предполагать серию разрывов и кризисов, а не простой процесс внутренней трансформации. Это придает большое значение политической классовой борьбе за достижение гегемонии в процессе демократизации. И в самом деле, Пуланзас настаивал на том, что институциональная форма и классовый характер обычного государства будет значительно изменяться в зависимости от исхода этой борьбы (Poulantzas 1976: 90-7, 124 и далее). Крах военных диктатур в Южной Европе в середине 1970-х годов (Греция, Португалия и Испания) или социалистических государств в Центральной и Восточной Европе (особенно в Румынии) были образцовыми и привели к весьма различным последствиям, в зависимости от преобладающего соотношения сил во время краха. (Анализ с противоположных теоретических позиций, учитывающих роль классов, другие социальных силы и элементы государственного аппарата, см. Chilcote et al., 1990; Ivanes 2002; Poulantzas 1976; Przeworski 1993; Linz and Stepan 1996.)
(...)
Далее здесь