15 ноября 1917 года ушел из жизни Эмиль Дюркгейм
Выдающийся социальный мыслитель Эмиль Дюркгейм (1858-1917) неизменно ясен и доказателен. Сын раввина из города Эпиналь, Дюркгейм сделался главой французской социологической школы и одним из основателей социологии как позитивной науки (выражение "позитивная наука" он считал тавтологическим). Его классические труды основаны на огромном фактическом материале и проникнуты логикой, которой мог бы позавидовать математик. Но... инфантильная глубина нашей души жаждет не доказательств, а восторженных либо негодующих содроганий, поэтому мифотворец Маркс в России был неизмеримо популярнее, чем ученый Дюркгейм, не только потому, что его замалчивали.
Свою знаменитую докторскую диссертацию "О разделении общественного труда" (1893) Дюркгейм опубликовал приблизительно в те годы, когда в России завязывались первые онкологические узелки марксизма. В этом трактате Дюркгейм убедительнейшим образом доказывал, что классовая борьба - явление патологическое, ибо важнейшим фактором общественного развития является профессиональная дифференциация, из-за которой все социальные группы становятся все более и более необходимы друг другу. Эту все усиливающуюся связь Дюркгейм назвал "органической солидарностью" в отличие от первобытной "механической солидарности", основанной на подчинении однотипных индивидов универсальным, как воинский устав, коллективным мнениям и чувствам.
При этом прямой полемике с марксизмом Дюркгейм посвятил какой-нибудь десяток страниц: перечислил мимоходом, что факты марксисты выбирают тенденциозно, игнорируя массу фактов противоположного рода; что "производительные силы" не играют решающей роли в эволюции общества, поскольку ими управляют передаваемые по наследству "коллективные чувства" - на первых этапах полностью религиозные, что нагие материальные интересы никогда бы не позволили сложиться даже классовой солидарности - слишком уж переменчивы эта стихия, интересы: сегодня мне выгодно объединиться с вами, а завтра выгодно порвать... А потому, чем свободнее становится человек в преследовании собственных интересов, чем разнообразнее становятся сами эти интересы, тем тверже должны быть универсальные правила игры. Гораздо более достойной мишенью, чем марксистская утопия, Дюркгейму представлялась утопия спенсерианская - России понадобилось почти сто лет, чтобы пропустить мимо ушей и эти дюркгеймовские предостережения. Свободная частная собственность, свободный рынок, которые сами собой все приведут в наилучший порядок, - это был прыжок из угасающего огня тоталитарной утопии в разгорающееся полымя утопии либеральной, плоды которой сегодня так ужасают исповедовавшую ее интеллигенцию.
Герберт Спенсер совершенно верно подметил, что в обществе (европейском) с каждым десятилетием увеличивается роль разделения труда и свободного обмена; из этого он заключил, что общества, где личность подчинена общей цели - общества военного типа, рано или поздно сменятся обществами промышленного типа, где все будут свободно обмениваться продуктами своего труда, не нуждаясь в начальстве. Однако Дюркгейм тщательнейше исследовал развитие права с древнейших времен и обнаружил, что вмешательство государства в частные отношения с веками только нарастало. Старинное право самым свирепым образом защищало прежде всего интересы коллективные - карало за отступления от всевозможных ритуалов, за нарушения табу, за неуважение к воле вождя или обычая (для Дюркгейма все это приблизительно одно и то же, ибо религия представлялась ему бессознательным обожествлением самого племени, а власть вождя - концентрацией власти социума). Личные же обязанности индивидов друг перед другом во множестве случаев оставались предметом их частных разбирательств, даже те, которые сегодня тщательно регламентируются: например, имущественные отношения членов семьи очень часто считались ее внутренним делом.
Ограждать интересы детей, стариков, требовать принудительных алиментов - это показалось бы еще более беспардонным попранием прав человека, чем сегодняшние экологические законы, явно ущемляющие свободу производителя. Отношения нанимателя и работника, кредитора и должника считались их личным делом - именно развитие частного предпринимательства потребовало вмешательства государства в соблюдение контрактов.
Дюркгейм понял, что власть обычая должна сменяться властью столь же общепризнанного закона, тем более тщательно разработанного и соблюдаемого, чем большую свободу мыслей и поступков обретает индивид.
Однако закон, был убежден Дюркгейм, окажется бессильным, если его не уважают. Упадок власти нравов - исчезновение всеми почитаемых норм и ценностей - представлялся Дюркгейму чрезвычайно тревожным явлением, которому он дал почти медицинское название - аномия, прочно вошедшее в социологический словарь.
Но, может быть, аномия опасна лишь для общества, а личности чем свободней, тем лучше? Увы, термин "аномия" чаще всего можно встретить в трудах, посвященных не только проблеме преступности, алкоголизма, наркомании, но и проблеме самоубийства: главную причину роста самоубийств Дюркгейм усмотрел в упадке сплоченности, в освобождении личности из-под власти норм, направляющих ее действия и обуздывающих ее притязания. Свобода без солидарности оказалась лакомым, но очень опасным блюдом. Утрачивая интерес к обществу, сколько-нибудь одухотворенный человек часто теряет и смысл жизни, ибо все наши дарования так или иначе общество развивает в нас для того, чтобы мы ему служили. И когда они остаются без цели... Трактат Дюркгейма "Самоубийство", которым он приветствовал занимающуюся зарю нового века (1897), до сих пор остается непревзойденным по богатству фактического материала и глубине выводов. И, увы, сохраняет острейшую актуальность...
Должно нарастать не что-то одно, а сразу две противоположные тенденции - это слишком сложно для России, страны грандиозных односторонностей. Впрочем, к мифотворчеству - к моделям, направленным не на постижение реальности, а на возбуждение захватывающих дух переживаний - массовое сознание тяготеет всюду. Да и все мы в глубине души желали бы видеть в обществе не вечный компромисс множества частных правд, а воплощение одного, ничем не ограниченного идеала. Дюркгейм же скептически относился к самому слову "идеал". Он считал, что человек творит идеалы не благодаря особому дару, который предполагал в нем Кант, а благодаря коллективным экстазам, в которые время от времени приходит та или иная социальная группа: люди забывают о себе, утрачивают критическое чувство, и обольстительный вымысел начинает им казаться вполне доступной и близкой целью.
К таким вулканическим периодам Дюркгейм относил эпоху зарождения христианства, ХII-ХIII век, породивший схоластику, за ним - Реформацию и Возрождение, революционную эпоху Свободы, Равенства и Братства; на глазах Дюркгейма начало свой сокрушительный бег коммунистическое цунами; в ослабленной форме мы пережили нечто подобное в эйфорические годы перестройки - все эти поэмы экстаза творят и подвиги, и зверства, но никогда не исполняют того, что обещали. Дюркгейм обвинял буквально всех социальных мыслителей, начиная с Платона, в том, что они стремились переделать мир, тогда как его следовало понять. Как это делает врач, который вовсе не пытается переустроить естественную систему кровообращения или превратить старца в юношу, но лишь стремится вернуть все процессы в их нормальное русло. Дюркгейм предлагал и в социальной жизни стремиться не к идеалу, а к норме. Причем нормой считать не то, что нравится до самозабвения, а то, что распространено в реальности. Но ведь распространена и преступность? Значит, и преступность нормальна. Ибо она является следствием таких общественных основ, которые мы уничтожить не только не сможем, но и не захотим.
Мы-то хотели бы такой свободы, которая открывала бы дорогу добру и наглухо отсекала зло. Но, боюсь, четкой границы между добром и злом вообще не существует: возможно, зло есть просто какое-то хватившее через край частное добро - стремление к абсолютной безопасности, равенству, свободе, обеспеченности... Означает ли это, что идеалы из-за их неосуществимости должны быть вовсе уничтожены? Весьма сомнительно. Но в чем Дюркгейм прав - идеалам нельзя вручать реальную власть, поскольку эти исторические воспоминания о мгновениях коллективного экстаза не склонны считаться с реальностью.
Зато если нормальна преступность, то нормальна и борьба с нею. Нормальны даже казни, считает Дюркгейм, хотя вовсе не потому, что убийство есть самое страшное социальное зло - биржевой кризис, крах крупной компании дезорганизуют общество (вплоть до косвенных человеческих жертв) гораздо сокрушительнее. Но убийства сильнее оскорбляют коллективные чувства, вот почему они требуют казни. Казнь как средство поддержания общественной сплоченности - эту идею Дюркгейма тоже невозможно встретить в наших вялотекущих дискуссиях, пережевывающих все одни и те же утилитарные аспекты (снижают - не снижают казни число убийств).
Дюркгейм при этом вовсе не боготворил коллективных чувств, он лишь считал их такой же реальностью, как заводы и конституции. Реальностью существенной в отличие от чувств и идеалов отдельной личности: общество, по Дюркгейму, всегда формирует человека в неизмеримо большей степени, чем человек общество. Пассионариев, вроде Ленина или Гитлера, он счел бы скорее яйцом, чем курицей, скорее аккумулятором, чем источником коллективных чувств. Чувств патологических, поскольку они дисгармонируют с неодолимым процессом, углубляющимся разделением труда, который усиливает нашу нужду друг в друге. Непонятно, правда, почему Дюркгейм решил, что нормальна гармония, а не дисгармония, ведь человека разумного вполне можно назвать и человеком фантазирующим: его отличает от животного прежде всего склонность относиться к плодам своей фантазии даже более серьезно, чем к реальным предметам, - века доносят до нас не мастерские, не амбары, а храмы, пирамиды. Возможно, важнейшим двигателем истории всегда будут не реальные нужды, а обольстительные либо устрашающие коллективные фантомы, но Дюркгейм в борьбе с односторонним "культом индивида" даже не пытался хоть сколько-нибудь мифологизировать вожделенную "органическую солидарность", как, например, каждый народ мифологизирует свое национальное целое.
Когда человек поймет, верил Дюркгейм, что все лучшее вокруг него и в нем самом порождено общественным организмом, он будет счастлив служить органом этого организма. Но, увы. Понять еще не означает полюбить, любовь нам способны внушить скорее поэты, чем ученые. Однако у Дюркгейма нет ни слова о том, что воспитателю необходим поэтический дар. Другое дело - социологическая подготовка, ведь воспитание всегда имело в виду не интересы индивида, а нужды общества.
Большинство педагогических авторитетов Нового времени, не получивших достаточной социологической подготовки - Кант и Милль, Гербарт и Спенсер, по мнению Дюркгейма, ошибочно полагали, что воспитание должно доводить до совершенства заложенные в ребенке черты общечеловеческой природы, как будто существует лишь одна человеческая природа! Воспитательные цели и средства, подчеркивает Дюркгейм, разительно меняются от одного народа к другому и даже внутри одного народа: патриция воспитывали совсем не так, как плебея, брахмана иначе, чем шудру, рыцаря иначе, чем смерда; Греция и Рим вовсе не стремились воспитывать граждан мира, а, напротив, желали создавать новых греков и римлян; спартанцы хотели видеть своих детей отнюдь не утонченными интеллектуалами, а мужественными и неутомимыми воинами; во времена рыцарства храбрость и физическая сила тоже были главными доблестями, а "демократичность" была бы сочтена в лучшем случае чудачеством - научные же занятия были делом недостойным для дворянства и подозрительным для церкви. В зависимости от страны и эпохи воспитание учит ребенка то полностью отдавать свою личность государству, то, наоборот, стремится сделать из него независимое существо. Взгляды Песталоцци или Фребеля вовсе не универсальны: их уважение к внутренней свободе человека, их ужас перед всяким принуждением лежат в основе лишь нашего современного индивидуализма. И нарастающий космополитизм сегодняшних национальных типов есть только простое следствие того, что почти каждый современный европейский народ слишком велик и разнообразен, чтобы общая часть его свойств, необходимая для социального консенсуса, могла сохранить много индивидуальных, не общечеловеческих черт.
Тот, кто отдается профессиональному занятию, каждое мгновение слышит зов общей солидарности, возвышался до поэзии Дюркгейм, словно не замечая, как эгоистические интересы профессиональных корпораций то и дело готовы разорвать государство на части. Боюсь, пока для интеллигентного уха слова "нужды общества" не начнут звучать так же чарующе, как "права человека", до тех пор фашисты всех цветов смогут оправдывать себя тем, что лишь они (топорными средствами) пытаются вернуть обществу целостность, "тотальность". Пессимисты же могут вообще усомниться в существовании какой-то иной солидарности, кроме механической: исчезает власть - начинается распад. А уж переходы от бесконкурентных обществ к конкурентным всегда и всюду бывали особенно опасны.
Профессиональная дифференциация, доказывал Дюркгейм, стремится к тому, чтобы вся социальная структура имела почти исключительно профессиональное основание и тем разрушала прежние структуры, которые, разумеется, нигде без боя не сдаются.
Идеальное общественное устройство для этого безостановочного обновления - либеральная демократия: никаких наследственных привилегий ни для сословий, ни для родов, ни для каст, ни для этносов, не важно, аристократ ты или плебей, блондин или брюнет, иностранец или абориген, старец или юноша, член партии или беспартийный, племянник министра или сын кухарки, важно, чего ты стоишь на сегодняшнем рынке. Поэтому явление демократии оскорбляет все унаследованное во имя лично приобретаемого: хранитель клановых традиций ужасается распаду семейных уз, аристократ оскорбляется унижением дворянской чести, офицера возмущает падение самоотверженности и дисциплины, региональный патриот оплакивает уничтожение местных обычаев, патриот национальный страшится размывания национальных особенностей, национальной сплоченности, романтик и клерикал негодуют на упадок духовности и наплыв рационализма, ветеран партии страдает, что все происходит без санкции ЦК, - царит свободная конкуренция всех со всеми.
Реакция всех прежних структур - это вулканическая магма под каждой новой демократией. И магме этой в чем-то нельзя не сочувствовать: мир, в котором ценятся только профессиональные услуги, - очень обедненный мир. Стремление отстоять свои внерыночные ценности становится опасным лишь тогда, когда противостояние упростительству превращается в новое упростительство. Это, вероятно, и есть общая формула фашизма: частная модель социального бытия пытается навязать свою абсолютную власть бесконечно сложному целому - превратить жизнь в единую фабрику, в казарму, в монастырь или интеллигентский салон. Чтобы в борьбе моделей сильные, но примитивные не пожрали сложных и хрупких, вместе с усложнением жизни становится все более необходим орган, специально заботящийся о структуре целого, - государство.
Этот орган - я бы назвал его хранителем сложности - должен служить еще и повивальной бабкой при рождении новых структур и ценностей, чтобы тяжелое детство не сделало их слишком агрессивными.
Государство невольно становится и символическим представителем целого, и ценность его как символа вовсе не снижается до нуля его пороками как реального социального института: тряпка, из которой сделано знамя, может не так уж сильно дискредитировать то, что оно символизирует.
Дюркгеймовская идея, что параллельно со свободой личности должна нарастать и солидарность, сегодня еще более важна, чем вчера и позавчера. В том числе - для личности. "Самоубийство" Дюркгейма открыло нам: наш эгоизм желает, чтобы все служило ему, но смыслом нашу жизнь наполняет лишь то, чему служим мы.