WC - гендерный коммунизм в США
С чего начинался коммунизм? С одной доходчивой идеи Карла Маркса, что любое общество разделено на классы - везде существует правящий класс (феодалы, капиталисты) и подчиненный, управляемый класс людей (крестьяне, пролетариат). Первые порабощают вторых, пролетариат работает на капиталистов, приходя к полному отчуждению своей социальной и человеческой природы через практически полную отдачу своего труда тем, кто из нее добывает себе все блага цивилизации и множит богатства исключительно ради собственного удовольствия. Вкратце, это - пафос главного сочинения Маркса «Капитал». Идея коммунизма заключалась в том, чтобы это неравенство устранить путем нейтрализации классового различия в обществе.
Мысль Маркса - и Ленина, которому ненадолго удалось осуществить этот проект, - не шла дальше необходимости устранить эту несправедливость. Понятно, что классовая принадлежность - результат исключительно исторических и социальных обстоятельств. Если вы родились в семье капиталиста или банкира, то можно сказать, вам повезло, и вы получили все от рождения и вряд ли станете от этого отказываться сами. Если же вы выходец из низов, который сам в силу каких-то объективных причин и личных талантов стал членом правящего класса, ненавистного Марксу, то и это вопрос вашего везения помноженного на усердие и терпение. В любом случае ваша принадлежность определенному классу (если, например, не говорить о кастах в Древней Индии, где не было социальной динамики) является динамическим фактором: при определенных условиях можно подняться или спуститься по этой лестнице. Примеров тому мириады.
В ХХ веке коммунизм потерпел поражение из-за развала СССР - главного носителя и вдохновителя этого проекта. Но парадоксально или нет, он сегодня мутировал в необольшевистские идеологии нынешних политических либералов, которые протянули марксистский проект далеко за пределы социального поля. Конкретно, в ХХI веке вместо коммунистической трансформации общества на наших глазах происходит «коммунистическая» трансформация человеческой природы, коррекция на уровне пола и гендера.
Практика «мампизма» (я писал об этом в одной из предыдущих статей), когда ребенку в семье настойчиво предлагается не называть отца и мать согласно их женской и мужской природе и функциям, а вместо этого обращаться нейтральным «мампа», открытие специализированных клиник по смене пола и гормональной терапии, разрешенной с четырнадцати лет, - своего рода рефлексы большевистских ячеек, искровцев, которые, однако, теперь не прячутся в подполье, как во времена молодого Ленина, а являются абсолютно легальными образованиями. Напротив, прятаться и уходить в подполье сегодня нужно тем, кто выступает против этого.
В школах Чикаго, когда-то вполне революционного американского штата с традициями рабочих профсоюзов и борьбы за права черных в 1960-х, ввели гендерно нейтральные туалеты.
Туалет - знаковое место в любом городе, это, по сути своей, должно быть интимным пространством внутри публичного универсума. Туалет - место, где любой человек, начиная с самого нежного возраста, когда он уже сам в состоянии позаботиться о личной гигиене, выпадает на время из общественного внимания, «паноптикума», как сказал бы английский философ Иеремия Бентам, и занимается сугубо личным делом - справляет нужду, меняет гигиенические средства, мастурбирует, в конце концов, словом, пребывает один на один со своей природной данностью. В отличие от завода и фабрики, где работали пролетарии, описанные Марксом и Энгельсом, которые представляли собой естественное публичное место отчуждения труда, классический туалет (теперь нам уже их стоит различать, примерно так же, как мы различаем Моцарта и Веберна) - это там, где человек, напротив, апроприирует себя в качестве данного таким конкретно природным образом. Проще говоря, классический туалет - это «я», только вынесенное за границы моего тела, куда на короткое время мое тело вкладывается.
Почему мы не любим грязные туалеты и предпочитаем чистые? Не только по той причине, что боимся чем-нибудь заразиться, но и потому, что бессознательно проецируем на него свою самую интимную область. Грязный туалет априори делает нас «грязными» на уровне самовосприятия, он отнимает у нас культуру, в том числе - культуру стыда. По этой же самой причине мы, по возможности, не идем в туалет без перегородок, без дверей или с большими щелями, откуда другие могут за нами подсмотреть. Мы привыкли ходить в классический туалет, разделенный по «гендерному принципу», поскольку в этом вынесенном за пределы своего тела «я» идентифицируем остальных посетителей по половому признаку и миримся с их присутствием возле писсуаров, скажем, в аэропорту или в кафе. Но это максимум допустимой публичности, оправданной антропологически и социально, поскольку допускаем наличие в общественном туалете схожих с нами индивидов, занимающихся там похожими делами.
В коммунистически гендерном туалете все иначе. Вместо апроприации того, что нам дала природа, нас приучают к отчуждению от нее, примерно, как марксистский рабочий на фабрике в XIX веке. Наш пол, гендер - орудия труда, которые принадлежат не нам, как в своем время станки не принадлежали рабочим, а политической власти, стремящейся отобрать у людей эти орудия природной и социальной идентификации, чтобы сделать из нас свободных от природы политических рабов. Классический туалет разделен на мужской и женский не потому, что это разделение скрывает некое «тайное знание» о противоположном поле, а для того, чтобы не переходить грань антропологически допустимого публичного максимума в самом интимном пространстве города.
Разделенный туалет, подобно классической музыке, приучал нас к существованию в природе предустановленной гармонии - в данном случае, между полами. Мужчины, как правило, не заходили в женский туалет, и наоборот, не столько из-за «стеснения», сколько ради поддержания «закона о различиях», дающего нам права на собственную природу.
Чикагским школьникам теперь не следует проявлять ни толики стеснения. «Инклюзивные туалеты», нововведение гендерного коммунизма, не предполагает никакого права собственности на свою природу и еще меньше какой-либо гармонии различий. Американский политический активист и блогер Мэтт Уэлш, известный в том числе по своим выступлениям против транс-женщины Эли Эрлик, которую он обвинял в продаже наркотиков несовершеннолетним и распространении лекарств для гормональной терапии при трансгендерности, которые наркодилеры используют в своих целях, в одном из своих роликов рассказывает, как курирующие публичные школы структуры буквально заставляют школьников «не стесняться» справлять нужду в этом общем гендерном котле.
Кэми Прэтт, судья, имеющая десятилетний опыт борьбы со старыми предрассудками и «гендерным неравенством» в американских вузах, а ныне заведующая Офисом защиты студентов (CPS Office of Student Protections), и ее коллега Дэб Спраггинс в агитке для школьников, которую также цитирует Уэлш, рассказывают, как это прекрасно и прогрессивно, когда школьные туалеты более не будут «дискриминироваться» по гендерам, унижая человеческое достоинство иных групп, и все вне зависимости от пола смогут посещать такой инклюзивный туалет.
Эта необольшевистская идеология, примененная к человеческой природе, требует от школьников воспринимать «гендерное равенство» (gender equity) не как достижение последних семидесяти лет, когда оба пола уравнены в социальных и политических правах, а как неизбежную отчужденность от своей природы. По сути, не существует природной данности, а лишь контролируемая политическими методами телесная динамика, из которой в данный момент создается некий коллективный гендер, аналог марксистскому «пролетариату», только в области психо-телесного. Если пролетариат, по задумке Маркса, должен был, осознав свое угнетенное положение, взять власть и уничтожить капиталистический класс, то коллективный гендер должен взять власть над своей изначальной природой и данными ею естественными различиями с тем, чтобы, уничтожив старую, создать новую антропологическую систему. Иными словами, в отличие от марксистско-ленинского проекта, который был нацелен на освобождение порабощенного класса, пролетариата, из рабского труда на капитал, когда он не являлся собственником даже самого себя, нынешний гендерный коммунизм ставит целью освободить человека от принадлежности уже к своей природе.
На дверях школьных туалетов в Чикаго теперь висят также вывески «Boys+» и «Girls+», где «+» надо понимать как знак «гендерного расширения», указывающий на то, что среди мальчиков и девочек есть «трансы», находящиеся в переходном периоде или раздумывающие о трансгендерной карьере. Школьники в таких школах, как в целом нахождение внутри этой политической парадигмы, больше напоминают амфиприонов (рыб-клоунов), известных своей способностью менять пол в зависимости от внешних обстоятельств. Гибель самки заставляет самца-амфиприона изменить свой пол. Трагедия, понятно, толкает смельчака на своеобразную жертву - отход от природной данности ради сохранения общего баланса в популяции.
Но чикагский кейс с построением коллективного гендера без всякой на то видимой нужды совсем не из области сохранения общественного баланса. Здесь речь скорее о противоположном - о создании антропологии послушания, о чем только могли мечтать Третий Рейх или Красные кхмеры, когда каждый ощущает себя каждым. Идеальная модель общественного строя, в котором ни у кого нет и быть не может своего «я», рискованной, бунтующей индивидуальности. Если этой утопии удастся когда-нибудь воплотиться в жизнь, то это будет не конец истории, а финал человеческой антропологии.
Одновременно с этим идет активная работа по продвижению политики обожания безудержной миграции. В Европе сегодня, в той же Франции, мигрант (причем мигрантами являются даже дети, родившиеся в стране от родителей-мигрантов) - сакральная фигура. Официальный язык власти лишает право кого бы то ни было критиковать миграцию или относиться к мигрантам иначе чем с выражением восхищения и любви. Главным образом это касается мигрантов из Африки и Ближнего Востока. Колониальное прошлое, например, во Франции, и всеобщая вина за него, - предмет обязательного осознания и раскаяния.
Некогда европейская саморефлексия, прошедшая строгую выучку метафизических систем, подарившая миру немало плодотворных идей, ныне превратилась в практику средневекового покаяния. Мигрант - лучше, умнее, здоровее, чище в моральном плане гражданин страны, и страна должна благодарить его за прибытие. Таков идеологический тренд Европы, которая в целом превращена сегодня в чикагский инклюзивный туалет, где каждый должен чувствовать себя каждым - без права чувствовать себя самим собой.
Однако несмотря на это официальное словоблудие, истинное положение дел очень далеко от декламируемой идиллии. Последние события во Франции, когда в пригороде Парижа Нантере был застрелен подросток Наэль Мерзук, который то ли наехал на полицейского в своем мерседесе, то ли просто не мел прав и нахамил стражу закона, показывают, насколько этот официально культивируемый симбиоз хрупок и готов взорваться по любому поводу. После этого выстрела во Франции целую неделю полыхали машины и здания, демонстрантами были сожжены около двух тысяч автомобилей и примерно в пятистах зданиях устроены пожары. Полиция задержала более трех тысяч человек, беспорядки прокатились практически по всем регионам страны. Макрон с кислой напуганной миной, примерно, как во время восстания Желтых жилетов, что-то лепетал про справедливое наказание виновным.
Когда американский экономист Пол Коллиер, исследующий феномен миграции, пишет в своей книге, что «потомки англосаксонских и норманнских иммигрантов [речь идет о США и Англии] совместно создали английский язык, благодаря своему мультикультурному происхождению отличающийся непревзойденным лексическим богатством. Иммигранты гугенотского и еврейского происхождения сыграли важную роль в развитии британской торговли», то он описывает, без лишнего лукавства, продуктивную иммиграцию. Люди, о которых идет речь, переезжали в США и Англию в относительно небольших количествах ради лучшего будущего, беря все риски на себя. Они уезжали создавать собственную жизнь в другой стране, не ожидая от нее ни особой доброты, ни ненависти к ним. Сегодня, говорит Коллиер, для успешной интеграции мигрантов в западные страны необходимо «взаимное внимание», или «сочувствие, [которое] порождает чувство лояльности и солидарность с менее везучими членами нашего сообщества».
«Взаимное внимание» - прием, который Коллиер советует взять на вооружение властям и мигрантам, однако его эвристическая ценность примерно такая же, как у вывески на дверях школьных туалетов в Чикаго - All who feel comfortable are welcome to use this restroom. Так же, как вы не можете себя чувствовать иначе чем «удобно» в чикагском туалете, уже по причине отсутствия всякого выбора, мигрант в Европе получает столько внимания, сколько может выдержать и даже больше. Однако, как и гендерный коммунизм, лишающий человека его индивидуальности и право на интимность, внимание властей к мигрантам, как во Франции (и, пожалуй, в Европе в целом), выстроена по той же модели: прибывший, «другой» должен стать европейцем, превратиться в одного из нас. Если в школьных туалетах Чикаго существует один гендер на всех, то в Европе - одна, «демократическая» нация на всех.
На деле вместо «взаимного внимания» выстраивается режим лжи и лицемерия. Мигранты не хотят менять свою национальность «исхода» и подчиняться новым правилам принявшей их страны, относясь к ней и к властям с постоянным подозрением, при этом извлекая максимум экономической выгоды для себя (пособия по безработице и т. п.). Власть же, пытаясь делать из них «своих», на деле львиную часть приехавших отдает в руки крупному и среднему бизнесу в качестве дешевой рабочей силы, все время рассказывая об уникальности и важности этих людей для национального процветания. Взрывы ненависти и насилия в этих условиях, как во время последних июльских событий, неизбежны, и в перспективе они не могут привести ни к чему другому, кроме как к гражданской войне.
Возможно, этого не видно на первый взгляд, но гендерный коммунизм, раскручиваемый в США, и миграционная политика в Европе - вещи одного порядка. В обоих случаях нормальные люди - мальчиками с пенисами, девочки с вагинами, европейцы, которые хотят быть просто немцами, французами и т. п. - должны чувствовать только одно, идеологическое необольшевистское «удобство», которое им дается взамен на отчуждение их настоящей идентичности. Чем больше людей это осознают сегодня, тем менее кровавым мир будет завтра.
Аркадий Недель
Ph.D., философ, профессор МГЛУ
источник
Мысль Маркса - и Ленина, которому ненадолго удалось осуществить этот проект, - не шла дальше необходимости устранить эту несправедливость. Понятно, что классовая принадлежность - результат исключительно исторических и социальных обстоятельств. Если вы родились в семье капиталиста или банкира, то можно сказать, вам повезло, и вы получили все от рождения и вряд ли станете от этого отказываться сами. Если же вы выходец из низов, который сам в силу каких-то объективных причин и личных талантов стал членом правящего класса, ненавистного Марксу, то и это вопрос вашего везения помноженного на усердие и терпение. В любом случае ваша принадлежность определенному классу (если, например, не говорить о кастах в Древней Индии, где не было социальной динамики) является динамическим фактором: при определенных условиях можно подняться или спуститься по этой лестнице. Примеров тому мириады.
В ХХ веке коммунизм потерпел поражение из-за развала СССР - главного носителя и вдохновителя этого проекта. Но парадоксально или нет, он сегодня мутировал в необольшевистские идеологии нынешних политических либералов, которые протянули марксистский проект далеко за пределы социального поля. Конкретно, в ХХI веке вместо коммунистической трансформации общества на наших глазах происходит «коммунистическая» трансформация человеческой природы, коррекция на уровне пола и гендера.
Практика «мампизма» (я писал об этом в одной из предыдущих статей), когда ребенку в семье настойчиво предлагается не называть отца и мать согласно их женской и мужской природе и функциям, а вместо этого обращаться нейтральным «мампа», открытие специализированных клиник по смене пола и гормональной терапии, разрешенной с четырнадцати лет, - своего рода рефлексы большевистских ячеек, искровцев, которые, однако, теперь не прячутся в подполье, как во времена молодого Ленина, а являются абсолютно легальными образованиями. Напротив, прятаться и уходить в подполье сегодня нужно тем, кто выступает против этого.
В школах Чикаго, когда-то вполне революционного американского штата с традициями рабочих профсоюзов и борьбы за права черных в 1960-х, ввели гендерно нейтральные туалеты.
Туалет - знаковое место в любом городе, это, по сути своей, должно быть интимным пространством внутри публичного универсума. Туалет - место, где любой человек, начиная с самого нежного возраста, когда он уже сам в состоянии позаботиться о личной гигиене, выпадает на время из общественного внимания, «паноптикума», как сказал бы английский философ Иеремия Бентам, и занимается сугубо личным делом - справляет нужду, меняет гигиенические средства, мастурбирует, в конце концов, словом, пребывает один на один со своей природной данностью. В отличие от завода и фабрики, где работали пролетарии, описанные Марксом и Энгельсом, которые представляли собой естественное публичное место отчуждения труда, классический туалет (теперь нам уже их стоит различать, примерно так же, как мы различаем Моцарта и Веберна) - это там, где человек, напротив, апроприирует себя в качестве данного таким конкретно природным образом. Проще говоря, классический туалет - это «я», только вынесенное за границы моего тела, куда на короткое время мое тело вкладывается.
Почему мы не любим грязные туалеты и предпочитаем чистые? Не только по той причине, что боимся чем-нибудь заразиться, но и потому, что бессознательно проецируем на него свою самую интимную область. Грязный туалет априори делает нас «грязными» на уровне самовосприятия, он отнимает у нас культуру, в том числе - культуру стыда. По этой же самой причине мы, по возможности, не идем в туалет без перегородок, без дверей или с большими щелями, откуда другие могут за нами подсмотреть. Мы привыкли ходить в классический туалет, разделенный по «гендерному принципу», поскольку в этом вынесенном за пределы своего тела «я» идентифицируем остальных посетителей по половому признаку и миримся с их присутствием возле писсуаров, скажем, в аэропорту или в кафе. Но это максимум допустимой публичности, оправданной антропологически и социально, поскольку допускаем наличие в общественном туалете схожих с нами индивидов, занимающихся там похожими делами.
В коммунистически гендерном туалете все иначе. Вместо апроприации того, что нам дала природа, нас приучают к отчуждению от нее, примерно, как марксистский рабочий на фабрике в XIX веке. Наш пол, гендер - орудия труда, которые принадлежат не нам, как в своем время станки не принадлежали рабочим, а политической власти, стремящейся отобрать у людей эти орудия природной и социальной идентификации, чтобы сделать из нас свободных от природы политических рабов. Классический туалет разделен на мужской и женский не потому, что это разделение скрывает некое «тайное знание» о противоположном поле, а для того, чтобы не переходить грань антропологически допустимого публичного максимума в самом интимном пространстве города.
Разделенный туалет, подобно классической музыке, приучал нас к существованию в природе предустановленной гармонии - в данном случае, между полами. Мужчины, как правило, не заходили в женский туалет, и наоборот, не столько из-за «стеснения», сколько ради поддержания «закона о различиях», дающего нам права на собственную природу.
Чикагским школьникам теперь не следует проявлять ни толики стеснения. «Инклюзивные туалеты», нововведение гендерного коммунизма, не предполагает никакого права собственности на свою природу и еще меньше какой-либо гармонии различий. Американский политический активист и блогер Мэтт Уэлш, известный в том числе по своим выступлениям против транс-женщины Эли Эрлик, которую он обвинял в продаже наркотиков несовершеннолетним и распространении лекарств для гормональной терапии при трансгендерности, которые наркодилеры используют в своих целях, в одном из своих роликов рассказывает, как курирующие публичные школы структуры буквально заставляют школьников «не стесняться» справлять нужду в этом общем гендерном котле.
Кэми Прэтт, судья, имеющая десятилетний опыт борьбы со старыми предрассудками и «гендерным неравенством» в американских вузах, а ныне заведующая Офисом защиты студентов (CPS Office of Student Protections), и ее коллега Дэб Спраггинс в агитке для школьников, которую также цитирует Уэлш, рассказывают, как это прекрасно и прогрессивно, когда школьные туалеты более не будут «дискриминироваться» по гендерам, унижая человеческое достоинство иных групп, и все вне зависимости от пола смогут посещать такой инклюзивный туалет.
Эта необольшевистская идеология, примененная к человеческой природе, требует от школьников воспринимать «гендерное равенство» (gender equity) не как достижение последних семидесяти лет, когда оба пола уравнены в социальных и политических правах, а как неизбежную отчужденность от своей природы. По сути, не существует природной данности, а лишь контролируемая политическими методами телесная динамика, из которой в данный момент создается некий коллективный гендер, аналог марксистскому «пролетариату», только в области психо-телесного. Если пролетариат, по задумке Маркса, должен был, осознав свое угнетенное положение, взять власть и уничтожить капиталистический класс, то коллективный гендер должен взять власть над своей изначальной природой и данными ею естественными различиями с тем, чтобы, уничтожив старую, создать новую антропологическую систему. Иными словами, в отличие от марксистско-ленинского проекта, который был нацелен на освобождение порабощенного класса, пролетариата, из рабского труда на капитал, когда он не являлся собственником даже самого себя, нынешний гендерный коммунизм ставит целью освободить человека от принадлежности уже к своей природе.
На дверях школьных туалетов в Чикаго теперь висят также вывески «Boys+» и «Girls+», где «+» надо понимать как знак «гендерного расширения», указывающий на то, что среди мальчиков и девочек есть «трансы», находящиеся в переходном периоде или раздумывающие о трансгендерной карьере. Школьники в таких школах, как в целом нахождение внутри этой политической парадигмы, больше напоминают амфиприонов (рыб-клоунов), известных своей способностью менять пол в зависимости от внешних обстоятельств. Гибель самки заставляет самца-амфиприона изменить свой пол. Трагедия, понятно, толкает смельчака на своеобразную жертву - отход от природной данности ради сохранения общего баланса в популяции.
Но чикагский кейс с построением коллективного гендера без всякой на то видимой нужды совсем не из области сохранения общественного баланса. Здесь речь скорее о противоположном - о создании антропологии послушания, о чем только могли мечтать Третий Рейх или Красные кхмеры, когда каждый ощущает себя каждым. Идеальная модель общественного строя, в котором ни у кого нет и быть не может своего «я», рискованной, бунтующей индивидуальности. Если этой утопии удастся когда-нибудь воплотиться в жизнь, то это будет не конец истории, а финал человеческой антропологии.
Одновременно с этим идет активная работа по продвижению политики обожания безудержной миграции. В Европе сегодня, в той же Франции, мигрант (причем мигрантами являются даже дети, родившиеся в стране от родителей-мигрантов) - сакральная фигура. Официальный язык власти лишает право кого бы то ни было критиковать миграцию или относиться к мигрантам иначе чем с выражением восхищения и любви. Главным образом это касается мигрантов из Африки и Ближнего Востока. Колониальное прошлое, например, во Франции, и всеобщая вина за него, - предмет обязательного осознания и раскаяния.
Некогда европейская саморефлексия, прошедшая строгую выучку метафизических систем, подарившая миру немало плодотворных идей, ныне превратилась в практику средневекового покаяния. Мигрант - лучше, умнее, здоровее, чище в моральном плане гражданин страны, и страна должна благодарить его за прибытие. Таков идеологический тренд Европы, которая в целом превращена сегодня в чикагский инклюзивный туалет, где каждый должен чувствовать себя каждым - без права чувствовать себя самим собой.
Однако несмотря на это официальное словоблудие, истинное положение дел очень далеко от декламируемой идиллии. Последние события во Франции, когда в пригороде Парижа Нантере был застрелен подросток Наэль Мерзук, который то ли наехал на полицейского в своем мерседесе, то ли просто не мел прав и нахамил стражу закона, показывают, насколько этот официально культивируемый симбиоз хрупок и готов взорваться по любому поводу. После этого выстрела во Франции целую неделю полыхали машины и здания, демонстрантами были сожжены около двух тысяч автомобилей и примерно в пятистах зданиях устроены пожары. Полиция задержала более трех тысяч человек, беспорядки прокатились практически по всем регионам страны. Макрон с кислой напуганной миной, примерно, как во время восстания Желтых жилетов, что-то лепетал про справедливое наказание виновным.
Когда американский экономист Пол Коллиер, исследующий феномен миграции, пишет в своей книге, что «потомки англосаксонских и норманнских иммигрантов [речь идет о США и Англии] совместно создали английский язык, благодаря своему мультикультурному происхождению отличающийся непревзойденным лексическим богатством. Иммигранты гугенотского и еврейского происхождения сыграли важную роль в развитии британской торговли», то он описывает, без лишнего лукавства, продуктивную иммиграцию. Люди, о которых идет речь, переезжали в США и Англию в относительно небольших количествах ради лучшего будущего, беря все риски на себя. Они уезжали создавать собственную жизнь в другой стране, не ожидая от нее ни особой доброты, ни ненависти к ним. Сегодня, говорит Коллиер, для успешной интеграции мигрантов в западные страны необходимо «взаимное внимание», или «сочувствие, [которое] порождает чувство лояльности и солидарность с менее везучими членами нашего сообщества».
«Взаимное внимание» - прием, который Коллиер советует взять на вооружение властям и мигрантам, однако его эвристическая ценность примерно такая же, как у вывески на дверях школьных туалетов в Чикаго - All who feel comfortable are welcome to use this restroom. Так же, как вы не можете себя чувствовать иначе чем «удобно» в чикагском туалете, уже по причине отсутствия всякого выбора, мигрант в Европе получает столько внимания, сколько может выдержать и даже больше. Однако, как и гендерный коммунизм, лишающий человека его индивидуальности и право на интимность, внимание властей к мигрантам, как во Франции (и, пожалуй, в Европе в целом), выстроена по той же модели: прибывший, «другой» должен стать европейцем, превратиться в одного из нас. Если в школьных туалетах Чикаго существует один гендер на всех, то в Европе - одна, «демократическая» нация на всех.
На деле вместо «взаимного внимания» выстраивается режим лжи и лицемерия. Мигранты не хотят менять свою национальность «исхода» и подчиняться новым правилам принявшей их страны, относясь к ней и к властям с постоянным подозрением, при этом извлекая максимум экономической выгоды для себя (пособия по безработице и т. п.). Власть же, пытаясь делать из них «своих», на деле львиную часть приехавших отдает в руки крупному и среднему бизнесу в качестве дешевой рабочей силы, все время рассказывая об уникальности и важности этих людей для национального процветания. Взрывы ненависти и насилия в этих условиях, как во время последних июльских событий, неизбежны, и в перспективе они не могут привести ни к чему другому, кроме как к гражданской войне.
Возможно, этого не видно на первый взгляд, но гендерный коммунизм, раскручиваемый в США, и миграционная политика в Европе - вещи одного порядка. В обоих случаях нормальные люди - мальчиками с пенисами, девочки с вагинами, европейцы, которые хотят быть просто немцами, французами и т. п. - должны чувствовать только одно, идеологическое необольшевистское «удобство», которое им дается взамен на отчуждение их настоящей идентичности. Чем больше людей это осознают сегодня, тем менее кровавым мир будет завтра.
Аркадий Недель
Ph.D., философ, профессор МГЛУ
источник