И о прекрасном... Dmitry Kolezev Штаны.
Как отвратительны были его штаны. Пестрые, вызывающие, с узором из каких-то нелепых огурцов, или как это там называется, сшитые из блестящего шелка, они облегали его крепкие ляжки, колыхаясь на утреннем ветерке. Да и сам он был штанам под стать: крикливый, вертлявый, с лукавыми глазками, со спутанной бородкой - шут, настоящий шут. Голос каркающий, лающий, и этим голосом он на всю округу заверещал:
- Приве-е-ет, сосе-е-ед!
Михаил вздрогнул - и от громкого звука, и от интонации, но еще и от самого звучания русской речи. Эту речь тут, на северо-западе Лондона, не очень-то ожидаешь услышать. Он повернулся на звук и увидел сначала эти мерзкие штаны, а потом и их обладателя. И, конечно, сразу его узнал. Лично они никогда не были знакомы, но кто ж не знал Ивана Салтыкова. Да и Михаила, понятно, знал каждый. Каждый русский, кто мог оказаться на северо-западе Лондона.
Михаил попытался изобразить на лице нечто вроде вежливого удивления, хотя внутри уже разрасталось облако паники, а в висках болезненно застучало: Салтыков? Здесь? И что он сказал - «сосед»?
Этот дом на тихой респектабельной улочке Хэмильтон Террас Михаил купил за двадцать два миллиона фунтов стерлингов за полгода до отъезда из России. И уж, конечно, предварительно навел справки о соседях. В кирпичном особняке слева жила пожилая миссис Фейбер, одинокая хозяйка сети магазинов женской обуви. А дом справа много лет пустовал. Агент присылал ему выписку из реестра недвижимости: последние семь лет принадлежит офшору на Британских Виргинских островах, и все это время не используется. Вероятно, куплен с инвестиционной целью, так что можно сказать, соседей справа у Михаила не будет вовсе.
Тогда Михаила что-то кольнуло - легкая тревога, едва заметное беспокойство - но он отмахнулся от этого чувства: мало ли кто регистрирует недвижимость в Лондоне на офшоры. Колумбийские наркобароны, дети африканских диктаторов, американские хакеры, китайские коррупционеры, да и сами англичане, конечно. Офшор - не повод для подозрений: сейчас чуть ли не половина домов в центре Лондона оформлена на юридические лица. А выбранный им особняк был чудо как хорош: старомодный снаружи и современный внутри, с пятью спальнями, просторной столовой, кухней, бассейном в подвале и прекрасным зеленым двориком, да что там - целым полем, на котором, как сказал риэлтор, вполне можно сыграть в крикет, хотя Михаил ни в какой крикет играть не собирался. И все это за двадцать пять миллионов фунтов, причем три миллиона продавец готов был скинуть при условии немедленной оплаты. Ничто так ни притупляет нашей осторожности, как хорошая скидка, мрачно подумал Михаил. А вслух сказал:
- Добрый день!
У него это получилось ласково, по-свойски, обаятельно. Он умел располагать к себе людей, на том и вырос: странным образом его компания нравилась и научным сотрудникам биологического института, в окружении которых он начинал свою карьеру, и молодым актерам, с которыми жизнь свела его после, и талантливым журналистам, и неприлично богатым предпринимателям, и генералам, и кинорежиссерам, и министрам, и даже - да, даже президенту. Михаил и сам не до конца понимал, как у него так получается, но с годами свыкся с тем приятным фактом, что он по умолчанию нравится людям. Чаще всего на него смотрели со смесью восхищения и одобрения. Но не сейчас.
- Сам Миха-а-аил Константинович Головинов, - пропел Салтыков, издевательски распевая гласные. Его обезьянье лицо, растянутое ухмылочкой, выглядывало из-за ограды, разделявшей два участка. Ограда была в основном увита добротным английским плющом, но в одном месте в ней образовалась проплешина, так что территорию двух владений в этом месте разделяли лишь несколько тонких металлических прутьев. Эту проплешину и занял, положив руки на край изгороди, Салтыков в своих отвратительных штанах.
- Мы знакомы? - осведомился Михаил, сменив интонацию на отстраненно-холодную и стараясь ничем не показать своего удивления.
- Да уж не делай вид, что ты меня не узнал, - хохотнул Салтыков, наваливаясь на забор своим массивным телом.
Он был, конечно, прав. Салтыкова, лет пятнадцать назад со скандалом уехавшего из России, знали все. Он чем-то там торговал - то ли компьютерами, то ли телефонами - заработал свои сотни миллионов долларов, а потом у него отжали бизнес. Но отжали, насколько помнилось Михаилу, не то чтобы без оснований: кривоватый был бизнес, какие-то там схемы с таможней. Салтыков уехал в Лондон проживать оставшееся (и немалое), открыл тут даже какой-то ресторан, но главным образом писал в инстаграме пространные, полные банальностей пасквили, в которых ругал российские власти, без конца сравнивал их с нацистами и Третьим рейхом, и все это было плоским, недалеким, но собирало тем не менее десятки тысяч лайков.
- Я знаю вас, - вежливо кивнул Михаил. - Я имею в виду, что мы не представлены друг другу. Но я буду рад знакомству. - Он подошел к забору и протянул Салтыкову руку.
Салтыков внимательно посмотрел на обращенную к нему кисть, однако своей даже не пошевелил, только сказал:
- Что, Миша, думал, приехал в Лондон - и тебя тут встретят по-дружески? Ты двадцать лет на них шакалил, а теперь решил быстренько на другую сторону метнуться? Не-е-ет, Миша, ты тут человек не-ру-ко-по-жат-ный!
Головинов почувствовал, как загорелись щеки от прихлынувшей крови. Он не выносил хамство, и лицо его помимо воли приобрело брезгливое выражение. Он одернул руку и сказал:
- Пошел вон от моего забора.
- Забор общий, - заржал Салтыков. - Я нахожусь на участке, которым владею совершенно законно. Так что буду стоять тут сколько захочу.
Не найдя что ответить, Михаил молча развернулся и пошел к дому. Сердце его колотилось как бешеное.
- Фашист путинский, - донеслось ему в спину. - Приехал тут смердеть в свободном британском воздухе!
И еще что-то в том же духе, но Михаил уже не слышал, скрывшись за раздвижной стеклянной дверью, которая отделяла кухню от сада.
Походив по дому и немного успокоившись, он первым делом написал сухое, насколько это было возможно, письмо своему риэлтору мистеру Марвари, в котором просил навести справки: на каких основаниях на соседнем участке оказался Салтыков. Была еще небольшая надежда, что это какой-то глупый розыгрыш. В том же письме он просил порекомендовать бригаду строителей для возведения более основательного забора между двумя участками - выше человеческого роста, глухого - примерно такого, какой укрывал от посторонних взглядов его подмосковный дом. Отправив письмо, Михаил налил себе в бокал кальвадоса и отправился в библиотеку.
Это была его любимая комната в доме: сделанная по всей библиофильской науке, она хранила его собрание книг, несколько тысяч томов, включая и коллекцию советских изданий конца 1920-х - начала 1930-х годов, которые Михаил собирал уже много лет. Приближение к книгам всегда дарило ему ощущение покоя, и в этот раз, открыв воспоминания Михаила Ромма, спустя полчаса он уже совсем выкинул из головы неприятный эпизод.
Чтение захватило его, и он нехотя отвлекся, когда на мобильный телефон пришло сообщение от помощницы Инги: ссылка на какой-то пост в инстаграме. Чувствуя неприятное возбуждение, Михаил нажал на линк и увидел фотографию собственного дома со стороны соседского участка. Аккаунт принадлежал Салтыкову, и под фотографией находился следующий текст:
«Путинский пропагандист поселился в центре Лондона! Друзья, сегодня со мной случилось необычное происшествие. Выйдя прогуляться во двор нашего нового британского жилища, я обнаружил на соседнем участке знакомую трусливую физиономию. Я окликнул человека и не осталось никаких сомнений - это он, Михаил Головинов, бессменный директор и продюсер «Центрального канала», который превратил национальное телевидение России в позорный пропагандистский рупор, по лживости не уступающий пропаганде Третьего рейха. Оправдание войны, вылизывание власти, ежедневная ложь под самым разным соусом - у всего этого есть автор. Звать его Михаил Головинов. Как мы слышали, некоторое время назад Михаил Константинович покинул свой пост, доведя телеканал до многомиллиардных долгов (выплачивать которые придется вам, дорогие россияне). Ходили слухи о том, что еще с 1990-х годов у него есть британский паспорт. Видимо, слухи оказались правдивыми. Головинов, как я убедился утром, не только обустроился в Лондоне, но и купил тут дом стоимостью по меньшей мере 40 миллионов фунтов стерлингов. По сравнению с ним мой скромный коттедж кажется избушкой сторожа. При том, что я заработал на свое жилье честно, создав успешный бизнес (отобранный у меня и благополучно разваленный кремлевскими опричниками), а Головинов все деньги получал от государства - от вашей, россияне, нефти, от вашего газа, от вашего золота и бриллиантов. А платили ему эти сумасшедшие деньги только за то, чтобы он как можно более изощренно оболванивал вас…» - и еще несколько абзацев пошлятины в том же духе, которые Салтыков, как видно, умудрился написать сразу же после их встречи. Под постом уже красовались агрессивные, полные желчи и зависти комментарии, которые Михаил даже читать не стал.
Его спокойствие моментально улетучилось. Стакан ударился дном о мраморный столик.
«Позвони Майлзу», - написал он в ответ Инге. Майлз был его британским адвокатом. Скоро Салтыков узнает, что такое правосудие в любимой им Великобритании.
На следующий день в гостиной Михаила собрались он сам, помощница Инга, адвокат Ричард Майлз и риэлтор Джонатан Марвари, носивший чалму с пусть небольшим, но настоящим, насколько можно было судить, бриллиантом. Михаил тер виски, пытаясь унять боль, которая то усиливались, то ослабевала. Майлз, опустив тоненькие очки на кончик носа, внимательно прочитал подготовленный Ингой перевод Салтыковского пасквиля. Это заняло у него добрую четверть часа. Закончив чтение, он отложил лист бумаги и прикрыл глаза.
- Что скажете? - нетерпеливо прервал паузу Михаил, который платил Майлзу девятьсот фунтов в час.
- Я не вижу весомых оснований для подачи иска, - сказал адвокат.
- Да как же не видите? - Михаил схватил распечатку со стола. - Вы только почитайте: «путинский пропагандист», «трусливая физиономия», «позорный пропагандистский рупор»… Мы должны вчинить ему иск! Нельзя вот так взять и оскорбить человека… Это же клевета, оскорбления!
- Я всецело на вашей стороне, - заверил его Майлз. - Но с формальной точки зрения вряд ли хоть одну из этих фраз суд согласится признать порочащей. Господин Салтыков, будучи, как и вы, сэр, гражданином Великобритании, имеет право выражать свое мнение, в том числе делать это публично.
- Но он сфотографировал мой дом! Это частная жизнь.
- Он сфотографировал ваш дом со своего участка. Боюсь, это не запрещено британским правом.
- И что же вы предлагаете? Спустить ему это? Я знаю таких хамов. Пока им не укажешь границы, они будут вести себя по-свински.
- Я подготовлю для господина Салтыкова письменное предостережение от своего имени. Как ваш адвокат я предупрежу его, что вы оставляете за собой право подать в суд в случае нарушения ваших прав.
- Ну хорошо, - сказал Михаил и повернулся к Марвари. - А вы пока договоритесь об установке забора. Я не собираюсь жить на виду у этого… этого…
- Боюсь, господин Головинов, заменить ограду будет не так просто, - сказал риэлтор, прочистив горло. - Это исторический район, и любое строительство потребует разрешение от мэрии, а кроме того - согласие всех соседей, и в том числе, разумеется, господина Салтыкова.
- Я что, не могу на своем участке построить пару метров забора? - Михаил ткнул пальцем в окно, выходившее в сад. - Это же моя земля. Я ее купил!
- Боюсь, все не так просто, - вежливо улыбнулся Марвари. - Право собственности не дает вам право строительства в историческом районе Лондона.
- Да вы сговорились что ли, - повысил голос Михаил. - Я же всем вам деньги плачу! У меня за забором живет психически неуравновешенный, опасный человек… Кстати, как он там вообще оказался? Вы говорили, что соседей у меня не будет.
- К сожалению, я не в силах контролировать прилегающие участки, - мягко сказал Марвари. - Согласно выписке из реестра, семья господина Салтыкова приобрела этот участок два месяца назад. Все абсолютно законно.
- Послушайте, - Михаил встал перед ними. - Я год потратил на обустройство этого дома. Я угрохал на него на него двадцать два миллиона фунтов. Я шесть месяцев перевозил сюда вещи из России. Картины, книги… Я собираюсь жить здесь долго и счастливо. И я не позволю какому-то… какому-то фигляру портить мне жизнь. Я в собственный сад не могу выйти, потому что там может оказаться этот псих со своим смартфоном.
Сказав это, Михаил бросил взгляд в окно и, вглядевшись, подбежал поближе к стеклу. На соседнем участке двое рабочих в комбинезонах устанавливали на земле какие-то стойки с небольшими коробочками сверху. Салтыков, на этот раз обрядившийся в клоунские лиловые штаны и оранжевый фрак, стоял рядом.
- Что это за хрень? - спросил Головинов вслух и бросился на кухню, откуда вышел в сад. Майлз, Марвари и Инга поспешили за ним.
Бодрым шагом преодолев просторную лужайку, он подошел к забору и вблизи увидел, что стойки - это держатели для динамиков, и каждая увенчана небольшой колонкой с эмблемой Yamaha. Провода от колонок шли куда-то в сторону дома.
- Что это за хрень? - повторил Головинов свой вопрос уже Салтыкову.
- А, сосе-е-ед! - не без удовольствия протянул тот. - Я подумал, что вы тут скучаете без привычного музыкального фона. Поэтому вот!
Он ткнул в свой смартфон пальцем, и из динамиков полилась энергичная музыка. Михаилу она сразу показалась знакомой, хотя понадобилось секунд десять, прежде чем он узнал ее окончательно.
Это были бодрящие, оптимистичные нотки, которыми начинался каждый выпуск программы «Время» на «Центральном канале»: «Тун-тун-тун-тудун!..»
- Что за цирк ты устраиваешь? - спросил Михаил. - Вызвать полицию?
- Пожалуйста, - еще шире заулыбался Салтыков. - Узнаешь, что у меня есть полное право действовать на своем участке, и если уровень шума не превышает ста децибел (а он не превышает, будь уверен), то до двадцати трех ноль ноль я могу включать у себя какую угодно музыку.
В этот момент музыкальный фрагмент закончился и тут же начался вновь.
- Послушай, - сказал Михаил. - Что тебе надо?
- Мне надо, - все так же улыбаясь сказал Салтыков, - чтобы духу твоего в Лондоне не было. Ты на своем канале два десятка лет честных людей шельмовал, а теперь решил провести спокойную пенсию в Соединенном Королевстве? Вот уж хрен.
- Каких людей я шельмовал? Что ты несешь?
- Да вот меня, например. Ты думаешь, я не помню, как в твоих новостях меня называли вором? Как смаковали завиральные ментовские пресс-релизы?
- Да я вообще не занимался этими новостями, - вскрикнул Михаил, и это была чистая правда. Рутинное информационное вещание его никогда особо не интересовало. Каждый день на «Центральном канале» выходили четыре выпуска новостей. Только идиот может думать, что генеральный директор канала будет заниматься их содержанием.
- Ах, не занимался? - Салтыков картинно сделал жалостливое лицо. - А чем ты занимался, Миша? Кино снимал? Шоу про певцов делал? Юмористическую программу?
- Да, делал, - задохнулся Головинов. - А ты думаешь, это легко? Вся страна смотрела. И любила. И не переключала.
- А что ты своего-то придумал? Взял нефтяные бабки от Кремля, купил на Западе удачные форматы и скопировал их. Вот и весь твой талант, Миша! Телеменеджер от бога…
Михаил почувствовал, как лицо его горит от гнева, в висках стучит, а изо рта вместо осмысленных слов вырываются какие-то обрывки мыслей:
- Ты… Спекулянтишка… Дешевка эмигрантская… Ты… В штанах своих… Клоун… Держись у меня… Сученок!
С этими словами он убежал в сторону дома и, промчавшись мимо озадаченных адвоката, риэлтора и помощницы, скрылся в своем кабинете. Его лицо горело, и к чувству гнева моментально примешалось чувство стыда за срыв, за сказанные слова. Вместо того, чтобы спокойно и достойно ответить этому хаму, он опустился до его уровня, и из него полезли какие-то грубые мещанские пошлости. Он издал глухой рык, схватил со стола телевизионный пульт и, порывшись в памяти медиасервера, включил первый попавшийся фильм. Им оказался «Фауст» Сокурова. Но в висках все так же стучало, мысли крутились в голове, и он никак не мог сосредоточиться на происходящем.
Спустя час видео разговора у ограды, которое Салтыков умудрился записать на свой смартфон, уже разлетелось по интернету. Видеоролик опубликовали СМИ - сначала российские, потом и британские, так что к вечеру Михаил решил вообще выключить телефон, чтобы не натыкаться на собственное изображение. Он хотел было выйти на террасу посидеть с книгой, но едва открыл заднюю дверь дома, как в уши ударила музыка из новостной заставки, которая продолжала звучать из динамиков за оградой.
«Нужно поехать куда-нибудь, отвлечься», - подумал Головинов, но ему показалось, что стоит показаться на публике, как его обязательно узнают и будут показывать пальцем, шептаться за спиной и хмыкать в кулак.
В конце концов лучшим решением оказалось взять графин с виски, сесть в домашнем кинозале, оборудованном в подвале, и смотреть запись церемонии открытия Олимпиады. Церемония эта, поставленная им лично, стала его opus magnum - вершиной режиссерского мастерства, зрелищем одновременно масштабным, величественным и тонким, одой любимой стране. Поэты прошлого говорили языком текста, поэты его эпохи выражались ярче - зрелищами. Он верил, что этим грандиозным шоу вписал себя в историю, и когда через годы осядет вся пена, о нем будут вспоминать как о великом художнике. Кого волнует, что там показывал «Центральный канал»? Он и сам терпеть не мог ни выпуски новостей, ни эти пошлые, крикливые ток-шоу о политике. Его мутило от них. Но что делать? Их смотрели люди, а главное - их любили в Кремле… Он заключил негласную сделку: днем отдавал эфир истеричным крикунам и хамам, чтобы поздним вечером показать самым умным и тонким зрителям прекрасное кино, созданное лучшими режиссерами мира. Он дарил это кино своей стране. И он, учившийся у этих режиссеров, сделал свою великую постановку - Олимпийское шоу. Он вписал себя в историю. Это, это будут помнить о нем. А вспомнит ли кто-нибудь о Салтыкове? Никто.
Утром он поднялся с головной болью, но все-таки отдохнувший. Горничная, пожилая индианка, подала ему в столовой завтрак, и с каждым глотком горячего кофе к Михаилу возвращалась вера в себя. Он решил, что сегодня же днем соберет вещи и несколько дней проведет на итальянской Адриатике, где у него еще в начале нулевых была куплена небольшая вилла. Ему захотелось солнца, морского запаха, кисловатого вкуса гави, запеченых мидий. «Я не убегаю, - сказал он себе. - Я просто должен немного развеяться».
Три дня он провел, не читая новости, купаясь в прохладном море, катаясь на кабриолете по побережью и занимаясь любовью с Аллой - светловолосой украинкой, с которой они познакомились еще в Москве, и которая почти никогда не отказывалась от коротких путешествий с ним.
Лежа на шезлонге и глядя на море, он даже подумал: а может, черт с ним, с этим Лондоном и Салтыковым? Переехать сюда, купить, допустим, дом побольше, дышать йодом, загорать, вечерами смотреть любимое кино. Собственно, не о такой ли старости он мечтал? Чтобы его никто не дергал, а просто дали сесть перед экраном и смотреть, смотреть, смотреть. Бергмана, Полански, Джармуша, Вертова, Реджио… Это ли не счастье? Но потом, перевернушись на другой бок, понимал: не сможет, засохнет от тоски в этой европейской глуши. Да и это значило бы - сбежать, проиграть, уступить этому мерзкому фигляру. Вот уж нет.
Назад в Лондон он летел отдохнувшим, помолодевшим, бодрым. Головная боль почти перестала его мучить. Тем более что Майлз прислал короткий емэйл, в котором сообщал, что Салтыков получил претензию и, вероятно, несколько умерит свой пыл, потому как пятистраничный документ грозил ему такими карами, что любой бы испугался.
«Ягуар» с водителем, который Инга прислала за ним в аэропорт, довез его до Хэмильтон Террас, и еще от поворота Михаил увидел странный грузовичок, припаркованный перед домом Салтыкова. В кузове грузовичка была установлена наклонная рама, на которой с двух сторон крепились рекламные щиты. Головинов видел много таких грузовиков во время предвыборной кампании в Лондоне в прошлом году. Однако на этот раз на щите не было ни портрета политика, ни названия партии (да и выборов уже никаких не было). Вместо этого аршинные буквы по-английски извещали:
ПУТИНСКИЙ ГЕББЕЛЬС. ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ПРОПАГАНДИСТ КРЕМЛЯ,
И чуть ниже, буквами поменьше:
ответственный за разжигание войны, покрывание коррупции и дискредитацию меньшинств. Позор ему!
Надпись завершала хищная стрелка, направленная в сторону дома Михаила.
Головинов выбрался из машины и трясущимися руками достал из кармана джинсов айфон. Он сфотографировал рекламный щит и отправил фотографию Майлзу. «Першло всякиее границы!!! - написал он, не обращая внимания на опечатки. - Готовьте иск. Это клевета».
Все его спокойствие улетучилось. Он подлетел к двери Салтыкова и забарабанил по ней. Открыла горничная, и по ее акценту Головинов сразу узнал соотечественницу.
- Где хозяин дома? - прорычал Михаил. - Зовите его.
Сосед выплыл откуда-то из глубин особняка. Как обычно, с бокальчиком в руке, с надменной улыбочкой.
- А-а, мой дорогой нейбор, - сказал он, глядя лукавыми хмельными глазками. - Я соскучился. Уезжал куда-то? Я уж думал, ты оставил меня одного.
- Немедленно убери эту бандуру от моего дома.
- Бандуру? - картинно удивился Салтыков. - Ты про мой небольшой арт-объект? Боюсь, он находится не возле твоего дома (откуда ты бы имел полное право убрать его), а возле моего. И на парковку перед моим домом, за которую я плачу муниципалитету, твои права уже не распространяются. Извини. - Он отпил из бокала.
- Послушай, - Михаил сделал глубокий вдох. - Ну хорошо, ты покуражился. Потроллил меня. Признаю. Теперь давай заканчивать с этим. Ты же не собираешься всю жизнь заниматься этой фигней?
- Всю жизнь? - поднял бровь Салтыков. - Нет, конечно. Я буду заниматься этим ровно до того момента, как ты съедешь отсюда.
- Да ты охренел? - снова повысил голос Михаил. - Это мой дом. Я его купил и обустроил. И съезжать не собираюсь. Куда?
- А мне все равно, - пожал плечами Салтыков. - Но раз уж судьба поселила нас рядом, я считаю своим долгом добиться того, чтобы ноги твоей не было в этом районе Лондона.
- Ну хорошо, - сказал Головинов. - Хорошо. Не хочешь по-хорошему - будет по-плохому.
Он вышел из дома, прошел несколько десятков метров до собственного крыльца и зашел внутрь, чувствуя, как волны адреналина яростно плещутся в его теле. Бросив сумку на пол прихожей, он достал мобильный телефон и набрал номер полиции.
- Это мистер Головинов, проживающий на Хэмильтон Террас, - сказал он в трубку и назвал точный адрес. - Я бы хотел сообщить о подозрительном автомобиле, который припаркован у моего дома. Что? Что в нем подозрительного? - Он задумался. - Я думаю… Я думаю, там может быть бомба или что-то вроде того. Да, у меня есть основания так полагать. Человек, который его там припарковал - полный психопат. Да. Приезжайте и разберитесь. Спасибо.
Он нажал на красную кнопку окончания вызова. На виски снова давило болью. Чтобы хоть как-то успокоить ее, Михаил пошел на кухню и до краев наполнил бокал красным вином.
- «Путинский Геббельс»! - вслух сказал он. Этот идиот Салтыков считает, что он, Головинов, работал на Кремль… А ведь все наоборот! Он и придумал этот Кремль. Это он, Миша Головинов, придумал, как Кремль выглядит по телевизору. А значит - какой он и есть на самом деле. Он придумал, каким языком со страной разговаривает эта власть. А значит он эту власть и придумал… Ибо язык, как говорил Хайдеггер, - это дом бытия. Так что еще кто на кого работал…
Вино в бокале закончилось, и Михаил налил еще.
Спустя четверть часа улица озарилась мигалками. Через окно прихожей Михаил наблюдал, как полицейские с фонариками осматривают автомобили на улице. Затем один из них поднялся по его крыльцу. Это была молодая девушка лет двадцати пяти.
- Мистер Головинов?
- Это я.
- От вас поступил вызов… Какая именно машина вам показалась подозрительной?
- А как вы думаете? Вон та, с рекламным щитом.
Полицейская обернулась и внимательно посмотрела в указанную сторону.
- И что же в ней подозрительного, сэр?
- Что? То, что на ней написано!
- Мистер Головинов, я правильно понимаю, что эта надпись как-то относится к вам?
- Да, правильно понимаете. Именно так.
- Вы находите ее оскорбительной для себя?
- В точку. Оскорбительной, да.
- Однако вы заявили, что там может быть бомба.
- Я? Разве?
- Да, мистер Головинов. Вы заявили об этом. У нас есть запись вашего звонка оператору службы спасения.
- Ну, возможно, - махнул рукой Михаил. - Идите и проверьте, вдруг она действительно там?
- Мы проверим, - кивнула девушка. - Точнее, проверим не мы, а бригада саперов, которая будет здесь через минуту-другую. Но после этого, если бомбы все же не будет найдено, вам предстоит проехать с нами в участок и объяснить, на каком основании вы заявили, что в машине находится взрывчатка.
- Что? Послушайте, я только что с дороги… Устал, мало спал. Приезжайте завтра и возьмите у меня… объяснения или что там надо взять?
- Мистер Головинов, вы пьяны? - она втянула ноздрями воздух.
- Я? Что… Нет! Я с дороги. Говорю же: устал!
- Сэр, - полицейская покачала головой. - Я уведомляю вас, что заведомо ложное сообщение об акте терроризма является преступлением в Великобритании. Поэтому после проверки, если взрывное устройство не будет обнаружено, мы должны будем допросить вас немедленно в полицейском участке. После чего прокуратура примет решение о начале уголовного расследования.
- Что? - Михаил вскинул руки. - Да вы издеваетесь? Вы идите на него заведите уголовное дело! На этого долбаного психа. Он снимает меня и мой участок, он поставил эту проклятую машину, он крутит музыку…
- Я не слышу никакой музыки.
- Сейчас он ее не крутит! Он делает это днем, чтобы не нарушать закон. Этот ублюдок вообще ни разу закон не нарушил.
- Тогда я не понимаю, в чем вы его обвиняете. Видите ли, мы, в некотором смысле, стражи закона.
За плечом девушки возникло какое-то движение. Михаил перевел взгляд и увидел яркое пятно на тротуаре. Это был Салтыков в своих клоунских штанах, который держал в руках смартфон, направив камеру на дом Головинова.
- Вон, глядите! - Михаил ткнул в него пальцем. - Глядите, он прямо сейчас нас снимает. Задержите его! Он нарушает мое право на частную жизнь!
Полицейская обернулась и внимательно посмотрела на Салтыкова, а потом так же невозмутимо вернула свое внимание Михаилу.
- Мистер Головинов, этот человек стоит на общественной территории, он не заходит на вашу частную собственность, а потому может производить съемку, если ему так хочется.
В этот момент с Михаилом что-то случилось. За свои шестьдесят два года он почти никогда не терял самообладания. Он был очень спокойным человеком и гордился этим. Но в этот раз все навалилось одновременно: усталость после дороги, чувство голода, острый стыд, ярость, хмель от вина, а главное - физическая тошнота, которая сдавила горло при взгляде на Салтыкова и его штаны… Михаил оттолкнул полицейскую и бросился к Салтыкову с криком «Стой!». А тот, залепетав что-то в телефон, побежал от него к своему дому, не забывая при этом снимать происходящее.
- Стой, трус! - орал Михаил. - Стой, ублюдок! Поговори со мной как с мужчиной! Хватит паскудничать! Стой!
Он вдруг почувствовал, как виски сдавило и реальность стала ненадежной. Земля полетела вверх, а под затылком оказалось что-то твердое. Асфальт. Михаил увидел ноги женщины-полицейской в форменных брюках, которые появились в поле его зрения.
Потом он полетел куда-то во тьму, и летел он долго, может быть несколько часов или дней, но не разбился, а приземлился на кресло прямо посреди трибуны огромного стадиона. Вокруг него были десятки тысяч людей, которые махали знаменами и ликовали. Энергия этой толпы тотчас заразила его. Он посмотрел на поле, и сердце замерло от гордости: это был тот самый миг, воспоминания о котором наполняли смыслом его жизнь. Господь позволил ему еще раз пережить его. Играл российский гимн, струились клубы холодного пара, лучи прожекторов и лазеры рисовали на поле масштабные геометрические фигуры. Сотни спортсменов неспешно разворачивали на поле гигантское полотнище. «Ура-а-а!», - закричал Михаил и встал, чтобы поприветствовать флаг своей страны. Но в ужасе увидел, что это не родной, любимый триколор, а исполинские штаны малинового цвета с узором из желтых бананов. Каждая штанина была длинной триста или четыреста метров. В ужасе Головинов стал вертеть головой и тут понял, что каждый на стадионе размахивает не флагом, а такими вот малиновыми штанами. В голове что-то лопнуло. Наступила темнота.
Работа Нине Петровне нравилась. К девяти утра нужно было приезжать в красивый большой дом на Хэмильтон Террас и сменять ночную сиделку, филиппинку Люсиль. Нина Петровна поднималась на второй этаж, заходила в спальню, одергивала занавески на окне. Больной в это время обычно уже не спал. Смотрел на нее единственным работающим глазом и приветственно опускал веко.
- И вам здравствуйте, Михаил Константинович! - радушно приветствовала его Нина Петровна, поправляла одеяло и подушки, доставала тонометр. - Как спалось? Что снилось? Выглядите сегодня очень хорошо.
Говорить он не мог, но явно слышал, видел и понимал многое: водил глазом осмысленно, иногда ему даже удавалось чуть-чуть дернуть бровью. Нине Петровне казалось, что взгляд его когда-то становится добрее, а когда раздраженнее, но точно уверена она не была.
Измерив давление и сделав инъекцию, она садилась в кресло у кровати, брала в руки пульт и включала экран. Телевизор был закреплен на стене спальни, прямо напротив кровати. Нина Петровна находила в спутниковом пакете любимый «Центральный канал». К моменту ее прихода там как раз начиналось трехчасовое ток-шоу про политику. Нина Петровна любила эту программу: в ней громко кричали, иногда в студии даже слегка поколачивали какого-нибудь гостя, а еще говорили правду про Запад, про капитализм, в том числе про Англию, в которой Нина Петровна жила уже двадцать лет и которую ненавидела всей душой. Она делала телевизор погромче и брала в руки вязание.
Иногда Михаил Константинович издавал звук, похожий одновременно на стон и всхлип, но Нина Петровна уже привыкла к этому и не обращала внимания.
- Приве-е-ет, сосе-е-ед!
Михаил вздрогнул - и от громкого звука, и от интонации, но еще и от самого звучания русской речи. Эту речь тут, на северо-западе Лондона, не очень-то ожидаешь услышать. Он повернулся на звук и увидел сначала эти мерзкие штаны, а потом и их обладателя. И, конечно, сразу его узнал. Лично они никогда не были знакомы, но кто ж не знал Ивана Салтыкова. Да и Михаила, понятно, знал каждый. Каждый русский, кто мог оказаться на северо-западе Лондона.
Михаил попытался изобразить на лице нечто вроде вежливого удивления, хотя внутри уже разрасталось облако паники, а в висках болезненно застучало: Салтыков? Здесь? И что он сказал - «сосед»?
Этот дом на тихой респектабельной улочке Хэмильтон Террас Михаил купил за двадцать два миллиона фунтов стерлингов за полгода до отъезда из России. И уж, конечно, предварительно навел справки о соседях. В кирпичном особняке слева жила пожилая миссис Фейбер, одинокая хозяйка сети магазинов женской обуви. А дом справа много лет пустовал. Агент присылал ему выписку из реестра недвижимости: последние семь лет принадлежит офшору на Британских Виргинских островах, и все это время не используется. Вероятно, куплен с инвестиционной целью, так что можно сказать, соседей справа у Михаила не будет вовсе.
Тогда Михаила что-то кольнуло - легкая тревога, едва заметное беспокойство - но он отмахнулся от этого чувства: мало ли кто регистрирует недвижимость в Лондоне на офшоры. Колумбийские наркобароны, дети африканских диктаторов, американские хакеры, китайские коррупционеры, да и сами англичане, конечно. Офшор - не повод для подозрений: сейчас чуть ли не половина домов в центре Лондона оформлена на юридические лица. А выбранный им особняк был чудо как хорош: старомодный снаружи и современный внутри, с пятью спальнями, просторной столовой, кухней, бассейном в подвале и прекрасным зеленым двориком, да что там - целым полем, на котором, как сказал риэлтор, вполне можно сыграть в крикет, хотя Михаил ни в какой крикет играть не собирался. И все это за двадцать пять миллионов фунтов, причем три миллиона продавец готов был скинуть при условии немедленной оплаты. Ничто так ни притупляет нашей осторожности, как хорошая скидка, мрачно подумал Михаил. А вслух сказал:
- Добрый день!
У него это получилось ласково, по-свойски, обаятельно. Он умел располагать к себе людей, на том и вырос: странным образом его компания нравилась и научным сотрудникам биологического института, в окружении которых он начинал свою карьеру, и молодым актерам, с которыми жизнь свела его после, и талантливым журналистам, и неприлично богатым предпринимателям, и генералам, и кинорежиссерам, и министрам, и даже - да, даже президенту. Михаил и сам не до конца понимал, как у него так получается, но с годами свыкся с тем приятным фактом, что он по умолчанию нравится людям. Чаще всего на него смотрели со смесью восхищения и одобрения. Но не сейчас.
- Сам Миха-а-аил Константинович Головинов, - пропел Салтыков, издевательски распевая гласные. Его обезьянье лицо, растянутое ухмылочкой, выглядывало из-за ограды, разделявшей два участка. Ограда была в основном увита добротным английским плющом, но в одном месте в ней образовалась проплешина, так что территорию двух владений в этом месте разделяли лишь несколько тонких металлических прутьев. Эту проплешину и занял, положив руки на край изгороди, Салтыков в своих отвратительных штанах.
- Мы знакомы? - осведомился Михаил, сменив интонацию на отстраненно-холодную и стараясь ничем не показать своего удивления.
- Да уж не делай вид, что ты меня не узнал, - хохотнул Салтыков, наваливаясь на забор своим массивным телом.
Он был, конечно, прав. Салтыкова, лет пятнадцать назад со скандалом уехавшего из России, знали все. Он чем-то там торговал - то ли компьютерами, то ли телефонами - заработал свои сотни миллионов долларов, а потом у него отжали бизнес. Но отжали, насколько помнилось Михаилу, не то чтобы без оснований: кривоватый был бизнес, какие-то там схемы с таможней. Салтыков уехал в Лондон проживать оставшееся (и немалое), открыл тут даже какой-то ресторан, но главным образом писал в инстаграме пространные, полные банальностей пасквили, в которых ругал российские власти, без конца сравнивал их с нацистами и Третьим рейхом, и все это было плоским, недалеким, но собирало тем не менее десятки тысяч лайков.
- Я знаю вас, - вежливо кивнул Михаил. - Я имею в виду, что мы не представлены друг другу. Но я буду рад знакомству. - Он подошел к забору и протянул Салтыкову руку.
Салтыков внимательно посмотрел на обращенную к нему кисть, однако своей даже не пошевелил, только сказал:
- Что, Миша, думал, приехал в Лондон - и тебя тут встретят по-дружески? Ты двадцать лет на них шакалил, а теперь решил быстренько на другую сторону метнуться? Не-е-ет, Миша, ты тут человек не-ру-ко-по-жат-ный!
Головинов почувствовал, как загорелись щеки от прихлынувшей крови. Он не выносил хамство, и лицо его помимо воли приобрело брезгливое выражение. Он одернул руку и сказал:
- Пошел вон от моего забора.
- Забор общий, - заржал Салтыков. - Я нахожусь на участке, которым владею совершенно законно. Так что буду стоять тут сколько захочу.
Не найдя что ответить, Михаил молча развернулся и пошел к дому. Сердце его колотилось как бешеное.
- Фашист путинский, - донеслось ему в спину. - Приехал тут смердеть в свободном британском воздухе!
И еще что-то в том же духе, но Михаил уже не слышал, скрывшись за раздвижной стеклянной дверью, которая отделяла кухню от сада.
Походив по дому и немного успокоившись, он первым делом написал сухое, насколько это было возможно, письмо своему риэлтору мистеру Марвари, в котором просил навести справки: на каких основаниях на соседнем участке оказался Салтыков. Была еще небольшая надежда, что это какой-то глупый розыгрыш. В том же письме он просил порекомендовать бригаду строителей для возведения более основательного забора между двумя участками - выше человеческого роста, глухого - примерно такого, какой укрывал от посторонних взглядов его подмосковный дом. Отправив письмо, Михаил налил себе в бокал кальвадоса и отправился в библиотеку.
Это была его любимая комната в доме: сделанная по всей библиофильской науке, она хранила его собрание книг, несколько тысяч томов, включая и коллекцию советских изданий конца 1920-х - начала 1930-х годов, которые Михаил собирал уже много лет. Приближение к книгам всегда дарило ему ощущение покоя, и в этот раз, открыв воспоминания Михаила Ромма, спустя полчаса он уже совсем выкинул из головы неприятный эпизод.
Чтение захватило его, и он нехотя отвлекся, когда на мобильный телефон пришло сообщение от помощницы Инги: ссылка на какой-то пост в инстаграме. Чувствуя неприятное возбуждение, Михаил нажал на линк и увидел фотографию собственного дома со стороны соседского участка. Аккаунт принадлежал Салтыкову, и под фотографией находился следующий текст:
«Путинский пропагандист поселился в центре Лондона! Друзья, сегодня со мной случилось необычное происшествие. Выйдя прогуляться во двор нашего нового британского жилища, я обнаружил на соседнем участке знакомую трусливую физиономию. Я окликнул человека и не осталось никаких сомнений - это он, Михаил Головинов, бессменный директор и продюсер «Центрального канала», который превратил национальное телевидение России в позорный пропагандистский рупор, по лживости не уступающий пропаганде Третьего рейха. Оправдание войны, вылизывание власти, ежедневная ложь под самым разным соусом - у всего этого есть автор. Звать его Михаил Головинов. Как мы слышали, некоторое время назад Михаил Константинович покинул свой пост, доведя телеканал до многомиллиардных долгов (выплачивать которые придется вам, дорогие россияне). Ходили слухи о том, что еще с 1990-х годов у него есть британский паспорт. Видимо, слухи оказались правдивыми. Головинов, как я убедился утром, не только обустроился в Лондоне, но и купил тут дом стоимостью по меньшей мере 40 миллионов фунтов стерлингов. По сравнению с ним мой скромный коттедж кажется избушкой сторожа. При том, что я заработал на свое жилье честно, создав успешный бизнес (отобранный у меня и благополучно разваленный кремлевскими опричниками), а Головинов все деньги получал от государства - от вашей, россияне, нефти, от вашего газа, от вашего золота и бриллиантов. А платили ему эти сумасшедшие деньги только за то, чтобы он как можно более изощренно оболванивал вас…» - и еще несколько абзацев пошлятины в том же духе, которые Салтыков, как видно, умудрился написать сразу же после их встречи. Под постом уже красовались агрессивные, полные желчи и зависти комментарии, которые Михаил даже читать не стал.
Его спокойствие моментально улетучилось. Стакан ударился дном о мраморный столик.
«Позвони Майлзу», - написал он в ответ Инге. Майлз был его британским адвокатом. Скоро Салтыков узнает, что такое правосудие в любимой им Великобритании.
На следующий день в гостиной Михаила собрались он сам, помощница Инга, адвокат Ричард Майлз и риэлтор Джонатан Марвари, носивший чалму с пусть небольшим, но настоящим, насколько можно было судить, бриллиантом. Михаил тер виски, пытаясь унять боль, которая то усиливались, то ослабевала. Майлз, опустив тоненькие очки на кончик носа, внимательно прочитал подготовленный Ингой перевод Салтыковского пасквиля. Это заняло у него добрую четверть часа. Закончив чтение, он отложил лист бумаги и прикрыл глаза.
- Что скажете? - нетерпеливо прервал паузу Михаил, который платил Майлзу девятьсот фунтов в час.
- Я не вижу весомых оснований для подачи иска, - сказал адвокат.
- Да как же не видите? - Михаил схватил распечатку со стола. - Вы только почитайте: «путинский пропагандист», «трусливая физиономия», «позорный пропагандистский рупор»… Мы должны вчинить ему иск! Нельзя вот так взять и оскорбить человека… Это же клевета, оскорбления!
- Я всецело на вашей стороне, - заверил его Майлз. - Но с формальной точки зрения вряд ли хоть одну из этих фраз суд согласится признать порочащей. Господин Салтыков, будучи, как и вы, сэр, гражданином Великобритании, имеет право выражать свое мнение, в том числе делать это публично.
- Но он сфотографировал мой дом! Это частная жизнь.
- Он сфотографировал ваш дом со своего участка. Боюсь, это не запрещено британским правом.
- И что же вы предлагаете? Спустить ему это? Я знаю таких хамов. Пока им не укажешь границы, они будут вести себя по-свински.
- Я подготовлю для господина Салтыкова письменное предостережение от своего имени. Как ваш адвокат я предупрежу его, что вы оставляете за собой право подать в суд в случае нарушения ваших прав.
- Ну хорошо, - сказал Михаил и повернулся к Марвари. - А вы пока договоритесь об установке забора. Я не собираюсь жить на виду у этого… этого…
- Боюсь, господин Головинов, заменить ограду будет не так просто, - сказал риэлтор, прочистив горло. - Это исторический район, и любое строительство потребует разрешение от мэрии, а кроме того - согласие всех соседей, и в том числе, разумеется, господина Салтыкова.
- Я что, не могу на своем участке построить пару метров забора? - Михаил ткнул пальцем в окно, выходившее в сад. - Это же моя земля. Я ее купил!
- Боюсь, все не так просто, - вежливо улыбнулся Марвари. - Право собственности не дает вам право строительства в историческом районе Лондона.
- Да вы сговорились что ли, - повысил голос Михаил. - Я же всем вам деньги плачу! У меня за забором живет психически неуравновешенный, опасный человек… Кстати, как он там вообще оказался? Вы говорили, что соседей у меня не будет.
- К сожалению, я не в силах контролировать прилегающие участки, - мягко сказал Марвари. - Согласно выписке из реестра, семья господина Салтыкова приобрела этот участок два месяца назад. Все абсолютно законно.
- Послушайте, - Михаил встал перед ними. - Я год потратил на обустройство этого дома. Я угрохал на него на него двадцать два миллиона фунтов. Я шесть месяцев перевозил сюда вещи из России. Картины, книги… Я собираюсь жить здесь долго и счастливо. И я не позволю какому-то… какому-то фигляру портить мне жизнь. Я в собственный сад не могу выйти, потому что там может оказаться этот псих со своим смартфоном.
Сказав это, Михаил бросил взгляд в окно и, вглядевшись, подбежал поближе к стеклу. На соседнем участке двое рабочих в комбинезонах устанавливали на земле какие-то стойки с небольшими коробочками сверху. Салтыков, на этот раз обрядившийся в клоунские лиловые штаны и оранжевый фрак, стоял рядом.
- Что это за хрень? - спросил Головинов вслух и бросился на кухню, откуда вышел в сад. Майлз, Марвари и Инга поспешили за ним.
Бодрым шагом преодолев просторную лужайку, он подошел к забору и вблизи увидел, что стойки - это держатели для динамиков, и каждая увенчана небольшой колонкой с эмблемой Yamaha. Провода от колонок шли куда-то в сторону дома.
- Что это за хрень? - повторил Головинов свой вопрос уже Салтыкову.
- А, сосе-е-ед! - не без удовольствия протянул тот. - Я подумал, что вы тут скучаете без привычного музыкального фона. Поэтому вот!
Он ткнул в свой смартфон пальцем, и из динамиков полилась энергичная музыка. Михаилу она сразу показалась знакомой, хотя понадобилось секунд десять, прежде чем он узнал ее окончательно.
Это были бодрящие, оптимистичные нотки, которыми начинался каждый выпуск программы «Время» на «Центральном канале»: «Тун-тун-тун-тудун!..»
- Что за цирк ты устраиваешь? - спросил Михаил. - Вызвать полицию?
- Пожалуйста, - еще шире заулыбался Салтыков. - Узнаешь, что у меня есть полное право действовать на своем участке, и если уровень шума не превышает ста децибел (а он не превышает, будь уверен), то до двадцати трех ноль ноль я могу включать у себя какую угодно музыку.
В этот момент музыкальный фрагмент закончился и тут же начался вновь.
- Послушай, - сказал Михаил. - Что тебе надо?
- Мне надо, - все так же улыбаясь сказал Салтыков, - чтобы духу твоего в Лондоне не было. Ты на своем канале два десятка лет честных людей шельмовал, а теперь решил провести спокойную пенсию в Соединенном Королевстве? Вот уж хрен.
- Каких людей я шельмовал? Что ты несешь?
- Да вот меня, например. Ты думаешь, я не помню, как в твоих новостях меня называли вором? Как смаковали завиральные ментовские пресс-релизы?
- Да я вообще не занимался этими новостями, - вскрикнул Михаил, и это была чистая правда. Рутинное информационное вещание его никогда особо не интересовало. Каждый день на «Центральном канале» выходили четыре выпуска новостей. Только идиот может думать, что генеральный директор канала будет заниматься их содержанием.
- Ах, не занимался? - Салтыков картинно сделал жалостливое лицо. - А чем ты занимался, Миша? Кино снимал? Шоу про певцов делал? Юмористическую программу?
- Да, делал, - задохнулся Головинов. - А ты думаешь, это легко? Вся страна смотрела. И любила. И не переключала.
- А что ты своего-то придумал? Взял нефтяные бабки от Кремля, купил на Западе удачные форматы и скопировал их. Вот и весь твой талант, Миша! Телеменеджер от бога…
Михаил почувствовал, как лицо его горит от гнева, в висках стучит, а изо рта вместо осмысленных слов вырываются какие-то обрывки мыслей:
- Ты… Спекулянтишка… Дешевка эмигрантская… Ты… В штанах своих… Клоун… Держись у меня… Сученок!
С этими словами он убежал в сторону дома и, промчавшись мимо озадаченных адвоката, риэлтора и помощницы, скрылся в своем кабинете. Его лицо горело, и к чувству гнева моментально примешалось чувство стыда за срыв, за сказанные слова. Вместо того, чтобы спокойно и достойно ответить этому хаму, он опустился до его уровня, и из него полезли какие-то грубые мещанские пошлости. Он издал глухой рык, схватил со стола телевизионный пульт и, порывшись в памяти медиасервера, включил первый попавшийся фильм. Им оказался «Фауст» Сокурова. Но в висках все так же стучало, мысли крутились в голове, и он никак не мог сосредоточиться на происходящем.
Спустя час видео разговора у ограды, которое Салтыков умудрился записать на свой смартфон, уже разлетелось по интернету. Видеоролик опубликовали СМИ - сначала российские, потом и британские, так что к вечеру Михаил решил вообще выключить телефон, чтобы не натыкаться на собственное изображение. Он хотел было выйти на террасу посидеть с книгой, но едва открыл заднюю дверь дома, как в уши ударила музыка из новостной заставки, которая продолжала звучать из динамиков за оградой.
«Нужно поехать куда-нибудь, отвлечься», - подумал Головинов, но ему показалось, что стоит показаться на публике, как его обязательно узнают и будут показывать пальцем, шептаться за спиной и хмыкать в кулак.
В конце концов лучшим решением оказалось взять графин с виски, сесть в домашнем кинозале, оборудованном в подвале, и смотреть запись церемонии открытия Олимпиады. Церемония эта, поставленная им лично, стала его opus magnum - вершиной режиссерского мастерства, зрелищем одновременно масштабным, величественным и тонким, одой любимой стране. Поэты прошлого говорили языком текста, поэты его эпохи выражались ярче - зрелищами. Он верил, что этим грандиозным шоу вписал себя в историю, и когда через годы осядет вся пена, о нем будут вспоминать как о великом художнике. Кого волнует, что там показывал «Центральный канал»? Он и сам терпеть не мог ни выпуски новостей, ни эти пошлые, крикливые ток-шоу о политике. Его мутило от них. Но что делать? Их смотрели люди, а главное - их любили в Кремле… Он заключил негласную сделку: днем отдавал эфир истеричным крикунам и хамам, чтобы поздним вечером показать самым умным и тонким зрителям прекрасное кино, созданное лучшими режиссерами мира. Он дарил это кино своей стране. И он, учившийся у этих режиссеров, сделал свою великую постановку - Олимпийское шоу. Он вписал себя в историю. Это, это будут помнить о нем. А вспомнит ли кто-нибудь о Салтыкове? Никто.
Утром он поднялся с головной болью, но все-таки отдохнувший. Горничная, пожилая индианка, подала ему в столовой завтрак, и с каждым глотком горячего кофе к Михаилу возвращалась вера в себя. Он решил, что сегодня же днем соберет вещи и несколько дней проведет на итальянской Адриатике, где у него еще в начале нулевых была куплена небольшая вилла. Ему захотелось солнца, морского запаха, кисловатого вкуса гави, запеченых мидий. «Я не убегаю, - сказал он себе. - Я просто должен немного развеяться».
Три дня он провел, не читая новости, купаясь в прохладном море, катаясь на кабриолете по побережью и занимаясь любовью с Аллой - светловолосой украинкой, с которой они познакомились еще в Москве, и которая почти никогда не отказывалась от коротких путешествий с ним.
Лежа на шезлонге и глядя на море, он даже подумал: а может, черт с ним, с этим Лондоном и Салтыковым? Переехать сюда, купить, допустим, дом побольше, дышать йодом, загорать, вечерами смотреть любимое кино. Собственно, не о такой ли старости он мечтал? Чтобы его никто не дергал, а просто дали сесть перед экраном и смотреть, смотреть, смотреть. Бергмана, Полански, Джармуша, Вертова, Реджио… Это ли не счастье? Но потом, перевернушись на другой бок, понимал: не сможет, засохнет от тоски в этой европейской глуши. Да и это значило бы - сбежать, проиграть, уступить этому мерзкому фигляру. Вот уж нет.
Назад в Лондон он летел отдохнувшим, помолодевшим, бодрым. Головная боль почти перестала его мучить. Тем более что Майлз прислал короткий емэйл, в котором сообщал, что Салтыков получил претензию и, вероятно, несколько умерит свой пыл, потому как пятистраничный документ грозил ему такими карами, что любой бы испугался.
«Ягуар» с водителем, который Инга прислала за ним в аэропорт, довез его до Хэмильтон Террас, и еще от поворота Михаил увидел странный грузовичок, припаркованный перед домом Салтыкова. В кузове грузовичка была установлена наклонная рама, на которой с двух сторон крепились рекламные щиты. Головинов видел много таких грузовиков во время предвыборной кампании в Лондоне в прошлом году. Однако на этот раз на щите не было ни портрета политика, ни названия партии (да и выборов уже никаких не было). Вместо этого аршинные буквы по-английски извещали:
ПУТИНСКИЙ ГЕББЕЛЬС. ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ПРОПАГАНДИСТ КРЕМЛЯ,
И чуть ниже, буквами поменьше:
ответственный за разжигание войны, покрывание коррупции и дискредитацию меньшинств. Позор ему!
Надпись завершала хищная стрелка, направленная в сторону дома Михаила.
Головинов выбрался из машины и трясущимися руками достал из кармана джинсов айфон. Он сфотографировал рекламный щит и отправил фотографию Майлзу. «Першло всякиее границы!!! - написал он, не обращая внимания на опечатки. - Готовьте иск. Это клевета».
Все его спокойствие улетучилось. Он подлетел к двери Салтыкова и забарабанил по ней. Открыла горничная, и по ее акценту Головинов сразу узнал соотечественницу.
- Где хозяин дома? - прорычал Михаил. - Зовите его.
Сосед выплыл откуда-то из глубин особняка. Как обычно, с бокальчиком в руке, с надменной улыбочкой.
- А-а, мой дорогой нейбор, - сказал он, глядя лукавыми хмельными глазками. - Я соскучился. Уезжал куда-то? Я уж думал, ты оставил меня одного.
- Немедленно убери эту бандуру от моего дома.
- Бандуру? - картинно удивился Салтыков. - Ты про мой небольшой арт-объект? Боюсь, он находится не возле твоего дома (откуда ты бы имел полное право убрать его), а возле моего. И на парковку перед моим домом, за которую я плачу муниципалитету, твои права уже не распространяются. Извини. - Он отпил из бокала.
- Послушай, - Михаил сделал глубокий вдох. - Ну хорошо, ты покуражился. Потроллил меня. Признаю. Теперь давай заканчивать с этим. Ты же не собираешься всю жизнь заниматься этой фигней?
- Всю жизнь? - поднял бровь Салтыков. - Нет, конечно. Я буду заниматься этим ровно до того момента, как ты съедешь отсюда.
- Да ты охренел? - снова повысил голос Михаил. - Это мой дом. Я его купил и обустроил. И съезжать не собираюсь. Куда?
- А мне все равно, - пожал плечами Салтыков. - Но раз уж судьба поселила нас рядом, я считаю своим долгом добиться того, чтобы ноги твоей не было в этом районе Лондона.
- Ну хорошо, - сказал Головинов. - Хорошо. Не хочешь по-хорошему - будет по-плохому.
Он вышел из дома, прошел несколько десятков метров до собственного крыльца и зашел внутрь, чувствуя, как волны адреналина яростно плещутся в его теле. Бросив сумку на пол прихожей, он достал мобильный телефон и набрал номер полиции.
- Это мистер Головинов, проживающий на Хэмильтон Террас, - сказал он в трубку и назвал точный адрес. - Я бы хотел сообщить о подозрительном автомобиле, который припаркован у моего дома. Что? Что в нем подозрительного? - Он задумался. - Я думаю… Я думаю, там может быть бомба или что-то вроде того. Да, у меня есть основания так полагать. Человек, который его там припарковал - полный психопат. Да. Приезжайте и разберитесь. Спасибо.
Он нажал на красную кнопку окончания вызова. На виски снова давило болью. Чтобы хоть как-то успокоить ее, Михаил пошел на кухню и до краев наполнил бокал красным вином.
- «Путинский Геббельс»! - вслух сказал он. Этот идиот Салтыков считает, что он, Головинов, работал на Кремль… А ведь все наоборот! Он и придумал этот Кремль. Это он, Миша Головинов, придумал, как Кремль выглядит по телевизору. А значит - какой он и есть на самом деле. Он придумал, каким языком со страной разговаривает эта власть. А значит он эту власть и придумал… Ибо язык, как говорил Хайдеггер, - это дом бытия. Так что еще кто на кого работал…
Вино в бокале закончилось, и Михаил налил еще.
Спустя четверть часа улица озарилась мигалками. Через окно прихожей Михаил наблюдал, как полицейские с фонариками осматривают автомобили на улице. Затем один из них поднялся по его крыльцу. Это была молодая девушка лет двадцати пяти.
- Мистер Головинов?
- Это я.
- От вас поступил вызов… Какая именно машина вам показалась подозрительной?
- А как вы думаете? Вон та, с рекламным щитом.
Полицейская обернулась и внимательно посмотрела в указанную сторону.
- И что же в ней подозрительного, сэр?
- Что? То, что на ней написано!
- Мистер Головинов, я правильно понимаю, что эта надпись как-то относится к вам?
- Да, правильно понимаете. Именно так.
- Вы находите ее оскорбительной для себя?
- В точку. Оскорбительной, да.
- Однако вы заявили, что там может быть бомба.
- Я? Разве?
- Да, мистер Головинов. Вы заявили об этом. У нас есть запись вашего звонка оператору службы спасения.
- Ну, возможно, - махнул рукой Михаил. - Идите и проверьте, вдруг она действительно там?
- Мы проверим, - кивнула девушка. - Точнее, проверим не мы, а бригада саперов, которая будет здесь через минуту-другую. Но после этого, если бомбы все же не будет найдено, вам предстоит проехать с нами в участок и объяснить, на каком основании вы заявили, что в машине находится взрывчатка.
- Что? Послушайте, я только что с дороги… Устал, мало спал. Приезжайте завтра и возьмите у меня… объяснения или что там надо взять?
- Мистер Головинов, вы пьяны? - она втянула ноздрями воздух.
- Я? Что… Нет! Я с дороги. Говорю же: устал!
- Сэр, - полицейская покачала головой. - Я уведомляю вас, что заведомо ложное сообщение об акте терроризма является преступлением в Великобритании. Поэтому после проверки, если взрывное устройство не будет обнаружено, мы должны будем допросить вас немедленно в полицейском участке. После чего прокуратура примет решение о начале уголовного расследования.
- Что? - Михаил вскинул руки. - Да вы издеваетесь? Вы идите на него заведите уголовное дело! На этого долбаного психа. Он снимает меня и мой участок, он поставил эту проклятую машину, он крутит музыку…
- Я не слышу никакой музыки.
- Сейчас он ее не крутит! Он делает это днем, чтобы не нарушать закон. Этот ублюдок вообще ни разу закон не нарушил.
- Тогда я не понимаю, в чем вы его обвиняете. Видите ли, мы, в некотором смысле, стражи закона.
За плечом девушки возникло какое-то движение. Михаил перевел взгляд и увидел яркое пятно на тротуаре. Это был Салтыков в своих клоунских штанах, который держал в руках смартфон, направив камеру на дом Головинова.
- Вон, глядите! - Михаил ткнул в него пальцем. - Глядите, он прямо сейчас нас снимает. Задержите его! Он нарушает мое право на частную жизнь!
Полицейская обернулась и внимательно посмотрела на Салтыкова, а потом так же невозмутимо вернула свое внимание Михаилу.
- Мистер Головинов, этот человек стоит на общественной территории, он не заходит на вашу частную собственность, а потому может производить съемку, если ему так хочется.
В этот момент с Михаилом что-то случилось. За свои шестьдесят два года он почти никогда не терял самообладания. Он был очень спокойным человеком и гордился этим. Но в этот раз все навалилось одновременно: усталость после дороги, чувство голода, острый стыд, ярость, хмель от вина, а главное - физическая тошнота, которая сдавила горло при взгляде на Салтыкова и его штаны… Михаил оттолкнул полицейскую и бросился к Салтыкову с криком «Стой!». А тот, залепетав что-то в телефон, побежал от него к своему дому, не забывая при этом снимать происходящее.
- Стой, трус! - орал Михаил. - Стой, ублюдок! Поговори со мной как с мужчиной! Хватит паскудничать! Стой!
Он вдруг почувствовал, как виски сдавило и реальность стала ненадежной. Земля полетела вверх, а под затылком оказалось что-то твердое. Асфальт. Михаил увидел ноги женщины-полицейской в форменных брюках, которые появились в поле его зрения.
Потом он полетел куда-то во тьму, и летел он долго, может быть несколько часов или дней, но не разбился, а приземлился на кресло прямо посреди трибуны огромного стадиона. Вокруг него были десятки тысяч людей, которые махали знаменами и ликовали. Энергия этой толпы тотчас заразила его. Он посмотрел на поле, и сердце замерло от гордости: это был тот самый миг, воспоминания о котором наполняли смыслом его жизнь. Господь позволил ему еще раз пережить его. Играл российский гимн, струились клубы холодного пара, лучи прожекторов и лазеры рисовали на поле масштабные геометрические фигуры. Сотни спортсменов неспешно разворачивали на поле гигантское полотнище. «Ура-а-а!», - закричал Михаил и встал, чтобы поприветствовать флаг своей страны. Но в ужасе увидел, что это не родной, любимый триколор, а исполинские штаны малинового цвета с узором из желтых бананов. Каждая штанина была длинной триста или четыреста метров. В ужасе Головинов стал вертеть головой и тут понял, что каждый на стадионе размахивает не флагом, а такими вот малиновыми штанами. В голове что-то лопнуло. Наступила темнота.
Работа Нине Петровне нравилась. К девяти утра нужно было приезжать в красивый большой дом на Хэмильтон Террас и сменять ночную сиделку, филиппинку Люсиль. Нина Петровна поднималась на второй этаж, заходила в спальню, одергивала занавески на окне. Больной в это время обычно уже не спал. Смотрел на нее единственным работающим глазом и приветственно опускал веко.
- И вам здравствуйте, Михаил Константинович! - радушно приветствовала его Нина Петровна, поправляла одеяло и подушки, доставала тонометр. - Как спалось? Что снилось? Выглядите сегодня очень хорошо.
Говорить он не мог, но явно слышал, видел и понимал многое: водил глазом осмысленно, иногда ему даже удавалось чуть-чуть дернуть бровью. Нине Петровне казалось, что взгляд его когда-то становится добрее, а когда раздраженнее, но точно уверена она не была.
Измерив давление и сделав инъекцию, она садилась в кресло у кровати, брала в руки пульт и включала экран. Телевизор был закреплен на стене спальни, прямо напротив кровати. Нина Петровна находила в спутниковом пакете любимый «Центральный канал». К моменту ее прихода там как раз начиналось трехчасовое ток-шоу про политику. Нина Петровна любила эту программу: в ней громко кричали, иногда в студии даже слегка поколачивали какого-нибудь гостя, а еще говорили правду про Запад, про капитализм, в том числе про Англию, в которой Нина Петровна жила уже двадцать лет и которую ненавидела всей душой. Она делала телевизор погромче и брала в руки вязание.
Иногда Михаил Константинович издавал звук, похожий одновременно на стон и всхлип, но Нина Петровна уже привыкла к этому и не обращала внимания.