Трудов и чистых не
Некоторые из здесь присутствующих знают, что к Пушкину можно причаститься через хлеб и вино, а особенно просветленным «Евгений Онегин» является в виде облака: на высоконаучном семинаре отсутствие способности думать (по уважительным, впрочем, причинам) я компенсировала зачитыванием цитат, пересказом баек и прочим развлечением публики. Сегодня, роя в библиотеке примерно ту же яму, я обнаружила человеческий документ, малопригодный для академического веселья.
«Литературная газета» в 1985 году к очередным пушкинским дням опубликовала блокнотные заметки Федора Абрамова. «"Мой бог - Пушкин", - говорил Федор Абрамов» -- этим редакционным комментарием открывается подборка. На протяжении нескольких лет Федор Абрамов много думал о Пушкине. И о том, что Пушкин сыграл особую роль в жизни русской нации. И о том, что Пушкин - поэт-государственник. И о том, что Пушкин - отец поэт всех народов. Эти мысли то складывались в попунктный план некоей грядущей статьи для «ЛГ», то разворачивались самостоятельно в небольшие афоризмы.
Последние записи сделаны в больнице, незадолго до смерти, карандашом, на чистых страницах в конце лотмановской биографии Пушкина, - которую Федор Абрамов, по уверению редакции «Литературной газеты», перечитывал (насколько я понимаю, речь идет о пособии для учащихся).
Выглядит этот предсмертный текст (с небольшими сокращениями) так: «Пушкин определил главный тип поэта на Руси - поэта-гражданина. Пушкин - государственник. Что можно сказать о его поэзии? Народность. Народ, который в конечном счете определяет все. Пушкин похож на бога. Он создавал русскую художественную вселенную (Анненский). Народность мышления. Образ Татьяны. Пушкин и декабристы. Прежде всего - понять народ. Завет всей литературы». Заклинание из школьного (далеко не лотмановского) учебника. Жутковатое отчаяние, с которым заслуженный советский писатель из последних сил цепляется за предмет своего культа. Как в арт-хаусных снах: человек открывает рот (чтобы сказать наконец о самом важном), а оттуда то пузыри, то снегири. Образ Татьяны.
А возможно, и не было никакого отчаяния. Просто сроки заказной статьи для «ЛГ» давно уже вышли.
«Литературная газета» в 1985 году к очередным пушкинским дням опубликовала блокнотные заметки Федора Абрамова. «"Мой бог - Пушкин", - говорил Федор Абрамов» -- этим редакционным комментарием открывается подборка. На протяжении нескольких лет Федор Абрамов много думал о Пушкине. И о том, что Пушкин сыграл особую роль в жизни русской нации. И о том, что Пушкин - поэт-государственник. И о том, что Пушкин - отец поэт всех народов. Эти мысли то складывались в попунктный план некоей грядущей статьи для «ЛГ», то разворачивались самостоятельно в небольшие афоризмы.
Последние записи сделаны в больнице, незадолго до смерти, карандашом, на чистых страницах в конце лотмановской биографии Пушкина, - которую Федор Абрамов, по уверению редакции «Литературной газеты», перечитывал (насколько я понимаю, речь идет о пособии для учащихся).
Выглядит этот предсмертный текст (с небольшими сокращениями) так: «Пушкин определил главный тип поэта на Руси - поэта-гражданина. Пушкин - государственник. Что можно сказать о его поэзии? Народность. Народ, который в конечном счете определяет все. Пушкин похож на бога. Он создавал русскую художественную вселенную (Анненский). Народность мышления. Образ Татьяны. Пушкин и декабристы. Прежде всего - понять народ. Завет всей литературы». Заклинание из школьного (далеко не лотмановского) учебника. Жутковатое отчаяние, с которым заслуженный советский писатель из последних сил цепляется за предмет своего культа. Как в арт-хаусных снах: человек открывает рот (чтобы сказать наконец о самом важном), а оттуда то пузыри, то снегири. Образ Татьяны.
А возможно, и не было никакого отчаяния. Просто сроки заказной статьи для «ЛГ» давно уже вышли.