Иногда мне кажется, что я один такой, инопланетянин, остался.
Публикую не в первый раз обстоятельства при которых происходила "эвакуация комсостава" из Севастополя 30 июня -02 июля 1942 года.
Такое впечатление, что все читающие уверены, что именно для сидение в казематах батареи (подальше то места предписанного боевым уставом командиру подразделения) - есть высшая доблесть! И ведь не один, даже самый продвинутый, не спросил: когда бежали боевые знамена куда дели? Ведь одно дело выйти из окружения со знаменем и книгой учета личного состава, другое дело, сорвав с себя знаки отличия, утратив знамя и документы части...
По факту двести командиров красной армии более суток находились вне расположения своих частей ...участвовали в фальсификации боевых донесений, как свиньи возились во время дикого розыгрыша в борьбе за кусочек бумаги (посадочный талон на самолет).
Это кто были? Точно военнослужащие? Боевое братство?
Амин.
Выдержка из Александра Крона "Дом и корабль". Перечитываю.
Ленинград, поздняя осень 1941.
Старпом базы подводных лодок (главный герой) возвращается после животрепещущего траха в расположение части. Напомню, что не только идет самая жестокая война 20-го века, но город уже по самое не хочу сидит в блокаде - начался голод, мрут люди...
Чем занимается личный состав? Читаем.
"...Сквозь синеватую муть ему удалось разглядеть флагшток на «Енисее». Флаг поднят, значит, уже восемь с минутами. Вопрос заключался в том, сколько их, этих минут? Навстречу попадались только дети и старухи, единственный взрослый мужчина шел по середине мостовой, легко вышагивая длинными ногами, он был без шапки и нес на голове какой-то продолговатый предмет. Поравнявшись, Митя разглядел ношу: это был детский гробик. У мужчины были светлые, давно не стриженные волосы, на заросшем мягкой бородкой лице сияли ненатуральным блеском остановившиеся глаза.
На верхней палубе «Онеги» зенитчики проворачивали механизмы, стало быть, политзанятия еще не начались. Все равно: оставались считанные минуты. О подготовке к занятиям нечего было и думать, но Митя знал, что при некоторой ловкости десять минут переменки между уроками тоже кое-что значат. Поэтому, не заглянув в кают-компанию, он бросился к себе в каюту. Беглый взгляд в зеркало - можно не бриться. Вылил остатки одеколона на носовой платок и протер лицо - это до некоторой степени заменило умывание. Затем, не снимая шипели, присел к столу, раскрыл «Блокнот агитатора» и через минуту убедился, что решительно не способен что-либо запомнить. Не кровь, а какая-то прохладная, колкопузырящаяся жидкость, вроде нарзана, омывала его мозг. Он чувствовал себя полностью опустошенным. Чувство было блаженное и постыдное.
Все дальнейшее напоминало дурной сон и было типичным поведением человека, поддавшегося панике. С тем полным отсутствием логики, которое отличает паникеров, он поочередно хватался за «Блокнот», за газеты, за карандашные записи Ивлева. Эти записи, сделанные твердым аккуратным почерком комиссара на оборотной стороне каких-то накладных, еще могли спасти Туровцева. Там с редкой добросовестностью было отжато самое необходимое, имена собственные подчеркнуты, цифры обведены кружками. Но Мите показались неаппетитными тусклые строчки на грязно-розовой бумаге, он вновь схватился за печатное, вновь отшвырнул и, оторвав от брошюры чистый листок, принялся составлять план. Пункт первый был озаглавлен «общие положения» и украшен сложным орнаментом. Ценой большого творческого напряжения ему удалось сочинить начало: «Для переживаемого нами этапа происходящей на наших глазах всемирно-исторической битвы с фашизмом характерно, во-первых…» Дальше дело не пошло. Митя заранее поставил на некотором расстоянии друг от друга а), б) и с), по опыту он знал, что характерных особенностей бывает не меньше трех. Но так и не выжал из себя ни одной. В конце концов он позвонил на коммутатор и, выяснив, что до звонка к занятиям осталось всего четыре минуты, решил, что перед смертью все равно не надышишься и единственный выход - положиться на вдохновение.
Политинформация проводилась, как обычно, в одной из нижних палуб в носовой части «Онеги». Едва Туровцев переступил комингс, раздалась команда «встать смирно!», и боцман, щеголяя смесью официальных и интимно-доверительных интонаций, отрапортовал. Митя небрежно бросил «вольно», и краснофлотцы опустились на свои места так же одновременно и бесшумно, как и поднялись. У этой команды даже в мелочах был свой стиль.
Туровцев огляделся. Команда сидела в три ряда на длинных скамейках. Впереди, сложив руки на коленях, восседали старшины, молодежь тянула шеи из последнего ряда. В целом все это очень напоминало групповую фотографию. В центре группы помещались патриархи лодки - главстаршины Халецкий и Туляков. На грубом молодцеватом лице боцмана было написано, что начальство он видит не впервой, дисциплину понимает, но удивить его - дело невозможное. На лице солидного Тулякова застыла мягкая улыбка, означавшая: «Все идет нормально. Сейчас послушаем знающего человека, который может разъяснить». Штурманский электрик Савин сидел с краю, вид у него был рассеянный. В последнем ряду Туровцев заметил красавца торпедиста Филаретова и долговязого вестового со странной фамилией Граница.
Туровцев уже раскрыл рот, чтоб произнести первую фразу, когда произошло непредвиденное: крадучись и махая руками, чтоб боцману не вздумалось гаркнуть, вошли и сели в сторонке Ждановский и Ивлев.
«Чего ради их принесло? - подумал Митя. - Ну, механик - он, кажется, парторг. А зачем приперся военком базы?»
Откашлявшись и обтерев платком вспотевший лоб, Митя начал про характерные особенности… Он никогда не играл на сцене, но догадывался, что именно так чувствует себя молодой дебютант, уже знающий о своем позорном провале и не смеющий уйти со сцены, пока не дадут занавес. Он перемалывал общие места, путаясь в придаточных предложениях и беспрестанно повторяясь, подыскивая слова не для того, чтоб точнее выразить мысль, а чтоб соблюсти симметрию, весь во власти заданного ритма, - нарушить его он боялся, чтоб не онеметь окончательно. Продолжалось это минут двадцать или двадцать пять, сколько, Митя не знал, часов у него не было. Подводники сидели чинно, с вежливыми лицами, только Савин откровенно скучал. Боковым зрением Туровцев все время видел Ивлева и Ждановского, но прочесть что-либо на их лицах было затруднительно, они сидели под самым иллюминатором и именно потому были плохо освещены. Во время одной из пауз Ивлев вынул из нагрудного кармана часы, хрустнул крышкой, встал, потянулся и на цыпочках пошел к выходу.
После ухода военкома Митя сделал отчаянную попытку расшевелить слушателей, рассказав довольно соленый анекдот из репертуара Георгия Антоновича. На анекдот реагировали сдержанно, засмеялся один Граница. В заключение Митя перешел к положению на Ленинградском фронте. Стремясь поразить воображение слушателей, он нарисовал картину столь мрачную, что сам перепугался, с перепугу ударился в крайний оптимизм, обрисовал завтрашний день в самых розовых тонах и, сделав ряд отчаянно смелых прогнозов, умолк. Он весь взмок под кителем, хотя в кубрике было прохладно.
На всех лицах по-прежнему читалось ожидание. Митя выпил третий стакан воды и, развязно улыбаясь, пробормотал, что он, так сказать, нарочно сжал вводную часть, с тем чтобы, если возникнут вопросы, иметь, так сказать, возможность в форме живой беседы…"
Почему бы Даниилу Гранину не рассказать ЭТУ ПРАВДИВУЮ ИСТОРИЮ НЕМЦАМ? Не от вида умершего ребенка вспотел тупой самец, с детства мечтавший только о лаврах военной славы, но от неудавшейся политбеседы... а всё потому что перед этим не мог оторваться от приласкавшей его чужой жены. Обороны Ленинграда...Тяготы и лишения...
Полный пиздец!
Самое страшное, что в этой книге я не могу найти ничего такого, чего бы я не видел после...Это чистая правда!
Нация - вандал!
Такое впечатление, что все читающие уверены, что именно для сидение в казематах батареи (подальше то места предписанного боевым уставом командиру подразделения) - есть высшая доблесть! И ведь не один, даже самый продвинутый, не спросил: когда бежали боевые знамена куда дели? Ведь одно дело выйти из окружения со знаменем и книгой учета личного состава, другое дело, сорвав с себя знаки отличия, утратив знамя и документы части...
По факту двести командиров красной армии более суток находились вне расположения своих частей ...участвовали в фальсификации боевых донесений, как свиньи возились во время дикого розыгрыша в борьбе за кусочек бумаги (посадочный талон на самолет).
Это кто были? Точно военнослужащие? Боевое братство?
Амин.
Выдержка из Александра Крона "Дом и корабль". Перечитываю.
Ленинград, поздняя осень 1941.
Старпом базы подводных лодок (главный герой) возвращается после животрепещущего траха в расположение части. Напомню, что не только идет самая жестокая война 20-го века, но город уже по самое не хочу сидит в блокаде - начался голод, мрут люди...
Чем занимается личный состав? Читаем.
"...Сквозь синеватую муть ему удалось разглядеть флагшток на «Енисее». Флаг поднят, значит, уже восемь с минутами. Вопрос заключался в том, сколько их, этих минут? Навстречу попадались только дети и старухи, единственный взрослый мужчина шел по середине мостовой, легко вышагивая длинными ногами, он был без шапки и нес на голове какой-то продолговатый предмет. Поравнявшись, Митя разглядел ношу: это был детский гробик. У мужчины были светлые, давно не стриженные волосы, на заросшем мягкой бородкой лице сияли ненатуральным блеском остановившиеся глаза.
На верхней палубе «Онеги» зенитчики проворачивали механизмы, стало быть, политзанятия еще не начались. Все равно: оставались считанные минуты. О подготовке к занятиям нечего было и думать, но Митя знал, что при некоторой ловкости десять минут переменки между уроками тоже кое-что значат. Поэтому, не заглянув в кают-компанию, он бросился к себе в каюту. Беглый взгляд в зеркало - можно не бриться. Вылил остатки одеколона на носовой платок и протер лицо - это до некоторой степени заменило умывание. Затем, не снимая шипели, присел к столу, раскрыл «Блокнот агитатора» и через минуту убедился, что решительно не способен что-либо запомнить. Не кровь, а какая-то прохладная, колкопузырящаяся жидкость, вроде нарзана, омывала его мозг. Он чувствовал себя полностью опустошенным. Чувство было блаженное и постыдное.
Все дальнейшее напоминало дурной сон и было типичным поведением человека, поддавшегося панике. С тем полным отсутствием логики, которое отличает паникеров, он поочередно хватался за «Блокнот», за газеты, за карандашные записи Ивлева. Эти записи, сделанные твердым аккуратным почерком комиссара на оборотной стороне каких-то накладных, еще могли спасти Туровцева. Там с редкой добросовестностью было отжато самое необходимое, имена собственные подчеркнуты, цифры обведены кружками. Но Мите показались неаппетитными тусклые строчки на грязно-розовой бумаге, он вновь схватился за печатное, вновь отшвырнул и, оторвав от брошюры чистый листок, принялся составлять план. Пункт первый был озаглавлен «общие положения» и украшен сложным орнаментом. Ценой большого творческого напряжения ему удалось сочинить начало: «Для переживаемого нами этапа происходящей на наших глазах всемирно-исторической битвы с фашизмом характерно, во-первых…» Дальше дело не пошло. Митя заранее поставил на некотором расстоянии друг от друга а), б) и с), по опыту он знал, что характерных особенностей бывает не меньше трех. Но так и не выжал из себя ни одной. В конце концов он позвонил на коммутатор и, выяснив, что до звонка к занятиям осталось всего четыре минуты, решил, что перед смертью все равно не надышишься и единственный выход - положиться на вдохновение.
Политинформация проводилась, как обычно, в одной из нижних палуб в носовой части «Онеги». Едва Туровцев переступил комингс, раздалась команда «встать смирно!», и боцман, щеголяя смесью официальных и интимно-доверительных интонаций, отрапортовал. Митя небрежно бросил «вольно», и краснофлотцы опустились на свои места так же одновременно и бесшумно, как и поднялись. У этой команды даже в мелочах был свой стиль.
Туровцев огляделся. Команда сидела в три ряда на длинных скамейках. Впереди, сложив руки на коленях, восседали старшины, молодежь тянула шеи из последнего ряда. В целом все это очень напоминало групповую фотографию. В центре группы помещались патриархи лодки - главстаршины Халецкий и Туляков. На грубом молодцеватом лице боцмана было написано, что начальство он видит не впервой, дисциплину понимает, но удивить его - дело невозможное. На лице солидного Тулякова застыла мягкая улыбка, означавшая: «Все идет нормально. Сейчас послушаем знающего человека, который может разъяснить». Штурманский электрик Савин сидел с краю, вид у него был рассеянный. В последнем ряду Туровцев заметил красавца торпедиста Филаретова и долговязого вестового со странной фамилией Граница.
Туровцев уже раскрыл рот, чтоб произнести первую фразу, когда произошло непредвиденное: крадучись и махая руками, чтоб боцману не вздумалось гаркнуть, вошли и сели в сторонке Ждановский и Ивлев.
«Чего ради их принесло? - подумал Митя. - Ну, механик - он, кажется, парторг. А зачем приперся военком базы?»
Откашлявшись и обтерев платком вспотевший лоб, Митя начал про характерные особенности… Он никогда не играл на сцене, но догадывался, что именно так чувствует себя молодой дебютант, уже знающий о своем позорном провале и не смеющий уйти со сцены, пока не дадут занавес. Он перемалывал общие места, путаясь в придаточных предложениях и беспрестанно повторяясь, подыскивая слова не для того, чтоб точнее выразить мысль, а чтоб соблюсти симметрию, весь во власти заданного ритма, - нарушить его он боялся, чтоб не онеметь окончательно. Продолжалось это минут двадцать или двадцать пять, сколько, Митя не знал, часов у него не было. Подводники сидели чинно, с вежливыми лицами, только Савин откровенно скучал. Боковым зрением Туровцев все время видел Ивлева и Ждановского, но прочесть что-либо на их лицах было затруднительно, они сидели под самым иллюминатором и именно потому были плохо освещены. Во время одной из пауз Ивлев вынул из нагрудного кармана часы, хрустнул крышкой, встал, потянулся и на цыпочках пошел к выходу.
После ухода военкома Митя сделал отчаянную попытку расшевелить слушателей, рассказав довольно соленый анекдот из репертуара Георгия Антоновича. На анекдот реагировали сдержанно, засмеялся один Граница. В заключение Митя перешел к положению на Ленинградском фронте. Стремясь поразить воображение слушателей, он нарисовал картину столь мрачную, что сам перепугался, с перепугу ударился в крайний оптимизм, обрисовал завтрашний день в самых розовых тонах и, сделав ряд отчаянно смелых прогнозов, умолк. Он весь взмок под кителем, хотя в кубрике было прохладно.
На всех лицах по-прежнему читалось ожидание. Митя выпил третий стакан воды и, развязно улыбаясь, пробормотал, что он, так сказать, нарочно сжал вводную часть, с тем чтобы, если возникнут вопросы, иметь, так сказать, возможность в форме живой беседы…"
Почему бы Даниилу Гранину не рассказать ЭТУ ПРАВДИВУЮ ИСТОРИЮ НЕМЦАМ? Не от вида умершего ребенка вспотел тупой самец, с детства мечтавший только о лаврах военной славы, но от неудавшейся политбеседы... а всё потому что перед этим не мог оторваться от приласкавшей его чужой жены. Обороны Ленинграда...Тяготы и лишения...
Полный пиздец!
Самое страшное, что в этой книге я не могу найти ничего такого, чего бы я не видел после...Это чистая правда!
Нация - вандал!