ДЕБАТЫ ШЕСТОГО РЕЙНСКОГО ЛАНДТАГА

[masonstop]

Предыдущая Глава III Следующая

наиболее основательно развивается при изоляции; но предостережение от опасности, что так именно пойдёт дальнейшее развитие, никогда не может быть преждевременным. Политиче- ское собрание в истинном смысле этого слова может процветать только под верховным по- кровительством общественного духа, как всё живое - под благотворным действием свобод- ного притока воздуха. Только «экзотические» растения, - растения, перенесённые в чуж- дый им климат, - нуждаются в тепличной обстановке. Неужели оратор рассматривает ландтаг как «экзотическое» растение среди привольной и весёлой природы Рейнской про- винции?

При виде того, как оратор из дворянского сословия с почти комической серьёзностью, с почти меланхолическим достоинством и с чуть ли не религиозным пафосом развивает по- стулат о высокой мудрости сословного собрания, а также о его средневековой свободе и не- зависимости, - при виде этого непосвящённый удивится, что в вопросе о свободе печати тот же оратор с высот мудрости ландтага спускается в область обычного неразумия челове- ческого рода, что от только что превознесённой независимости и свободы привилегирован- ных сословий он переходит к принципиальной несвободе и несамостоятельности человече- ской природы. Нас нисколько не удивляет, что мы столкнулись здесь с одним из многочис- ленных в наши дни представителей христианско-рыцарского, современно-феодального, од- ним словом, романтического принципа.

Эти господа хотят возвеличить свободу не как естественный дар всеобщего, ясного света разума, а как сверхъестественный дар особо благоприятного сочетания звёзд. Так как они рассматривают свободу только как индивидуальное свойство отдельных лиц и сословий, то они неизбежно приходят к выводу, что всеобщий разум и всеобщая свобода относятся к раз- ряду вредных идей и фантасмагорий «логически построенных систем», Желая спасти част- ные свободы привилегии, они осуждают всеобщую свободу человеческой природы. Но злое исчадие девятнадцатого века, да и собственное сознание современных рыцарей, заражённое ядом этого века, не может понять того, что само по себе непонятно, так как не содержит в себе понятия, - а именно: каким образом внутренние, существенные, общие атрибуты ока- зываются связанными с известными человеческими индивидами посредством внешних, слу- чайных, частных моментов, не будучи в то же время связанными с существом человека, с разумом вообще, не будучи, следовательно, общими для всех людей; не понимая этого, они по необходимости прибегают к чуду и к мистике. Так как, далее,

51

действительное положение этих господ в современном государстве далеко не соответствует тому представлению, которое они имеют о своём положении; так как они живут в мире, ле- жащем по ту сторону действительного мира; так как сила воображения заменяет им ум и сердце, - они, неудовлетворённые практикой, по необходимости прибегают к теории, но к теории потустороннего мира, к религии. Однако религия приобретает у них полемическую, проникнутую политической тенденциозностью ядовитость и становится, более или менее сознательно, покровом святости для весьма мирских, но вместе с тем и весьма фантастиче- ских, вожделений.

Так, мы увидим, что наш оратор противопоставляет практическим требованиям мистиче- ски-религиозную теорию воображения, действительным теориям - мелочно-рассудочную, делячески-изворотливую, заимствованную из самой поверхностной практики мудрость жи- тейского опыта; человечески-понятному он противопоставляет сверхчеловеческие святыни, а действительной святости идей - произвол и неверие низменной точки зрения. Более ари- стократический, более небрежный, а потому и более трезвый язык оратора из княжеского сословия сменяется здесь патетической взвинченностью и фантастически-экзальтированной елейностью, которые в княжеской речи отступали на задний план перед пафосом привиле- гии.
[Spoiler (click to open)]
«Чем менее можно отрицать, что печать в настоящее время представляет собой политическую силу, тем ошибочнее кажется ему столь же широко распространённый взгляд, будто из борьбы между хорошей и дурной печатью рождаются истина и свет, а также надежда на более широкое и более действенное распространение последних. Человек в отдельности, как и в массе, - всегда один и тот же. По своей природе он несовершенен, и незрел и нуждается в воспитании до тех пор, пока продолжается его развитие, прекращающееся только с его смертью. А искусство воспитания заключается не в наказании за недозволенные действия, а в содействии хо- рошим влияниям и в устранении дурных. Но в силу этого человеческого несовершенства то пение сирен, к ко- торому прибегает всё дурное, оказывает мощнее воздействие на массы и является, если и не абсолютным, то, во всяком случае, трудно преоборимым препятствием для простого и трезвого голоса истины. Дурная печать об- ращается только к человеческим страстям, она не брезгает ни одним средством, лишь бы достичь, путём возбу- ждения страстей, своей цели - возможно более широкого распространения дурных принципов и возможно большего поощрения дурных умонастроений; к её услугам все преимущества опаснейшего из всех наступа- тельных действий, для которого объективно не существует границ права, а субъективно - законов нравствен- ности, более того, не существует и законов формальной чести. Иное дело - хорошая печать; она всегда огра- ничивается одной лишь оборонительной тактикой. Влияние её чаще всего - оборонительного, сдерживаю- щего и укрепляющего характера; она не может похвалиться значительными успехами на территории противни- ка. Хорошо ещё, если внешние препятствия не мешают этому её влиянию».
52

Мы привели эту тираду целиком, чтобы как-нибудь не ослабить возможного воздействия её патетического тона на читателя.

Оратор поднялся a la hauteur des principes* . Тому, кто борется против свободы печати, нужно защищать тезис о вечной незрелости человеческого рода. Утверждение: если несво- бода составляет сущность человека, то свобода противоречит его сущности, - представляет собой чистую тавтологию. Что, если злые скептики осмелятся не поверить оратору на слово?

Если незрелость человеческого рода есть мистический довод против свободы печати, то цензура, во всяком случае, - в высшей степени реальное средство против зрелости рода че- ловеческого.

Всё, что развивается, - несовершенно. Развитие кончается только со смертью. В таком случае было бы весьма последовательно прикончить человека, дабы избавить его от этого состояния несовершенства. Так, по крайней мере, рассуждает оратор, желая прикончить сво- боду печати. Для него настоящее воспитание состоит в том, чтобы держать человека всю жизнь в пелёнках, - ибо, учась ходить, человек учится и падать, и, только падая, он учится ходить. Но если мы все будем оставаться в пелёнках, то кто же будет нас пеленать? Если мы все будем лежать в колыбели, то кто же будет нас качать? Если мы все будем арестантами, то кто же будет тюремщиком?

Человек по природе своей несовершенен как в отдельности, так и в массе. De principiis non est disputandum**. Пусть так! Но что из этого следует? Рассуждения нашего оратора несо- вершенны, правительства несовершенны, ландтаги несовершенны, свобода печати несовер- шенна, всякая сфера человеческого существования несовершенна. Если, следовательно, хоть одна из них не должна существовать в силу этого несовершенства, то выходит, что нет среди них ни одной, которая имела бы право существовать, выходит, что человек вообще не имеет права на существование.

Если предположить принципиальное несовершенство человека, - допустим на минуту, что это так, - тогда мы относительно всех человеческих учреждений заранее знаем, что они несовершенны. На эту тему, стало быть, нечего распространяться, это не говорит ни за них, ни против них, это не их специфический характер, не их отличительный признак.

Почему среди всех этих несовершенств именно свободная печать должна быть совершен- ной? Почему несовершенное сословное собрание требует совершенной прессы?

*
- на высоту принципов. Ред.
**
- О принципах не спорят. Ред.

53

Несовершенное нуждается в воспитании. Но разве воспитание не есть человеческое дело, следовательно, несовершенное дело? Разве воспитание не нуждается само в воспитании?

Но если даже допустить, что всё человеческое в силу того уже, что оно существует, не- совершенно, то разве отсюда следует, что мы должны всё свалить в одну кучу, всё чтить одинаково высоко - добро и зло, истину и ложь? Единственно верный вывод из этого за- ключается в следующем: подобно тому, как при рассматривании картины необходимо оста- вить то место, с которого на картине видны только пятна, а не краски, только беспорядочно переплетающиеся линии, а не рисунок, - подобно этому необходимо оставить и ту точку зрения, с которой мир и человеческие отношения видны только с их внешней стороны. Не- обходимо признать эту точку зрения негодной для суждения о ценности вещей, - может ли служить мне основой для правильного суждения и различения такой взгляд на мир, который сводится к плоскому представлению о том, что всё существующее несовершенно? Эта точка зрения есть самое несовершенное из всех несовершенств, которые она только и видит вокруг себя. Мы должны поэтому оценивать бытие вещей с помощью мерила, которое даётся сущ- ностью внутренней идеи; ссылки же на односторонний и тривиальный опыт тем менее должны вводить нас в заблуждение, что при такой точке зрения, отпадает всякий опыт, вся- кое суждение: все кошки оказываются серыми.

С точки зрения идеи понятно само собой, что свобода печати имеет совсем другое оправ- дание, чем цензура, так как свобода печати сама есть воплощение идеи, воплощение свобо- ды, есть положительное добро; цензура, напротив, есть воплощение несвободы, есть борьба мировоззрения видимости против мировоззрения сущности, она имеет лишь отрицательную природу.

Нет! нет! нет! - восклицает, прерывая нас, оратор. - Я порицаю не явление, я порицаю сущность. Свобода есть самое нечестивое, что есть в свободе печати. Свобода даёт возмож- ность творить зло, поэтому свобода - зло.

Злая свобода!
[Spoiler (click to open)]
В роще тенистой её он убил
И труп её в Рейне, в глуби, потопил29.

Но
[Spoiler (click to open)]
Мой владыка и учитель,
Выслушай меня спокойно! 30

54

Разве в стране цензуры нет уже вовсе никакой свободы печати? Печать вообще есть осуществление человеческой свободы. Следовательно, там, где есть печать, есть и свобода печати.

В стране цензуры государство, правда, не пользуется свободой печати, но один из органов государства ею всё-таки пользуется - правительство. Не говоря уже о том, что официаль- ные произведения правительства пользуются полной свободой печати, разве цензор не прак- тикует ежедневно безусловную свободу печати, если не прямо, то косвенно?

Писатели, так сказать, - секретари цензора. Если секретарь не сумел выразить мнение начальника, последний просто зачёркивает негодное произведение. Цензура, стало быть, творит эту печать.

Цензорские перечеркивания представляют для печати то же самое, что прямые линии - гуа31 - китайцев для мышления. Гуа цензора - категории литературы, а категория, как из- вестно, это - существенное, типическое во всём многообразии содержания.

Свобода настолько присуща человеку, что даже её противники осуществляют её, борясь против её осуществления; они хотят присвоить себе как драгоценнейшее украшение то, что они отвергли как украшение человеческой природы.

Ни один человек не борется против свободы, - борется человек, самое большее, против свободы других. Во все времена существовали, таким образом, все виды свободы, но только в одних случаях - как особая привилегия, в других - как всеобщее право.

Только теперь вопрос этот получил правильную постановку. Вопрос не в том, должна ли существовать свобода печати, - она всегда существует. Вопрос в том, составляет ли свобода печати привилегию отдельных лиц или же она есть привилегия человеческого духа. Вопрос в том, должно ли то, что по отношению к одной стороне есть право, стать бесправием по от- ношению к другой стороне. Нe имеет ли «свобода духа» больше прав, чем «свободы, направ- ленные против духа»?

Но если следует отвергнуть «свободную печать» и «свободу печати» как осуществление «всеобщей свободы», то тем более следует отвергнуть цензуру и подцензурную печать как осуществление особой свободы, - ибо может ли годиться вид, когда негоден род? Если бы оратор был последователен, он должен был бы отвергнуть не свободную печать, а печать во- обще. Согласно его взгляду, печать только тогда была бы хороша, если бы она не была про- дуктом свободы, т. е. не была бы продуктом

55

человеческой деятельности. На печать, следовательно, имели бы право либо только живот- ные, либо боги.

Или, может быть, мы должны - оратор не осмеливается это высказать прямо - припи- сать правительству, да и ему самому, божественное откровение?

Если частное лицо возомнит о себе, что ему присуще божественное откровение, то в на- шем обществе только один оппонент может официально его опровергнуть - психиатр.

Но английская история достаточно ясно показала, как идея божественного откровения свыше порождает противоположную идею о божественном откровении снизу: Карл I взошёл на эшафот благодаря божественному откровению снизу.

Правда, наш оратор из дворянского сословия, продолжая свои рассуждения, изображает, как мы услышим далее, цензуру и свободу печати, подцензурную печать и свободную пе- чать, в виде двух зол, но он ещё не доходит до того, чтобы признать печать вообще злом.

Наоборот! Он делит всю печать на «хорошую» и «дурную» печать.

Про дурную печать он нам рассказывает невероятные вещи: целью её, утверждает он, яв- ляются злонравие и распространение этого злонравия. Не будем касаться того, что оратор считает нас слишком легковерными, когда требует, чтобы мы верили ему на слово, будто существует злонравие как профессия. Мы напомним ему только его аксиому насчёт несо- вершенства всего человеческого. Не вытекает ли отсюда тот вывод, что и дурная печать не есть совершенно дурная, т. е. что она является хорошей, а хорошая не есть совершенно хо- рошая, т. е. что она является дурной?

Но оратор показывает нам оборотную сторону медали. Он утверждает, что дурная печать лучше хорошей, так как дурная постоянно находится, по его собственному мнению, в поло- жении наступающей, хорошая же - в положении обороняющейся. Но он сам ведь сказал, что развитие человека кончается только с его смертью. Правда, этим он сказал немного, не сказал ничего кроме того, что жизнь кончается со смертью. Если же жизнь человека есть развитие, а хорошая печать всегда находится в положении обороняющейся, «только даёт от- пор, сдерживает и укрепляет», то разве этим она не оказывает непрерывное сопротивление развитию, а стало быть, и жизни? Следовательно, либо эта хорошая оборонительная печать дурна, либо развитие есть зло. Таким образом, утверждение оратора, что цель «дурной печа- ти заключается в возможно более широком распространении дурных принципов и в возмож- но большем поощрении дурных умонастроений» - это утверждение перестаёт быть мистически невероятным, получив теперь рациональное толкование: зло дурной печати заключается в наиболее широ- ком распространении принципов и в поощрении умонастроений.

56

Взаимоотношение между хорошей и дурной печатью становится ещё более странным, ко- гда оратор нас уверяет, что хорошая печать бессильна, а дурная всесильна, ибо первая не имеет влияния на народ, вторая же производит неотразимое влияние. Для оратора хорошая печать и бессильная печать тождественны. Не хочет ли он сказать, что хорошее есть бес- сильное или что бессильное есть хорошее?

Пению сирен дурной печати он противопоставляет трезвый голос хорошей. А ведь трез- вым голосом можно петь лучше всего и с наибольшим эффектом. Но оратору, очевидно, зна- ком только чувственный жар страсти, он не знает горячей страсти к истине, победоносного энтузиазма разума, неотразимого пафоса нравственных сил.

К умонастроениям дурной печати он относит «гордыню, не признающую никакого авто- ритета за церковью и государством», «зависть», проповедующую уничтожение аристокра- тии, и многое другое, к чему мы ещё вернёмся. Пока же мы ограничимся вопросом: на каком основании оратор выделяет указанные учреждения как добро? Если всеобщие силы жизни дурны, - а мы только что слышали, что зло всемогуще и одно лишь действует на массы, - то спрашивается, кто и что вправе выдавать себя за воплощение добра? Ведь утверждение, что моя индивидуальность есть добро, что те немногие личности, которые соответствуют моей индивидуальности, являются также воплощением добра, - ведь это утверждение чрез- вычайно высокомерно, и злая, дурная печать никак не хочет признать его! Дурная печать!

Если оратор с самого начала превратил нападки на свободу печати в нападки на свободу вообще, то теперь они превращаются у него в нападки на добро. Его страх перед злом оказы- вается страхом перед добром. В основание цензуры он кладёт, следовательно, признание зла и отрицание добра. В самом деле, разве я не презираю того человека, которому заранее гово- рю: противник твой должен победить в борьбе, потому что ты хоть и весьма трезвый парень и прекрасный сосед, но в герои совершенно не годишься; хотя ты и освятил своё оружие, но ты не умеешь им владеть; хотя мы оба - и я и ты - вполне убеждены в твоём совершенст- ве, но мир никогда не будет разделять этого убеждения; пусть дело и неплохо обстоит в от- ношения твоих намерений, но весьма плохо - в отношении твоей энергии.

57

Хотя устанавливаемое оратором деление печати на хорошую и дурную делает излишними всякие дальнейшие возражения, так как оно запутывается в своих собственных противоречи- ях, всё же мы не должны упускать из виду главного, а именно, что оратор совершенно не- правильно ставит вопрос и в качестве основания приводит то, что он ещё должен обосновать.

Если хотят говорить о двух видах печати, то это различие следует выводить из самой сущности печати, а не из соображений, лежащих вне её. Подцензурная печать или свободная печать, - одна из этих двух должна быть хорошей или дурной печатью. Ведь о том и идёт спор, какая именно печать хороша - подцензурная или же свободная печать, т. е. соответст- вует ли сущности печати свободное или же несвободное бытие. Выставлять дурную печать как довод против свободной печати значит утверждать, что свободная печать дурна, а под- цензурная хороша, - но ведь это-то как раз и нужно было доказать.

Низменный образ мыслей, личные дрязги, гнусности могут иметь место как в подцензур- ной, так и в свободной печати. То обстоятельство, что как та, так и другая приносят отдель- ные плоды того пли иного вида, не составляет, следовательно, их родового отличия. И на бо- лоте растут цветы. Здесь дело идёт о той сущности, о том внутреннем характере, которыми отличаются друг от друга подцензурная печать и печать свободная.

Та свободная печать, которая дурна, не соответствует характеру своей сущности. Подцен- зурная же печать в своём лицемерии, бесхарактерности, в присущем ей языке кастрата, в своём собачьем вилянии проявляет только внутренние условия своей сущности.

Подцензурная печать остаётся дурной, даже когда она приносит хорошие плоды, ибо пло- ды эти хороши лишь постольку, поскольку они внутри подцензурной печати служат прояв- лением свободной печати и поскольку для них не характерно то обстоятельство, что они ока- зались плодами подцензурной печати. Свободная печать остаётся хорошей, даже если она приносит дурные плоды, ибо эти плоды представляют собой лишь отклонения от природы свободной печати. Кастрат плох, как человек, даже если он обладает хорошим голосом. При- рода остаётся хорошей, даже если она и производит уродов.

Сущность свободной печати - это мужественная, разумная, нравственная сущность сво- боды. Характер подцензурной печати - это бесхарактерное уродство несвободы, это - ци- вилизованное чудовище, надушенный урод.

Или нужны ещё доказательства того, что свобода печати соответствует сущности печати, а цензура противоречит ей?

58

Разве не понятно само собой, что внешние преграды духовной жизни не принадлежат к внутреннему характеру этой жизни, что они отрицают эту жизнь, а не утверждают её?

Чтобы действительно оправдать цензуру, оратор должен был бы доказать, что цензура со- ставляет сущность свободы печати. Вместо этого он доказывает, что свобода не составляет сущности человека. Он отвергает весь род в целом, чтобы сохранить одну хорошую его раз- новидность, ибо свобода есть ведь родовая сущность всего духовного бытия, а следователь- но, и печати. Чтобы уничтожить возможность зла, он уничтожает возможность добра и осу- ществляет зло, ибо человечески хорошим может быть лишь то, что является осуществлением свободы.

Мы поэтому до тех пор будем считать подцензурную печать дурной печатью, пока нам не докажут, что цензура вытекает из самой сущности свободы печати.

Но если даже допустить, что цензура неотделима от природы печати, - хотя ни одно жи- вотное, а тем более разумное существо, не появляется на свет в цепях, - то что же из этого следует? Только то, что и та свобода печати, которую официально осуществляет цензор, т. е. сама цензура, нуждается в цензуре. А кто же должен подвергать цензуре правительственную печать, если не народная печать?

Другой оратор думает, правда, будто зло цензуры уничтожается тем, что его утраивают, подчиняя местную цензуру провинциальной цензуре, а провинциальную цензуру, в свою очередь, берлинской цензуре; свобода печати, таким образом, осуществляется односторонне, цензура же - многосторонне. Сколько обходов, чтобы только жить на свете! Кто же будет подвергать цензуре берлинскую цензуру? Но вернёмся к нашему оратору.

Уже с самого начала он нас поучал, что из борьбы между дурной и хорошей печатью не возжигается свет истины. Но, спросим мы, хочет ли он, чтобы эта бесполезная борьба тяну- лась бесконечно? Разве, по его же собственным словам, борьба между цензурой и печатью не есть борьба между хорошей и дурной печатью?

Цензура не уничтожает борьбы, она делает её односторонней, она превращает её из от- крытой борьбы в тайную, а борьбу принципов превращает в борьбу бессильного принципа с беспринципной силой. Истинная, коренящаяся в самом существе свободы печати, цензура есть критика. Она - тот суд, который свобода печати порождает изнутри себя. Цензура есть критика в качестве монополии правительства. Но разве критика не теряет свой разумный ха- рактер, когда она является не открытой, а тайной, не теоретической, а практической, когда

59

она не выше партий, а сама становится партией, когда она действует не острым ножом разу- ма, а тупыми ножницами произвола, когда она хочет только выступать с критикой, но не подвергаться ей, когда она своим собственным осуществлением отрицает себя, когда, нако- нец, она настолько некритична, что ошибочно принимает отдельного индивида за воплоще- ние универсальной мудрости, веления силы - за веления разума, чернильные пятна - за солнечные пятна, цензорские перечеркивания - за математические построения, а примене- ние грубой силы - за сильный аргумент?

Изображая ход прений, мы показали, как фантастическая, елейная, мягкосердечная мис- тика оратора превращается в жестокосердие, в мелочно-изворотливое делячество ума, в ог- раниченность безидейного эмпирического расчета. Его дальнейшие рассуждения об отно- шении закона о цензуре к закону о печати, о предупредительных и репрессивных мерах из- бавляют нас от этого труда, так как здесь он сам переходит к сознательному применению своей мистики.
[Spoiler (click to open)]
«Предупредительные или же репрессивные меры, цензура или же закон о печати - только об этом идёт речь; однако не лишне будет несколько внимательнее рассмотреть те опасности, которые следовало бы устра- нить на той или другой стороне. В то время как цензура хочет предупредить зло, закон о печати хочет путём наказания предупредить повторение его. Но и цензура и закон о печати, как всякое человеческое установление, несовершенны. Вопрос лишь в том, что является наименее несовершенным. Так как речь идёт о чисто духовных вещах, то мы наталкиваемся здесь на такую задачу, - притом самую важную для обеих сторон, - которая ни- когда не сможет быть удовлетворительно решена. Задача эта состоит в том, чтобы найти форму, настолько ясно и определённо выражающую намерение законодателя, что можно было бы строго отграничить законное от не- законного и, стало быть, устранить всякий произвол. Но что такое произвол, как не действие по личному усмот- рению? И как устранить проявление личного усмотрения там, где речь идёт о чисто духовных вещах? Найти руководящую нить, которая была бы так резко очерчена, что в силу внутренней необходимости она в каждом отдельном случае применялась бы непременно в духе законодателя, - вот тот философский камень, который до сих пор ещё не найден и который едва ли можно будет когда-нибудь найти. Таким образом, произвол неот- делим как от цензуры, так и от закона о печати, если под произволом понимать действие по личному усмотре- нию. Мы должны, следовательно, рассматривать и цензуру и закон о печати с точки зрения их неизбежного несовершенства и его последствий. Если цензура и может подавить кое-что хорошее, то закон о печати не в силах предотвратить много дурного. Истину, однако, нельзя подавить надолго. Чем больше ставят ей препятст- вий, тем смелее преследует она свою цель, тем просветлённей становится она, достигнув этой цели. Между тем, злее слово подобно греческому огню, которого ничем не остановить, раз он выпущен из метательного снаряда; его действия не поддаются предвидению, потому что для него нет ничего святого и неприкосновенного, потому что злое слово находит как в устах человека, так и в сердце его, пищу для своего распространения».

60