а слоговая азбука была изначально женской
«Возможно, сложная китайская письменность с тысячами знаков считалась недоступной для женщин; а может быть, их старались держать поодаль от изначального культурного кода лишь для того, чтобы поддержать преимущественные позиции мужчин в обществе. Автору романа, Мурасаки Сикибу, это положение было очень хорошо известно. Женщинам рекомендовалось использовать иную систему письменности, кану, которой была, в частности, написана «Повесть о Гэндзи».
Кану изобрели для поддержки импорта другой китайской ценности - буддизма, который превыше всего ставил отрешенность от мира, но и высоко ценил мимолетное наслаждение красотой. В хэйанском дворце циркулировало множество стихов, в которых сочинители пытались удержать это восприятие эфемерного мира. Буддизм «также много выиграл от революции бумаги и печати, возможно, даже больше, чем конфуцианство. И в Китае, и в Корее, и в Японии технология печати прежде всего была применена для копирования буддистских сутр. Алмазная сутра является самым ранним из сохранившихся до наших дней печатных изданий, а Лотосовая сутра пользовалась особенной популярностью в Японии, где ее часто воспроизводили и пересказывали. Именно во время паломничества в загородный буддистский монастырь Гэндзи впервые увидел юную Мурасаки, которая дальше по ходу романа будет способствовать массовому воспроизводству и чтению сутр, в том числе Алмазной сутры[313].
Буддизм дал мощный толчок развитию письменности в целом. В поисках первоначальных текстов японские монахи добирались до Индии. Там они познакомились с санскритом и санскритским алфавитом, которым было записано множество первичных текстов сутр. Японские монахи горели «искренним стремлением распространять буддизм и не могли не признать преимуществ фонетической санскритской письменности над китайской, для овладения которой требовалось выучить многие тысячи иероглифов. Решив создать нечто подобное для японского языка, они изобрели кану.
Новая система выделяла сорок семь звуков, используемых в разговорном японском языке, и передавала их сорока семью знаками. Большая часть знаков передавала не отдельные звуки, а слоги; потому система и получила название «слоговая азбука».»
«нисколько не удивился, узнав, что в эпоху Мурасаки Сикибу «Повесть о Гэндзи» использовали как руководство по придворному этикету: настолько хорошо в ней были описаны все его тонкости. И женщины, и мужчины читали роман, чтобы учиться писать хорошие стихи, принимать более выигрышные позы, знать, когда следует удалиться от поклонника с его нежелательными притязаниями (а когда и принять их).»
«Объем работы и ее крошечная читательская аудитория подразумевали, что не было никакого смысла применять к ней технологию печати, незадолго до того проникшую в Японию из Китая. Ксилографическая печать была оправданна только для работ малого объема, которые нужно воспроизводить в тысячах экземпляров, таких как буддистские сутры, а не огромного романа, предназначенного для крайне ограниченного круга. «Повесть о Гэндзи» распространялась в списках, сделанны «вручную на бумаге; она все еще оставалась драгоценным товаром, и, следовательно, полный список романа был очень дорог даже для этих привилегированных читателей. Около 1051 г. молодая придворная дама записала, что получила лучший подарок за всю свою жизнь: «Пятьдесят с лишним томов “Гэндзи”, каждый в собственном футляре, - и продолжала: - Когда я укладываюсь за своими ширмами, вынимаю один из томов и приступаю к чтению, то не поменялась бы своей судьбою даже с императрицей. Весь день и почти всю ночь, пока были силы держать глаза открытыми, я читала при свете стоявшей рядом лампы»
«Лишь через несколько сотен лет, в XVI в., появились печатные издания романа, предназначенные для удовлетворения потребностей нового рынка, созданного развивающимся торговым сословием и ростом грамотности общества. К тому времени жизнь японского двора изменилась настолько, что роман уже воспринимался не как практическое руководство, а так, как сейчас воспринимаем его мы и как Ашшурбанипал воспринимал «Эпос о Гильгамеше»: как окно в отдаленное прошлое. Роман был написан для узкого круга людей, досконально знавших все правила поведения при дворе[323], а читателям другой эпохи требовались разъяснения, воплотившиеся в обширных комментариях»
«Вскоре конфуцианцы объявили чтение романа неподобающим занятием[324], а «буддисты утверждали, что Мурасаки мучается в аду за свои грехи. Но даже противодействие столь авторитетных сил не остановило распространение «Повести о Гэндзи». Этот чрезвычайно содержательный роман, включавший в себя еще и сотни стихов, стал ориентиром для культуры, всеобщим источником цитат и афоризмов. Он успешно конкурировал с более ранней литературой и укреплял культурную идентичность Японии и ее независимость от Китая.»
«Впрочем, Мурасаки Сикибу не единственная из придворных дам вела дневник. После распространения каны дневники вошли в обычай в этом кругу, дамы элегантно и остроумно писали в них о любовных интригах, отправленных и полученных стихах и множестве других крупных и мелких событиях. Порой эти дневники служили для сбора сплетен, но искусные кисти более честолюбивых дам превратили их в разновидность искусства. Откровенный и даже дерзкий дневник Сэй-Сёнагон, блестящей современницы и конкурентки Мурасаки Сикибу, «известный под названием «Записки у изголовья», тоже получил сначала общенациональную, а потом и всемирную славу. Дневник молодой девушки, получившей «Повесть о Гэндзи» в подарок, стал классикой позднехэйанской эпохи. Как и Мурасаки Сикибу, эти женщины в большинстве своем были дочерями провинциальных губернаторов и стояли достаточно близко к придворному обществу, чтобы хорошо знать его, но не имели положения, связанного с реальным политическим влиянием, которое послужило бы препятствием для литературного творчества[325]. Новый жанр считался чисто женским, и даже первый такой дневник, принадлежавший мужчине, - «Путевые заметки из Тоса» - был написан от имени вымышленной женщины.»
«В заключительных записях прозаического дневника Мурасаки Сикибу отчетливо читается тоска. «Повесть о Гэндзи» завершена, близких людей, с которыми можно было бы переписываться стихами, почти не осталось. Теперь ее занимает только этот дневник. Она пишет его не на специальной бумаге, даже не на новой. Мурасаки Сикибу, описавшая мир роскошных бумажных вееров и бумажных ширм, бумажных ламп и бумажных стихов, каллиграфии и красок для бумаги, писала на старых, использованных листах:
Недавно я порвала и сожгла все старые бумаги и письма, и после того, как этой весной из остатков я смастерила «дом для кукол, никто мне больше не пишет, а самой мне писать на новой бумаге тоже не хочется. Поэтому-то мое письмо столь неопрятно. На то есть свои причины, а обидеть Вас я не хотела.
После того как прочтете письмо, верните его поскорее. Наверное, там есть места, которые не прочесть, а есть - где слова пропущены. Не обращайте внимания и читайте дальше. Вы видите - я все еще беспокоюсь, что обо мне подумают. Подводя итог, я должна признать, сколь глубоко привязана к этому миру. Но что я могу поделать?»
Отрывок из книги
От литеры до литературы. Как письменное слово формирует мир, личности, историю
Мартин Пачнер
Кану изобрели для поддержки импорта другой китайской ценности - буддизма, который превыше всего ставил отрешенность от мира, но и высоко ценил мимолетное наслаждение красотой. В хэйанском дворце циркулировало множество стихов, в которых сочинители пытались удержать это восприятие эфемерного мира. Буддизм «также много выиграл от революции бумаги и печати, возможно, даже больше, чем конфуцианство. И в Китае, и в Корее, и в Японии технология печати прежде всего была применена для копирования буддистских сутр. Алмазная сутра является самым ранним из сохранившихся до наших дней печатных изданий, а Лотосовая сутра пользовалась особенной популярностью в Японии, где ее часто воспроизводили и пересказывали. Именно во время паломничества в загородный буддистский монастырь Гэндзи впервые увидел юную Мурасаки, которая дальше по ходу романа будет способствовать массовому воспроизводству и чтению сутр, в том числе Алмазной сутры[313].
Буддизм дал мощный толчок развитию письменности в целом. В поисках первоначальных текстов японские монахи добирались до Индии. Там они познакомились с санскритом и санскритским алфавитом, которым было записано множество первичных текстов сутр. Японские монахи горели «искренним стремлением распространять буддизм и не могли не признать преимуществ фонетической санскритской письменности над китайской, для овладения которой требовалось выучить многие тысячи иероглифов. Решив создать нечто подобное для японского языка, они изобрели кану.
Новая система выделяла сорок семь звуков, используемых в разговорном японском языке, и передавала их сорока семью знаками. Большая часть знаков передавала не отдельные звуки, а слоги; потому система и получила название «слоговая азбука».»
«нисколько не удивился, узнав, что в эпоху Мурасаки Сикибу «Повесть о Гэндзи» использовали как руководство по придворному этикету: настолько хорошо в ней были описаны все его тонкости. И женщины, и мужчины читали роман, чтобы учиться писать хорошие стихи, принимать более выигрышные позы, знать, когда следует удалиться от поклонника с его нежелательными притязаниями (а когда и принять их).»
«Объем работы и ее крошечная читательская аудитория подразумевали, что не было никакого смысла применять к ней технологию печати, незадолго до того проникшую в Японию из Китая. Ксилографическая печать была оправданна только для работ малого объема, которые нужно воспроизводить в тысячах экземпляров, таких как буддистские сутры, а не огромного романа, предназначенного для крайне ограниченного круга. «Повесть о Гэндзи» распространялась в списках, сделанны «вручную на бумаге; она все еще оставалась драгоценным товаром, и, следовательно, полный список романа был очень дорог даже для этих привилегированных читателей. Около 1051 г. молодая придворная дама записала, что получила лучший подарок за всю свою жизнь: «Пятьдесят с лишним томов “Гэндзи”, каждый в собственном футляре, - и продолжала: - Когда я укладываюсь за своими ширмами, вынимаю один из томов и приступаю к чтению, то не поменялась бы своей судьбою даже с императрицей. Весь день и почти всю ночь, пока были силы держать глаза открытыми, я читала при свете стоявшей рядом лампы»
«Лишь через несколько сотен лет, в XVI в., появились печатные издания романа, предназначенные для удовлетворения потребностей нового рынка, созданного развивающимся торговым сословием и ростом грамотности общества. К тому времени жизнь японского двора изменилась настолько, что роман уже воспринимался не как практическое руководство, а так, как сейчас воспринимаем его мы и как Ашшурбанипал воспринимал «Эпос о Гильгамеше»: как окно в отдаленное прошлое. Роман был написан для узкого круга людей, досконально знавших все правила поведения при дворе[323], а читателям другой эпохи требовались разъяснения, воплотившиеся в обширных комментариях»
«Вскоре конфуцианцы объявили чтение романа неподобающим занятием[324], а «буддисты утверждали, что Мурасаки мучается в аду за свои грехи. Но даже противодействие столь авторитетных сил не остановило распространение «Повести о Гэндзи». Этот чрезвычайно содержательный роман, включавший в себя еще и сотни стихов, стал ориентиром для культуры, всеобщим источником цитат и афоризмов. Он успешно конкурировал с более ранней литературой и укреплял культурную идентичность Японии и ее независимость от Китая.»
«Впрочем, Мурасаки Сикибу не единственная из придворных дам вела дневник. После распространения каны дневники вошли в обычай в этом кругу, дамы элегантно и остроумно писали в них о любовных интригах, отправленных и полученных стихах и множестве других крупных и мелких событиях. Порой эти дневники служили для сбора сплетен, но искусные кисти более честолюбивых дам превратили их в разновидность искусства. Откровенный и даже дерзкий дневник Сэй-Сёнагон, блестящей современницы и конкурентки Мурасаки Сикибу, «известный под названием «Записки у изголовья», тоже получил сначала общенациональную, а потом и всемирную славу. Дневник молодой девушки, получившей «Повесть о Гэндзи» в подарок, стал классикой позднехэйанской эпохи. Как и Мурасаки Сикибу, эти женщины в большинстве своем были дочерями провинциальных губернаторов и стояли достаточно близко к придворному обществу, чтобы хорошо знать его, но не имели положения, связанного с реальным политическим влиянием, которое послужило бы препятствием для литературного творчества[325]. Новый жанр считался чисто женским, и даже первый такой дневник, принадлежавший мужчине, - «Путевые заметки из Тоса» - был написан от имени вымышленной женщины.»
«В заключительных записях прозаического дневника Мурасаки Сикибу отчетливо читается тоска. «Повесть о Гэндзи» завершена, близких людей, с которыми можно было бы переписываться стихами, почти не осталось. Теперь ее занимает только этот дневник. Она пишет его не на специальной бумаге, даже не на новой. Мурасаки Сикибу, описавшая мир роскошных бумажных вееров и бумажных ширм, бумажных ламп и бумажных стихов, каллиграфии и красок для бумаги, писала на старых, использованных листах:
Недавно я порвала и сожгла все старые бумаги и письма, и после того, как этой весной из остатков я смастерила «дом для кукол, никто мне больше не пишет, а самой мне писать на новой бумаге тоже не хочется. Поэтому-то мое письмо столь неопрятно. На то есть свои причины, а обидеть Вас я не хотела.
После того как прочтете письмо, верните его поскорее. Наверное, там есть места, которые не прочесть, а есть - где слова пропущены. Не обращайте внимания и читайте дальше. Вы видите - я все еще беспокоюсь, что обо мне подумают. Подводя итог, я должна признать, сколь глубоко привязана к этому миру. Но что я могу поделать?»
Отрывок из книги
От литеры до литературы. Как письменное слово формирует мир, личности, историю
Мартин Пачнер