..о том, как ехал на телеге я.."
Ходила тут на спектакли.
Сначала - в ДГ, где бывший Танин класс показывал самосочиненную пьесу «Про спектакль».
Потом - в Гиперион, где Борис Драгилев в одиночку показывал «Елку у Ивановых» Александра Введенского.
Потом - в арт-лофт-пространство «Боярские палаты», где не очень понимаю кто показывал иммерсивный* спектакль «Optimus Mundus».
* - «иммерсивный спектакль создает эффект полного погружения зрителя в сюжет постановки, это театр вовлечения, где зритель - полноправный участник происходящего. В любой момент актеры могут начать прямое взаимодействие со зрителем - например, могут завязать зрителю глаза и отвести за руку в другую комнату и оставить там, могут обнять или поцеловать, а могут просто долго смотреть глаза в глаза».
Так что три спектакля - и ни одного театра с буфетом.
В ДГ десятиклассники устроили веселый кавардак на тему «театр и западная Европа» - из Шекспира и Гомера, Вудхауза и Вальтера Скотта со внезапной романтической кодой (со сцены в зал, из света в тень устремилась эскадрилья бумажных самолетиков).
В Гиперионе гуттаперчевый Драгилев очень здорово играл замечательный текст, и иногда на меня наплывал восторг, упоение каждым звуком, потому что обэриуты же, и счастье, счастье.. На незабвенном «Вечере в сумасшедшем доме» у Левитина этот восторг плескался и пузырился кругом, как швеппс, как ламбруско, как боржом.. А потом долго я думала, что все, произошла дегазация всего, и я совсем соскрючилась, и такой эйфории уже не бывает - а вот чуть-чуть еще бывает, оказывается..
Правда, Танька, которая с книгою в руках следила за текстом, потом сказала, что актер врал, врал безбожно, например, вместо «На часах - двенадцать часов» все время говорил «шесть», а ведь так нельзя, ведь это же текст абсурда, его нельзя сокращать или менять.. Но позже, послушав его беседы со зрителями («моя задач была - показать, что над смертью надо смеяться, и Введенский, видимо, писал пьесу за тем же!»), подтвердила, что да, он все правильно говорит, один из выводов мотивного анализа пьесы (она по ней курсовую писала) - тоже об осмеянии смерти..
В Боярских палатах… О, там долгая была история. В день спектакля мне стало как-то нехорошо, каменную поступь болезни почувствовала я у порога - и попыталась я сперва вернуть билет, сказав, что заболеваю (не разрешили). Потом - осчастливить им кого-нибудь из родственников и знакомых (не получилось). Потом - наплевать и забыть (не вышло). Так что замоталась в шарфы, дернула профилактики и поползла окультуриваться.
И, скользя и падая на Страстном, желчно вспоминала я сюжеты из жизни «температура и современный театр». Как пыталась я попасть к Эпельбауму (режиссеру театра «Тень») на обучение рисованию; в единственный день отбора я занемогла, но все же собралась, поехала и была отвергнута за непригодностью, так рисовать и не научилась. Или как на долгожданном спектакле Крымова меня обуял озноб и жар, и я все гадала, это меня от актуального искусства так разобрало - или сознание изменилось под воздействием биогенных факторов?
А когда я пришла в Боярские палаты, оказалось, что режиссер этого спектакля - тоже Эпельбаум (мл.), а ставился впервые этот спектакль у Крымова, и поняла я, что, видимо, Крымов/Эпельбаум - это новый для меня аллерген, вызывающий столь резкую реакцию организма..
Но актеры были юны и прекрасны, брожения в темном коридоре между мирами - интригующи, осколки пьес Шекспира, Пушкина, Чехова, Островского - чудо как хороши, и играли все великолепно. И так удивительно следить, как вдруг, со щелчка пальцами, такая бьющаяся и живая получается трагедия, такая настоящая, а потом вдруг рассыпается, припудривается суетливым хихиканьем - и это уже фарс, и всегда был фарс, какие там слезы... Нет, не коридор между мирами эта иммерсивность, а воплощенный лабиринт Мёнина, если уж пользоваться тою терминологией. Потому что с карусели на фуршет, с дискотеки на батут, только веселье, только клюквенный сок, только картонная смерть, над нею же надо смеяться, еще Введенский велел..
Вот и вышло, что три спектакля - а все будто один, про весь мир театр, он же водевиль.
А в жизни-то - нифига не водевиль. Смерть, некартонная и несуразная; битвы вокруг слов про нее, нешуточные и злые. И лабиринт капитальных стен, разделяющих этих и тех, тех и других, других и иных, иных и прочих, все растет, занимая весь предоставленный ему… а ведь кругом возможно бог.
Сначала - в ДГ, где бывший Танин класс показывал самосочиненную пьесу «Про спектакль».
Потом - в Гиперион, где Борис Драгилев в одиночку показывал «Елку у Ивановых» Александра Введенского.
Потом - в арт-лофт-пространство «Боярские палаты», где не очень понимаю кто показывал иммерсивный* спектакль «Optimus Mundus».
* - «иммерсивный спектакль создает эффект полного погружения зрителя в сюжет постановки, это театр вовлечения, где зритель - полноправный участник происходящего. В любой момент актеры могут начать прямое взаимодействие со зрителем - например, могут завязать зрителю глаза и отвести за руку в другую комнату и оставить там, могут обнять или поцеловать, а могут просто долго смотреть глаза в глаза».
Так что три спектакля - и ни одного театра с буфетом.
В ДГ десятиклассники устроили веселый кавардак на тему «театр и западная Европа» - из Шекспира и Гомера, Вудхауза и Вальтера Скотта со внезапной романтической кодой (со сцены в зал, из света в тень устремилась эскадрилья бумажных самолетиков).
В Гиперионе гуттаперчевый Драгилев очень здорово играл замечательный текст, и иногда на меня наплывал восторг, упоение каждым звуком, потому что обэриуты же, и счастье, счастье.. На незабвенном «Вечере в сумасшедшем доме» у Левитина этот восторг плескался и пузырился кругом, как швеппс, как ламбруско, как боржом.. А потом долго я думала, что все, произошла дегазация всего, и я совсем соскрючилась, и такой эйфории уже не бывает - а вот чуть-чуть еще бывает, оказывается..
Правда, Танька, которая с книгою в руках следила за текстом, потом сказала, что актер врал, врал безбожно, например, вместо «На часах - двенадцать часов» все время говорил «шесть», а ведь так нельзя, ведь это же текст абсурда, его нельзя сокращать или менять.. Но позже, послушав его беседы со зрителями («моя задач была - показать, что над смертью надо смеяться, и Введенский, видимо, писал пьесу за тем же!»), подтвердила, что да, он все правильно говорит, один из выводов мотивного анализа пьесы (она по ней курсовую писала) - тоже об осмеянии смерти..
В Боярских палатах… О, там долгая была история. В день спектакля мне стало как-то нехорошо, каменную поступь болезни почувствовала я у порога - и попыталась я сперва вернуть билет, сказав, что заболеваю (не разрешили). Потом - осчастливить им кого-нибудь из родственников и знакомых (не получилось). Потом - наплевать и забыть (не вышло). Так что замоталась в шарфы, дернула профилактики и поползла окультуриваться.
И, скользя и падая на Страстном, желчно вспоминала я сюжеты из жизни «температура и современный театр». Как пыталась я попасть к Эпельбауму (режиссеру театра «Тень») на обучение рисованию; в единственный день отбора я занемогла, но все же собралась, поехала и была отвергнута за непригодностью, так рисовать и не научилась. Или как на долгожданном спектакле Крымова меня обуял озноб и жар, и я все гадала, это меня от актуального искусства так разобрало - или сознание изменилось под воздействием биогенных факторов?
А когда я пришла в Боярские палаты, оказалось, что режиссер этого спектакля - тоже Эпельбаум (мл.), а ставился впервые этот спектакль у Крымова, и поняла я, что, видимо, Крымов/Эпельбаум - это новый для меня аллерген, вызывающий столь резкую реакцию организма..
Но актеры были юны и прекрасны, брожения в темном коридоре между мирами - интригующи, осколки пьес Шекспира, Пушкина, Чехова, Островского - чудо как хороши, и играли все великолепно. И так удивительно следить, как вдруг, со щелчка пальцами, такая бьющаяся и живая получается трагедия, такая настоящая, а потом вдруг рассыпается, припудривается суетливым хихиканьем - и это уже фарс, и всегда был фарс, какие там слезы... Нет, не коридор между мирами эта иммерсивность, а воплощенный лабиринт Мёнина, если уж пользоваться тою терминологией. Потому что с карусели на фуршет, с дискотеки на батут, только веселье, только клюквенный сок, только картонная смерть, над нею же надо смеяться, еще Введенский велел..
Вот и вышло, что три спектакля - а все будто один, про весь мир театр, он же водевиль.
А в жизни-то - нифига не водевиль. Смерть, некартонная и несуразная; битвы вокруг слов про нее, нешуточные и злые. И лабиринт капитальных стен, разделяющих этих и тех, тех и других, других и иных, иных и прочих, все растет, занимая весь предоставленный ему… а ведь кругом возможно бог.