Записки бродячего ученого: глава 3.2

[mary_spiri]

Предыдущие посты: глава 1 http://mary-spiri.livejournal.com/65732.html Фотографии http://mary-spiri.livejournal.com/65970.html глава 2 http://mary-spiri.livejournal.com/66110.html глава 3.1 http://mary-spiri.livejournal.com/66321.html Одно из занятий, отнимающее массу времени в течении всего года, было изготовление снаряжения для наших походов и поездок. Я была страшнo благодарна родителям, которые снабдили меня парой палаток-серебрянок, примусом "Шмель", а также более-менее нормальными, не очень измочаленными веревками ("основой" по 9 мм в диаметре, она была страшным дефицитом, и я знаю по крайней мере один случай гибели человека, вытягиваемого из трещины в леднике нa простой бельевой веревке, которая, естественно, не выдержала и порвалась). А древний пуховой спальник, из которого пух тек ручьем в процессе эксплуатации, был еще из лендлизовских вещей, когда-то он работал вкладышем в спальнике полярного летчика, и с тех пор его никто никогда не стирал и не чистил, боялись, что тряпка окончательно расползется. Однако у родителей можно было найти далеко не все, что нам было нужно, да и компания была большая, снаряжения нужно было много, и его приходилось делать самим. Зачастую все наше свободное время на это и уходило, по первому звонку мы все бросали и мчались в другой конец Москвы, где вдруг в продажу "выбрасывали" какой-нибудь каландрированный капрон. Или сидели по 14 часов в день за швейной машинкой, сшивая полосы искусственного утеплителя (синтепона) в квадраты, из которых можно было кроить спальники и пуховки. Дело в том, что синтепон продавался в виде отходов от производства домашних стеганых халатов, которые в те времена почему-то пользовались большим спросом у бедного населения. Халаты кроили из листов синтепона, пристеганного к какой-нибудь тряпочке веселенькой расцветки (чаще всего ярко-розовой), а обрезки продавали на килограммы. Мы их покупали, отпарывали тряпочку, а синтепоновые полосы сшивали. Таким образом, всего за каких-то 3 месяца постоянных усилий 4-х человек, мы сделали себе общий спальник-четверку, так называемую "могилу". В нем по крайней мере можно было не замерзнуть при минусовых температурах на высоте в горах. Правда, мы немножно обсчитались, и сделали его примерно на 10 см уже, чем надо было нам четверым... И когда мы его взяли с собой в месячный поход на Кавказ, нам было в этом спальнике очень некомфортно: последний из 4-х, который в него пытался залезть, вынужден был забивать себя, как гвоздь в доску, остальным было некуда подвинуться. Этот мучительный процесс назывался "заплющивание" в спальник, поворачивались с боку набок мы ночью по команде, а по приезде сразу продали спальник. А ведь кроме спальника мы еще шили куртки и пуховки. Утиный пух нам достали в Виннице, он был плохо промыт и страшно пах уткой, но запах нас в то время не волновал, зато тепло. Иногда самодельное снаряжение могло и серьезно подвести. Один из моих друзей шил рюкзаки, и брал за них большие деньги, к счастью, мне он согласился сделать рюкзак за спирт. В первом походе, куда я с гордостью взяла этот рюкзак, я сорвалась и поехала вниз по довольно крутому снежнику. Процесс самозарубания ледорубом для остановки скольжения я выполнила вполне прилично, вбив клюв ледоруба в снег правой рукой под плечом, все, как учили. Однако пока я клюв вбивала, работая плечом, вся правая сторона подвески рюкзака само-отстегнулась: самодельные пряжки не выдержали резких движений плеча, поползли, а ремни были короткие из-за экономии материала. Хорошо, что склон выполаживался, давая мне возможность как-то пристегнуть рюкзак, чтобы его можно было вытащить на тропу. Разозлилась я страшно, однако же промышленно изготовленные пряжки было брать неоткуда, их вручную точили из доступных материалов, для этого вовсе не предназначеных. Так что я потом просто зашила ремни в нужном для меня положении, а пряжки убрала. Доставание материалов тоже бывало опасно. Байдарки в нашей компании нам достались по наследству от родителей, старые, с драной шкурой. Даже если нам удавалось собрать деньги на покупку новой байдарки, в то время советское производство уже совсем дошло до ручки, и новая байдарочная шкура была чуть ли не слабее старой. Поэтому для длинных месячных походов шкуры надо было проклеивать, причем толстой резиной, чтобы выдержала камни и бревна. Самая лучшая резина была в авиационных камерах от колес самолетных шасси (3-5 мм толщиной), которые наши мальчики должны были доставать со свалки в Домодедово. Что в общем было незаконно, и разок по ним постреляли из вполне серьезного оружия, ибо свалка была при военном аэродроме. Камеры естественно представляли собой тороид, т.е. бублик, резина была вся изогнутая, поэтому мы нарезали ее квадратами с ладонь, и последовательно проклеивали киль и ребра байдарок, на что опять-таки уходили дни и месяцы. Хорошо еще, что все это можно было делать в гараже у нашей Маши, а ее родители нас еще и кормили! Экспедиции и походы мне страшно нравились, и мы готовы были лезть очертя голову куда угодно, лишь бы поиметь это счастье быть среди дикой красоты. По молодости и неопытности нам всем казалось, что надо сначала залезть, а потом уж как-нибудь слезем. Хорошо, что родители довольно четко отслеживали, куда мы собираемся, и по крайней мере один раз просто запретили мне идти на Кавказ в межсезонье (надо сказать, что среди пошедших половина не вернулась, из двух палаток одну унесло лавиной). Однако по молодости я училась только на своих собственных ошибках. Во время экспедиции на Дальнем Востоке произошел случай, который меня здорово напугал, что было хорошо, ибо это прибавило мне осторожности, которая впоследствие не раз удерживала от глупостей. Дело было на острове Попова в заливе Петра Великого, в морском заповеднике недалеко от Владивостока, былo мне 21, после третьего курса. В свободное время я пошла погулять на скалистый мыс, и решила на него залезть, что проделала довольно успешно, несмотря на полное отсутствие способностей к лазанию (координация плохая, тип телосложения не тот). Высота была метров около 20, а снизу - галечный пляж. И надо было спускаться, о чем я по дурости до того и не задумывалась. А на ногах -старые кроссовки со стертой подошвой. И буквально на втором шаге вниз я сорвалась, нога соскользнула. Дальше память фрагментарна, как стоп-кадры: первый кадр, как меня переворачивает в воздухе, как время растягивается, а ко мне приближется галечный пляж под обрывом, медленно-медленно, и четкое осознание, что все, это смерть, высота большая. Твердое знание того, что момент последний. Дальше провал, полный, и следующий стоп-кадр: я вишу на некоем уступе на склоне, обняв его двумя руками, совершенно не осознавая, как я в этом положении оказалась, но испытывая глубокое облегчение - пронесло, хотя ноги мои свободно болтаются над тем же обрывом. Снова провал в памяти, такой же, как первый, никаких воспоминаний, и третий стоп-кадр: я уже не вишу, а стою на том же уступе сверху, прижавшись к скале. Больше провалов не было, дальше с уступа я тихонько сползла вниз, очень медленно. Надо сказать, что отходняк меня накрыл только внизу, я долго валялась на галечном пляже, меня трясло, и вдруг обнаружила, что вывихнула большой палец правой руки, очень сильно, пошевелить им было больно. Причем я совершенно не помнила, когда и как это произошло, что забавно, учитывая, что сустав на правой руке массивный, а вывихов у меня почти не бывает, очень негибкие суставы с жесткими связками. А вообще экспедиция была организована впопыхах, вышла трудная, а потом один форс мажор шел за другим. В первую же неделю погиб один из водолазов, он несколько лет не тренировался, а тут сразу пошел на 40 метров, и у него сердце остановилось. Состав экспедиции постоянно менялся, приезжала и уезжала куча народу, а когда ближе к второй половине срока туда доехала и я, то уже почти не оставалось запасов еды, только немножко консервов и круп, примерно 1/10 того, что было нужно. А мы весь день торчали на свежем воздухе, много плавали, жрать хотелось до посинения. На другом конце острова был пирс для рыбачьих судов и столовая, но она была открыта три раза в неделю. Идти туда было 4 км в один конец, но мы естественно бегали туда рысью, однако же дней в неделе больше, чем три. И мы пристроились питаться гонадами (половыми железами) морских ежей. Нырять за ними неглубоко, найти легко, достаешь, разламываешь пополам (лучше ножом, ибо иголок много, они ломкие, а раны потом долго не заживают), а внутри, среди буро-зелененького противненького содержимого красуются ярко-желтые или даже оранжевые гонады, каждая размером с мизинец. Достаешь, окунаешь на месте в морскую воду (солишь) и вперед. Штук 6 ежей - уже завтрак. Как я позже узнала, когда была в Японии, гонады морского ежа, "уни", есть великое лакомство, идут в суши, и стоят очень дорого, много не съешь, разоришься. А мы ели сколько хотели, хотя и без риса. Другая еда была тоже замечательна: мы покупали крабов рюкзаками у рыбаков, все за спирт, 300-500 кубиков за рюкзак. И объедались крабами чуть не до полного несварения, больше-то нечего было есть. Ну разве это не жизнь, хлеба нет, а крабов вагон? К сожалению, крабы были доступны далеко не всегда, рыбаки заходили в порт 1-2 раза в неделю. Еще один источник еды были местные огороды. Их разводили владивостокские ученые, приезжая на остров поработать, однако же каждый их короткий приезд сменялся длительным отсутствием. Нам с самого начала сообщили, что мы можем пособирать урожай, только по-немножку. Но нам было страшно неудобно, сами мы это воспринимали, как воровство, несмотря на разрешение, поэтому занимались этим только с полной голодухи, и шли "на дело" вечером, как стемнеет, если не удавалось добыть морепродуктов, чтобы не ложиться спать с урчащим от голода животом. В огородах росли в основном тыквы и кабачки, на удивление, одинаковой формы и размеров. Днем наверно их можно было бы как-то различить, но не в темноте, поэтому мы брали первые попавшиеся 2-3 плода. К сожалению, в отличие от мягких кабачков, тыквы были прочнее дерева (незрелые!), топора у нас не было, а ни один нож, даже водолазный клинок-кинжал, их не брал, отскакивал. Так что иногда нам все же приходилось засыпать голодными, а тыквы выбрасывать обратно в огороды. Немножко удалось нам поездить по Дальнему Востоку, и в приграничном районе, в Бухте Славянка, я в первый и последний раз в советской жизни столкнулась со свободной продажей черной икры банками по 400 г, этакими шайбами с рисунком осетра на крышке. У нас с подругой Лeнкой было при себе денег в обрез, хватило ровно на одну банку, буханку черного хлеба (белого не было), и бутылку ужасного советского лимонада Буратино. Была жара, икру надо было съесть сразу, и мы с полчаса ложками ели ее из банки, воображая себя партийной номенклатурой, и вспоминая "Белое солнце пустыни" ("опять эта икра..."). А еще в той экспедиции мне в первый раз в жизни пришлось пережить тайфун во всей его красе и мощи. Наша общага стояла у самого океана, окна мы оставляли открытыми, и в то утро проснулись от волн, заплескивающих прямо в окно. Ветер же был такой, что трудно дышать, казалось, что вот сейчас подхватит и унесет. Все утро ушло на то, чтобы все вещи, свои и экспедиционные, спрятать, упаковать и закрепить. А лодки в заливе просто затопили прямо вместе с моторами, а иначе с якоря сорвет и унесет. На острове сразу появилось множество моряков с рыболовных судов, которые спрятались от тайфуна в одной из бухт. А на нас свалились заботы о годовалом моржoнке. Он случайно попал в рыбацкие сети, которые уволокли его от матери, а когда его подняли вместе с сетью, то было уже поздно отпускать, матери поблизости не было, надвигался тайфун. И его привезли на наш остров и сбросили прямо на руки нашей бедной экспедиции. Моржонка надо было кормить, и он сожрал весь наш скудный запас сгущенки, и еще надо было обливать морской водой каждый час, а к океану было страшно подойти из-за волн. Несмотря на юный возраст, моржoнoк представлял собой бурую гору складчатого жира весом килограмм в 100, с морщинистой недовольной мордочкой, которая постоянно вздыхала и стонала. На берегу ему явно было нехорошо, да и сгущенка ему не нравилась. Мы были ужасно рады, когда тайфун закончился, и моржонка забрали в зоопарк во Владивостоке. Только в начале 4-го курса я поняла, что надо бы за ум браться и работать в лаборатории, и тут мне захотелось странного: вместо того, чтобы найти подходящую тему на кафедре, куда пешком 5 минут, я отправилась работать в лабораторию по культуре клеток в Институте физиологии растений на ВДНХ, куда ездить было больше часа, и от дома далеко. Но в то время я во всех своих глупостях была упертой донельзя, вперед и с песней. И вот со всей моей упертостью я принялась за работу, не то, чтобы дело пошло, оно было уж больно непростым, но рвение мое было замечено, и мне стали предлагать работу после окончания. И все бы хорошо, однако же пришла любовь, замужество, и беременность.
Тут уж как обычно водилось при совке: живешь вместе, спишь вместе, вперед - рожай. В ретроспекте я понимаю, что ничего лучше со мной случиться не могло, результат - любимая дочь. Но вот по времени вышло не особо удачно, забеременела я в конце 5-го последнего курса. К моменту распределения, когда мы должны были подписывать предложения на работу, у меня живот виден не был, 3-й месяц всего шел. Но я была честная до ужаса, и всем своим будущим работодателям рассказала, что осенью уйду рожать. В результате из 3 предложений на работу в самых-пресамых местах вдруг не осталось ни одного. А потом заведующая лабораторией по культуре клеток, где я делала дипломную работу, мой будущая шефиня Р.Г. вдруг меня вызвала и сказала мне следующее: "Вы конечно теперь стали второго сорта. А есть ли у вас кому помочь с ребенком? Ах есть? Тогда я вас все-таки на работу возьму..." Я была ей ужасно благодарна, a сейчас я думаю, что она не то, чтобы сильно рисковала, беря меня на работу. Уровень мотивации у меня был высокий, диплом красный, одни пятерки, а дипломная работа заняла первое место на университетском конкурсе студенческих работ, я даже получила рублей 50 награды. Но в то время Р.Г. мне казалась благодетельницей, взяла меня лаборантом-стажером, несмотря на то, что я ушла на год сидеть с ребенком. А через год я снова вышла на работу, и взялась за нее с удвоенной силой, сдав дочку в садик. До сих пор меня мучает соображение, что ранний садик мог поспособствовать развитию у нее астмы, однако же в то время мой путь мне казался ясен и прям. Поэтому жалеть о свой глупости сейчас наверно еще глупее, чем сама эта прошлая глупость.