Как мы в 90-х ездили в Америку: сначала папа, а потом и я
Благодаря сотрудничеству с американским профессором из Миннесоты Роном Кейплом, папа впервые попал в Штаты еще до полного распада совка, если память мне не изменяет, в 1989-м году.
Рон устроил ему тур по Штатам, познакомил его с несколькими знаменитыми химиками, свозил на Гранд Каньон. Но большую часть времени папа жил в городишке Дулут, работал в университете штата Миннесота, катался на лыжах на канадской границе вдоль озера, где у Рона дача, и осваивался в стране своего отца.
Дед Артур прожил в Штатах 10 лет, с 1919 по 1929-й, вроде как в Нью Йорке, где засветился, как журналист и коммунист. Надо сказать, что он оставил на удивление мало документальных следов. В 1919-м на берег в Штатах он сошел по чужой матросской книжке, а потом как-то легализовался, но никто из нас не знал, каким образом. Фамилию себе он взял самую распространенную - Смит, а свою венгерскую - забросил. И переехал в Советскую Россию как Артур Смит. Никакие папины поиски в Штатах по этому имени полезных результатов не принесли. А я даже особо и не старалась, мало ли в Бразилии Педро. Мы с папой оба сделали генетический анализ по 23эндми, надеясь, что может так кто-то найдется. Нашлась дикая туча родственников по еврейской линии через папину маму Женю, но никого со стороны деда.
Папа и мне помог в 90-е съездить в Америку чтобы посмотреть, нужна ли мне она. История была долгая и непростая. Началась она в 1988 году в Новосибирске, где проходила научная конференция под руководством моей шефини Р.Г., академика и член-корра. Всю нашу лабораторию туда отправили помогать организовывать и проводить. Я была в тот момент в довольно плохом состоянии. Конференция случилась в начале августа, а в июле мы с тогдашним мужем ходили в трехнедельный поход на Кавказ в районе Казбека. Это мы с ним в том самом походе.
Поход вышел как всегда отличный, компания была супер, но в самом конце похода у меня развалился зуб, и видимо на этом фоне началась страшная ангина (хуже в жизни ни до, ни после не было), к счастью, мы уже были в тот момент во городе Владикавказ. Температура поднялась за 40, голова плыла, я совершенно ничего не помню, два дня в полной отключке, а надо было лететь домой. Муж меня довез до самолета, потом до дома, а потом, складировав меня в конце концов дома на кровать, объявил, что остаться не может, а должен тут же уехать от меня к своей большой и чистой любви. Меня он не любит, врать уже больше не может, и вообще до свидания, а скорее прошай. И отвалил. Родители мои были на даче (без телефонной связи), ждали нашего приезда на дачу на следующий день, и пасли там нашу 4-х летнюю дочку. Забавно, что нынче после всех прожитых лет, я бывшему мужу давно простила сам факт ухода, все получилось к лучшему. Но вот сам момент ухода я ему простить не могу, тайминг, как говорят в Америке. Ибо сил у меня в тот момент не было ни на что, я валялась в полубреду. Правда, через сутки муж все-таки приехал посмотреть, что со мной делается. И снова сообщить, что он должен уйти, но может пока чуть-чуть побыть, видимо, его испугал мой видок. Потом приехали родители, а муж сообщил, что уходит, но не совсем, ему с любовью негде жить, и вообще она не хочет женатого. Эти качели-карусели продолжались до самой конференции, и все это время я была не в состоянии ни есть, ни спать, только запихивала в себя горстями антибиотики. Собственно спасало меня то, что в те времена я была очень крепкой бабой, только что три недели бегала по горам, и исходно, до болезни, была в отличной физической форме.
На конференции меня сразу вытащили переводить доклады зарубежных гостей, ибо больше было особо некому. К тому моменту я уже изрядно отощала, выпадала из драгоценных американских джинсов, которые в 1979-м году стоили месячную мамину зарплату (кандидат наук, старший научный сотрудник). Надевались они крайне редко, но тут такой повод - международная конференция!
Конференция и необходимость весь день говорить на чужом языке мне очень помогли, английский я тогда знала сильно хуже, и приходилось сильно напрягаться. Так сильно, что прошли все проблемы со сном, после 8 часов перевода я падала в общаге на кровать и засыпала еще в падении. Да и 8-ю часами дело редко ограничивалось, зарубежные гости мечтали посмотреть Россию, и их надо было сопровождать. Мы в основном ходили по Новосибирскому академгородку и купаться на реку Обь, которую иностранцы называли Оп. Там водохранилище бурно цвело, в воде было мало кислорода, и за каждым купающимся следовали неслабых размеров сазаны и карпы - наше разгребание и перемешивание воды приносило им вожделенный кислород. Рыбы эти пугали даже меня (хотя в тот момент меня уже ничего не могло напугать). Поэтому например немецкий профессор Хайнрик не плавал, а сидел на берегу и загорал, а нам говорил: "Кто мне поверит, что такой загар я привез из Сибири?" В конце войны ему было 14 лет, он был из фермеров, и у него были родственники, пропавшие в плену в Сибири. В конце конференции он очень расчувствовался и рассказал, что его отца чуть не расстреляли русские солдаты у него на глазах в конце войны. Спасли отца девушки-украинки гастарбайтеры. Они кинулись на его защиту, крича, что мужик хороший, пальцем их не тронул, кормил хорошо, жить пустил в дом, и заботился, как о своих. Так что Хайнрик любил Россию: отец-то долго еще после войны прожил. Через три месяца после поездки Хайнрик прислал мне роскошную посылку с шоколадом и полотенцами. Мне пришлось за ней ехать два часа куда-то в пригород на международный почтампт, и там платить пошлину в размере чуть не месячной зарплаты, деньги я естественно взяла у родителей.
А еще был австрийский профессор из Вены по имени Эдвин, он единственный, кто со мной плавал в Оби, несмотря на рыб. Но он вообще был мужик смелый, завел роман с очень красивой девицей из нашей лабы прямо у всех на глазах. А потом как-то уже в Москве, проезжая с нами на такси Химкинский памятник в виде танковых надолбов, спросил: "А это тут что?" Мы честно ответили, что здесь остановили немцев, рвущихся к Москве. "А, - сказал он с гордостью, - так это значит отсюда мой отец в бинокль рассматривал Кремль, он командовал танковой ротой и состоял в СС". Мы с подругой промолчали, хотя нам было, что сказать, не знаю почему, наверно из вежливости.
Ну а вишенкой на торте нашей конференции была китаянка из Калифорнийского университета в Беркли по имени Рене Сунг. Она была из супер-богатых китайцев, которые от Мао сбежали сначала на Тайвань, а оттуда в Штаты. Рене профессорствовала в Беркли, а ее муж - в Станфорде, жили они в огромном доме на своей горе с виноградниками на полпути между Беркли и Станфордом. Рене была уже немолода, но прекрасно одета, я таких шмоток не только в жизни не видела, но о них и не слышала. Но шмотки меня тогда (да и сейчас) мало интересовали, мне очень нравилось с ней разговаривать про науку, а она меня много расспрашивала про Россию. Я ей приглянулась, соображала я тогда хорошо, и была полна щенячьего энтузиазма. Сейчас я цинично думаю, что Рене себе искала дешевый рабский труд. При любом раскладе, она пригласила меня работать в свою лабораторию в Беркли. Причем будучи, как я потом поняла, человеком прижимистым (как позже оказалось, жадным до предела), Рене предложила мне самой подумать, как оплатить поездку.
Для меня было очевидно, что родная академия наук мне тут ничем не поможет, и я тихо забыла всю историю. Тем более, что я вернулась домой в Москву, снова вышла на работу, а муж решил вернуться ко мне, ведь мы же лучшие друзья, а его любовь не хочет женатого. Я со своей стороны перешла в некое странное состояние ментального анабиоза. Спать и есть я снова не могла, меня одолела совершенно клиническая анорексия, приходилось запихивать в себя еду пару раз в день, вся одежда висела мешком. Зимой меня наконец вытянул из этого стремного состояния новый роман, ничего хорошего из него не вышло, но он помог мне наконец расстаться с мужем, что давно надо было сделать.
В это же время папа начал меня убеждать, что мне надо поехать в Америку, посмотреть, как там и что, вдруг понравится. А конкретно в Беркли к Рене, раз она меня приглашает. "Где деньги?"- вопросила я, их не было ни у папы, ни у меня, ни у мамы с отчимом. "Фонд Сороса!" - сказал папа, и помог мне написать все нужные бумажки, сам он в то время уже получил грант от Национального Научного Фонда США, и знал, что и как делать. И я-таки получила Соросовский грант на полгода в размере полутора тысяч долларов (включая дорогу, и ни в чем себе не отказывайте). Услышав про сумму, папа задумался и сказал: "Полгода вряд ли, но месяца 2-3 ты на эти деньги протянешь и не помрешь!". И был прав. Но вот закавыка, именно в этот момент у меня появилась возможность поехать по работе в Японию в конце 1990-го, об этом я уже писала. И в отличие от Рене, мой японский босс был готов сам мне платить. Впрочем он был с Рене хорошо знаком - одна область науки. И мы решили, что я сначала поеду на три месяца к нему, а уж от него на три месяца в Беркли.
Однако поездка в Америку не получилась. Работа в Японии пошла так хорошо, что профессор попросил остаться еще на три месяца, чтобы закончить. Вырисовывалась из этого хорошая добавка к имеющейся диссертации, которая сделала дисер по-научному красивым. Так что в Японии я пробыла не три месяца, а все полгода. И ужасно скучала по дочке, оставшейся в Москве, так что ни о каком Беркли и слышать не хотела, только в Россию. Приехала, и тут же бывший муж нарисовался. Никак не удавалось нам отвязаться друг от друга, мы оба понимали, что ничего хорошего не выйдет, крутили новые романы, но в пересменках возвращались друг к другу. И тут опять вместе пошли в поход, взяв с собой дочку. Кто сказал, что на одни и те же грабли можно наступить только два раза? Отнюдь, по ним можно несколько лет гулять, и даже некоторое удовольствие получать от процесса.
Однако папа продолжал мне напоминать про Беркли, при каждой встрече, раз в неделю. Да и деньги от Сороса пропадали, если их вскорости не использовать. И Рене написала пару емейлов на тему о том, куда-куда вы удалились, и у нее зазвучало нечто вроде намека на возможное продолжение моей работы в Беркли уже за ее счет. Видимо, мой японский профессор спел ей песню о том, какой я хороший работник, он был мной доволен. И вот настал ноябрь, самое промозглое и мерзкое для меня время года. И я купила билет и полетела в Сан Франциско замечательным рейсом из Москвы через Хабаровск и Анкоридж. В Хабаровск надо было прилетать заранее, ибо рейс в Штаты был раз в неделю, и опоздание на пересадку означало 7 дней застревания в Хабаровске. Там правда жила знакомая тетка, которой я из Москвы везла 5 кг сливочного масла, но не думаю, что она была бы рада меня приютить на неделю. Но на одну ночь - это было прекрасно. Авиавокзал в Хабаровске был крошечный, а на улице было -25. Теплую одежду я в Калифорнию не брала, да у меня ее и не было, всю зиму в Москве я просто быстро бегала в демисезонном пальто. Так что на троллейбусе до дома тетки я едва доехала, и к ней ввалилась в несколько посинелом виде. А на следующий день уже летела на Аляску - до сих пор помню потрясающий вид Амура с борта самолета в морозное утро, солнце, встающее из ледяного тумана, бесконечные рукава и притоки, красотища! Cтоль же балдежные хребты около Анкориджа в свете полной луны... И восход солнца уже над новой для меня Америкой.
А потом солнечная Калифорния, жара, солнце, пальмы. Рене поселила меня у себя дома, ведь денег у меня не было, по прилете надо было получать чек из Фонда Сороса, что заняло около 2-х недель. Так что я оказалась в поместье на горе, меня поселили на первом этаже, где еще жили два прекрасных чау-чау, очень породистых, привезенных из Китая. Псы были развеселые и очень вонючие, Рене было лень их мыть. Но до чего же их было хорошо тискать! На работу я ездила с Рене на спортивном Порше с сиденьями из мягкой оленьей кожи (я спросила, чья была кожа). За едой я стеснялась своего аппетита и старалась вообще ничего не брать, и мечтала поскорее найти свое жилье.
Провисев день на телефоне, нашла себе комнату в 15 минутах пешком от университета. На работе я сразу подружилась с коллегами, и один из них дал мне взаймы велосипед, на котором я каталась по окрестным холмам от Беркли до Оакланда. Неподалеку был вид на мост Золотые Ворота и Сад Роз, которые вполне там "блещут в декабре". Жизнь налаживалась, только вот денег не было от слова совсем. Я взяла взаймы у Рене 200 долларов, 100 сразу отдала в виде депозита за комнату, а на остаток мне надо было дотянуть до чека от Сороса. Впрочем после полугода в Японии, я уже немножко понимала, что дорого, что дешево, и последнюю неделю перед чеком прожила на 40 долларов, т.е. тратя около 6 долларов в день на еду. Иногда меня подкармливала хозяйка квартиры, а я за это волонтерила по вечерам, продавая билеты на выступления хора, где она пела второе сопрано. Пели они кстати очень хорошо. И пригласили к себе русского хормейстера аж из Сибири. Парень этот закончил семинарию по церковной музыке, английский он не знал вообще, приехал по блату (сибирскому). Если ему чего-то не нравилось, он хватался за шевелюру и громко орал: "Пипл! Вы чего тут делаете, пипл! Ну пипл же!". Я иногда переводила. А потом пришел чек - и ура, после оплаты за билет и расплаты с Рене у меня осталось 600 долларов на оставшиеся пару месяцев.
В лаборатории я подружилась с хорваткой по имени Татьяна, она притащила меня в местный туристический клуб. С клубом мы каждые выходные ездили по окрестностям, по живописному хайвею 101, добирались аж до Монтеррея. Они всегда были рады новым людям, ибо денег было мало, а каждый человек сбрасывался долларов по 30 в общий котел на поездку (на машины и бензин). Общаться мне с ними было трудно - специфические американские темы про спорт и музыку были мне столь же чужды, как им мои рассказы про Россию и Японию. Нашелся некий юноша, аспирант-математик, который ходил следом и говорил, что у него случился по моему поводу крaш ("I have a crush on you"). "Чего-чего? - думала я, - Это какая такая авария?". Математиков мне и в Москве хватало, так что со мной никакого крaша не случилось.
Работала я много, проблема была в том, что мне страшно не понравилось в лаборатории у Рене. Она была скупа до посинения, несмотря на огромное личное состояние и многочисленные гранты. Если мне был нужен реагент, то меня посылали попросить в соседнюю лабораторию. Там меня сначала не знали, встречали приветливо, реагент давали. А потом спрашивали, а ты у кого работаешь? У Рене. И тут случался крутой поворот, улыбки исчезали, и сквозь сжатые зубы меня просили передать Рене, чтобы она сама себе реагенты покупала. Такой гадюшник совсем не радовал, особенно после прекрасной и богатой японской лабы. Плюс у Рене работал совершенно замечательный ученый из Эфиопии, с которым она обращалась сильно хуже, чем со своими чау-чау. Эймос был на визе, то есть в рабстве, вернуться в Эфиопию не мог по политическим соображениям, и вообще напоминал гребца на галере, которого надсмотрщик еще и бьет для развлечения. В рабстве была и толпа китайцев, английского они не знали совсем (Рене, естественно, знала и мандарин, и кантонский), общаться ни с кем не могли, жили вшестером в одной комнате, которую Рене для них снимала. По словам Эймоса, Рене им платила по 300 долларов на голову в месяц. Все это меня очень не радовало, и я считала дни до отъезда. И совсем не рассматривала опцию приехать в рабство к Рене. Так что первый блин вышел комом, Америка мне не понравилась. А вот японский профессор звал обратно в Японию, уже с дочкой. И я согласилась.
Но пока вернулась из Калифорнии в Москву посреди зимы. Бывший муж как всегда нарисовался, но был задумчив. Его позвали работать в Канаду. А меня в Японию. Причина его задумчивости тоже стала скоро ясна: новый роман, и он, бедолага, никак не мог решить, кого же из нас позвать с собой в Канаду. Новая любовь горяча, зато я - старый друг, опять же дочка. Тут уже решила я - никакой Канады, я еду в Японию, дочку беру с собой, и до свидания. Папа тоже в очередной раз вернулся из Америки, и мы пообщались, пока я судорожно дописывала диссертацию и досдавала кандидатский минимум.
А потом мы уехали в Японию, всерьез и надолго, на этом начался важный этап жизни, и Америка пока ушла в прошлое. Калифорния и Беркли меня совсем не вдохновили.
Рон устроил ему тур по Штатам, познакомил его с несколькими знаменитыми химиками, свозил на Гранд Каньон. Но большую часть времени папа жил в городишке Дулут, работал в университете штата Миннесота, катался на лыжах на канадской границе вдоль озера, где у Рона дача, и осваивался в стране своего отца.
Дед Артур прожил в Штатах 10 лет, с 1919 по 1929-й, вроде как в Нью Йорке, где засветился, как журналист и коммунист. Надо сказать, что он оставил на удивление мало документальных следов. В 1919-м на берег в Штатах он сошел по чужой матросской книжке, а потом как-то легализовался, но никто из нас не знал, каким образом. Фамилию себе он взял самую распространенную - Смит, а свою венгерскую - забросил. И переехал в Советскую Россию как Артур Смит. Никакие папины поиски в Штатах по этому имени полезных результатов не принесли. А я даже особо и не старалась, мало ли в Бразилии Педро. Мы с папой оба сделали генетический анализ по 23эндми, надеясь, что может так кто-то найдется. Нашлась дикая туча родственников по еврейской линии через папину маму Женю, но никого со стороны деда.
Папа и мне помог в 90-е съездить в Америку чтобы посмотреть, нужна ли мне она. История была долгая и непростая. Началась она в 1988 году в Новосибирске, где проходила научная конференция под руководством моей шефини Р.Г., академика и член-корра. Всю нашу лабораторию туда отправили помогать организовывать и проводить. Я была в тот момент в довольно плохом состоянии. Конференция случилась в начале августа, а в июле мы с тогдашним мужем ходили в трехнедельный поход на Кавказ в районе Казбека. Это мы с ним в том самом походе.
Поход вышел как всегда отличный, компания была супер, но в самом конце похода у меня развалился зуб, и видимо на этом фоне началась страшная ангина (хуже в жизни ни до, ни после не было), к счастью, мы уже были в тот момент во городе Владикавказ. Температура поднялась за 40, голова плыла, я совершенно ничего не помню, два дня в полной отключке, а надо было лететь домой. Муж меня довез до самолета, потом до дома, а потом, складировав меня в конце концов дома на кровать, объявил, что остаться не может, а должен тут же уехать от меня к своей большой и чистой любви. Меня он не любит, врать уже больше не может, и вообще до свидания, а скорее прошай. И отвалил. Родители мои были на даче (без телефонной связи), ждали нашего приезда на дачу на следующий день, и пасли там нашу 4-х летнюю дочку. Забавно, что нынче после всех прожитых лет, я бывшему мужу давно простила сам факт ухода, все получилось к лучшему. Но вот сам момент ухода я ему простить не могу, тайминг, как говорят в Америке. Ибо сил у меня в тот момент не было ни на что, я валялась в полубреду. Правда, через сутки муж все-таки приехал посмотреть, что со мной делается. И снова сообщить, что он должен уйти, но может пока чуть-чуть побыть, видимо, его испугал мой видок. Потом приехали родители, а муж сообщил, что уходит, но не совсем, ему с любовью негде жить, и вообще она не хочет женатого. Эти качели-карусели продолжались до самой конференции, и все это время я была не в состоянии ни есть, ни спать, только запихивала в себя горстями антибиотики. Собственно спасало меня то, что в те времена я была очень крепкой бабой, только что три недели бегала по горам, и исходно, до болезни, была в отличной физической форме.
На конференции меня сразу вытащили переводить доклады зарубежных гостей, ибо больше было особо некому. К тому моменту я уже изрядно отощала, выпадала из драгоценных американских джинсов, которые в 1979-м году стоили месячную мамину зарплату (кандидат наук, старший научный сотрудник). Надевались они крайне редко, но тут такой повод - международная конференция!
Конференция и необходимость весь день говорить на чужом языке мне очень помогли, английский я тогда знала сильно хуже, и приходилось сильно напрягаться. Так сильно, что прошли все проблемы со сном, после 8 часов перевода я падала в общаге на кровать и засыпала еще в падении. Да и 8-ю часами дело редко ограничивалось, зарубежные гости мечтали посмотреть Россию, и их надо было сопровождать. Мы в основном ходили по Новосибирскому академгородку и купаться на реку Обь, которую иностранцы называли Оп. Там водохранилище бурно цвело, в воде было мало кислорода, и за каждым купающимся следовали неслабых размеров сазаны и карпы - наше разгребание и перемешивание воды приносило им вожделенный кислород. Рыбы эти пугали даже меня (хотя в тот момент меня уже ничего не могло напугать). Поэтому например немецкий профессор Хайнрик не плавал, а сидел на берегу и загорал, а нам говорил: "Кто мне поверит, что такой загар я привез из Сибири?" В конце войны ему было 14 лет, он был из фермеров, и у него были родственники, пропавшие в плену в Сибири. В конце конференции он очень расчувствовался и рассказал, что его отца чуть не расстреляли русские солдаты у него на глазах в конце войны. Спасли отца девушки-украинки гастарбайтеры. Они кинулись на его защиту, крича, что мужик хороший, пальцем их не тронул, кормил хорошо, жить пустил в дом, и заботился, как о своих. Так что Хайнрик любил Россию: отец-то долго еще после войны прожил. Через три месяца после поездки Хайнрик прислал мне роскошную посылку с шоколадом и полотенцами. Мне пришлось за ней ехать два часа куда-то в пригород на международный почтампт, и там платить пошлину в размере чуть не месячной зарплаты, деньги я естественно взяла у родителей.
А еще был австрийский профессор из Вены по имени Эдвин, он единственный, кто со мной плавал в Оби, несмотря на рыб. Но он вообще был мужик смелый, завел роман с очень красивой девицей из нашей лабы прямо у всех на глазах. А потом как-то уже в Москве, проезжая с нами на такси Химкинский памятник в виде танковых надолбов, спросил: "А это тут что?" Мы честно ответили, что здесь остановили немцев, рвущихся к Москве. "А, - сказал он с гордостью, - так это значит отсюда мой отец в бинокль рассматривал Кремль, он командовал танковой ротой и состоял в СС". Мы с подругой промолчали, хотя нам было, что сказать, не знаю почему, наверно из вежливости.
Ну а вишенкой на торте нашей конференции была китаянка из Калифорнийского университета в Беркли по имени Рене Сунг. Она была из супер-богатых китайцев, которые от Мао сбежали сначала на Тайвань, а оттуда в Штаты. Рене профессорствовала в Беркли, а ее муж - в Станфорде, жили они в огромном доме на своей горе с виноградниками на полпути между Беркли и Станфордом. Рене была уже немолода, но прекрасно одета, я таких шмоток не только в жизни не видела, но о них и не слышала. Но шмотки меня тогда (да и сейчас) мало интересовали, мне очень нравилось с ней разговаривать про науку, а она меня много расспрашивала про Россию. Я ей приглянулась, соображала я тогда хорошо, и была полна щенячьего энтузиазма. Сейчас я цинично думаю, что Рене себе искала дешевый рабский труд. При любом раскладе, она пригласила меня работать в свою лабораторию в Беркли. Причем будучи, как я потом поняла, человеком прижимистым (как позже оказалось, жадным до предела), Рене предложила мне самой подумать, как оплатить поездку.
Для меня было очевидно, что родная академия наук мне тут ничем не поможет, и я тихо забыла всю историю. Тем более, что я вернулась домой в Москву, снова вышла на работу, а муж решил вернуться ко мне, ведь мы же лучшие друзья, а его любовь не хочет женатого. Я со своей стороны перешла в некое странное состояние ментального анабиоза. Спать и есть я снова не могла, меня одолела совершенно клиническая анорексия, приходилось запихивать в себя еду пару раз в день, вся одежда висела мешком. Зимой меня наконец вытянул из этого стремного состояния новый роман, ничего хорошего из него не вышло, но он помог мне наконец расстаться с мужем, что давно надо было сделать.
В это же время папа начал меня убеждать, что мне надо поехать в Америку, посмотреть, как там и что, вдруг понравится. А конкретно в Беркли к Рене, раз она меня приглашает. "Где деньги?"- вопросила я, их не было ни у папы, ни у меня, ни у мамы с отчимом. "Фонд Сороса!" - сказал папа, и помог мне написать все нужные бумажки, сам он в то время уже получил грант от Национального Научного Фонда США, и знал, что и как делать. И я-таки получила Соросовский грант на полгода в размере полутора тысяч долларов (включая дорогу, и ни в чем себе не отказывайте). Услышав про сумму, папа задумался и сказал: "Полгода вряд ли, но месяца 2-3 ты на эти деньги протянешь и не помрешь!". И был прав. Но вот закавыка, именно в этот момент у меня появилась возможность поехать по работе в Японию в конце 1990-го, об этом я уже писала. И в отличие от Рене, мой японский босс был готов сам мне платить. Впрочем он был с Рене хорошо знаком - одна область науки. И мы решили, что я сначала поеду на три месяца к нему, а уж от него на три месяца в Беркли.
Однако поездка в Америку не получилась. Работа в Японии пошла так хорошо, что профессор попросил остаться еще на три месяца, чтобы закончить. Вырисовывалась из этого хорошая добавка к имеющейся диссертации, которая сделала дисер по-научному красивым. Так что в Японии я пробыла не три месяца, а все полгода. И ужасно скучала по дочке, оставшейся в Москве, так что ни о каком Беркли и слышать не хотела, только в Россию. Приехала, и тут же бывший муж нарисовался. Никак не удавалось нам отвязаться друг от друга, мы оба понимали, что ничего хорошего не выйдет, крутили новые романы, но в пересменках возвращались друг к другу. И тут опять вместе пошли в поход, взяв с собой дочку. Кто сказал, что на одни и те же грабли можно наступить только два раза? Отнюдь, по ним можно несколько лет гулять, и даже некоторое удовольствие получать от процесса.
Однако папа продолжал мне напоминать про Беркли, при каждой встрече, раз в неделю. Да и деньги от Сороса пропадали, если их вскорости не использовать. И Рене написала пару емейлов на тему о том, куда-куда вы удалились, и у нее зазвучало нечто вроде намека на возможное продолжение моей работы в Беркли уже за ее счет. Видимо, мой японский профессор спел ей песню о том, какой я хороший работник, он был мной доволен. И вот настал ноябрь, самое промозглое и мерзкое для меня время года. И я купила билет и полетела в Сан Франциско замечательным рейсом из Москвы через Хабаровск и Анкоридж. В Хабаровск надо было прилетать заранее, ибо рейс в Штаты был раз в неделю, и опоздание на пересадку означало 7 дней застревания в Хабаровске. Там правда жила знакомая тетка, которой я из Москвы везла 5 кг сливочного масла, но не думаю, что она была бы рада меня приютить на неделю. Но на одну ночь - это было прекрасно. Авиавокзал в Хабаровске был крошечный, а на улице было -25. Теплую одежду я в Калифорнию не брала, да у меня ее и не было, всю зиму в Москве я просто быстро бегала в демисезонном пальто. Так что на троллейбусе до дома тетки я едва доехала, и к ней ввалилась в несколько посинелом виде. А на следующий день уже летела на Аляску - до сих пор помню потрясающий вид Амура с борта самолета в морозное утро, солнце, встающее из ледяного тумана, бесконечные рукава и притоки, красотища! Cтоль же балдежные хребты около Анкориджа в свете полной луны... И восход солнца уже над новой для меня Америкой.
А потом солнечная Калифорния, жара, солнце, пальмы. Рене поселила меня у себя дома, ведь денег у меня не было, по прилете надо было получать чек из Фонда Сороса, что заняло около 2-х недель. Так что я оказалась в поместье на горе, меня поселили на первом этаже, где еще жили два прекрасных чау-чау, очень породистых, привезенных из Китая. Псы были развеселые и очень вонючие, Рене было лень их мыть. Но до чего же их было хорошо тискать! На работу я ездила с Рене на спортивном Порше с сиденьями из мягкой оленьей кожи (я спросила, чья была кожа). За едой я стеснялась своего аппетита и старалась вообще ничего не брать, и мечтала поскорее найти свое жилье.
Провисев день на телефоне, нашла себе комнату в 15 минутах пешком от университета. На работе я сразу подружилась с коллегами, и один из них дал мне взаймы велосипед, на котором я каталась по окрестным холмам от Беркли до Оакланда. Неподалеку был вид на мост Золотые Ворота и Сад Роз, которые вполне там "блещут в декабре". Жизнь налаживалась, только вот денег не было от слова совсем. Я взяла взаймы у Рене 200 долларов, 100 сразу отдала в виде депозита за комнату, а на остаток мне надо было дотянуть до чека от Сороса. Впрочем после полугода в Японии, я уже немножко понимала, что дорого, что дешево, и последнюю неделю перед чеком прожила на 40 долларов, т.е. тратя около 6 долларов в день на еду. Иногда меня подкармливала хозяйка квартиры, а я за это волонтерила по вечерам, продавая билеты на выступления хора, где она пела второе сопрано. Пели они кстати очень хорошо. И пригласили к себе русского хормейстера аж из Сибири. Парень этот закончил семинарию по церковной музыке, английский он не знал вообще, приехал по блату (сибирскому). Если ему чего-то не нравилось, он хватался за шевелюру и громко орал: "Пипл! Вы чего тут делаете, пипл! Ну пипл же!". Я иногда переводила. А потом пришел чек - и ура, после оплаты за билет и расплаты с Рене у меня осталось 600 долларов на оставшиеся пару месяцев.
В лаборатории я подружилась с хорваткой по имени Татьяна, она притащила меня в местный туристический клуб. С клубом мы каждые выходные ездили по окрестностям, по живописному хайвею 101, добирались аж до Монтеррея. Они всегда были рады новым людям, ибо денег было мало, а каждый человек сбрасывался долларов по 30 в общий котел на поездку (на машины и бензин). Общаться мне с ними было трудно - специфические американские темы про спорт и музыку были мне столь же чужды, как им мои рассказы про Россию и Японию. Нашелся некий юноша, аспирант-математик, который ходил следом и говорил, что у него случился по моему поводу крaш ("I have a crush on you"). "Чего-чего? - думала я, - Это какая такая авария?". Математиков мне и в Москве хватало, так что со мной никакого крaша не случилось.
Работала я много, проблема была в том, что мне страшно не понравилось в лаборатории у Рене. Она была скупа до посинения, несмотря на огромное личное состояние и многочисленные гранты. Если мне был нужен реагент, то меня посылали попросить в соседнюю лабораторию. Там меня сначала не знали, встречали приветливо, реагент давали. А потом спрашивали, а ты у кого работаешь? У Рене. И тут случался крутой поворот, улыбки исчезали, и сквозь сжатые зубы меня просили передать Рене, чтобы она сама себе реагенты покупала. Такой гадюшник совсем не радовал, особенно после прекрасной и богатой японской лабы. Плюс у Рене работал совершенно замечательный ученый из Эфиопии, с которым она обращалась сильно хуже, чем со своими чау-чау. Эймос был на визе, то есть в рабстве, вернуться в Эфиопию не мог по политическим соображениям, и вообще напоминал гребца на галере, которого надсмотрщик еще и бьет для развлечения. В рабстве была и толпа китайцев, английского они не знали совсем (Рене, естественно, знала и мандарин, и кантонский), общаться ни с кем не могли, жили вшестером в одной комнате, которую Рене для них снимала. По словам Эймоса, Рене им платила по 300 долларов на голову в месяц. Все это меня очень не радовало, и я считала дни до отъезда. И совсем не рассматривала опцию приехать в рабство к Рене. Так что первый блин вышел комом, Америка мне не понравилась. А вот японский профессор звал обратно в Японию, уже с дочкой. И я согласилась.
Но пока вернулась из Калифорнии в Москву посреди зимы. Бывший муж как всегда нарисовался, но был задумчив. Его позвали работать в Канаду. А меня в Японию. Причина его задумчивости тоже стала скоро ясна: новый роман, и он, бедолага, никак не мог решить, кого же из нас позвать с собой в Канаду. Новая любовь горяча, зато я - старый друг, опять же дочка. Тут уже решила я - никакой Канады, я еду в Японию, дочку беру с собой, и до свидания. Папа тоже в очередной раз вернулся из Америки, и мы пообщались, пока я судорожно дописывала диссертацию и досдавала кандидатский минимум.
А потом мы уехали в Японию, всерьез и надолго, на этом начался важный этап жизни, и Америка пока ушла в прошлое. Калифорния и Беркли меня совсем не вдохновили.