Александр Габриэль
Баскервильская осень
Оскома ноября. Пустые зеркала.
Зелёный стынет чай. Допей, а хочешь - вылей.
Последнюю листву съедает полумгла.
Пора перечитать «Собаку Баскервилей».
На крыше лёгкий снег, на стёклах первый лёд...
Заройся в теплый плед, замри женою Лота.
Держаться в стороне от торфяных болот
немыслимо, когда вокруг одни болота.
Как хочешь, так и дли неприбыльное шоу,
скукоженная тень в застиранном халате...
Сэр Генри, ты один. И Бэрримор ушёл
к тому, кто меньше пьёт и регулярней платит.
А скомканная жизнь летит, в глазах рябя.
И красок больше нет, и век уже недолог,
да сети, как паук, плетёт вокруг тебя
свихнувшийся сосед, зловещий энтомолог:
он фосфором своих покрасил пуделей,
чтоб выглядели те чудовищно и люто.
Покоя больше нет. Гулять среди аллей
рискованнее, чем со скал - без парашюта.
Ты весь скурил табак. Ты рад любым вестям,
но телефон молчит. Часы пробили восемь...
На полке Конан-Дойл. Метафоры - к чертям.
На свете смерти нет. Но есть тоска и осень.
Поэто-пейзаж
Замер сказочный лес, прорежённый опушками,
над которыми лунная светит медаль.
Спит земля до утра - не разбудишь из пушкина,
и молчит до утра заболоцкая даль.
Ночь на день обменять - не проси, не проси меня,
пусть чернеет загадочно пропасть во ржи...
Спит летучий жуковский на ветви осиновой,
двух крыловых на спинке устало сложив.
Тёплый воздух дрожит предрассветною моросью,
серой змейкой застыл обезлюдевший шлях...
Что-то шепчут во сне пастернаковы поросли,
сонмы диких цветаевых дремлют в полях.
Проползает река вдоль пейзажа неброского
и играет огнями - живыми, как речь.
И её пересечь невозможно без бродского,
всем не знающим бродского - не пересечь.
Всё, что мы не допели, чего не догрезили,
тает в сонном, задумчивом беге планет...
Жизнь пройдёт и останется фактом поэзии.
Смерти, стало быть, нет.
И беспамятства нет.
