Что скрывают письма Набокова?
Оригинал взят у krambambyly в Что скрывают письма Набокова?
Оригинал взят у newyorker_ru в Что скрывают письма Набокова?
Вера и Владимир Набоков состояли в браке 52 года (наверное, рекорд в литературных кругах), а их близость была почти герметичной. В разлуке он чах без нее. Она была его первым читателем, его агентом, его секретарем, его архивоведом, его переводчиком, его камердинером, его экономистом, его оратором, его музой, его учителем, его шофером, его телохранителем (она носила в сумочке пистолет), матерью его ребенка, а после его смерти и непримиримым хранителем его наследия. Владимир посвящал ей практически все книги, а Вера, как известно, спасла «Лолиту» из мусорного ведра, в котором он хотел ее сжечь. Пока они не переехали из профессорской квартиры Итаке, Нью-Йорк, в роскошный отель в Швейцарии, она следила за его домом - «ужасным», по ее описаниям - и готовила ему. Она перестала пробовать его блюда, когда они обедали на людях, но продолжала открывать его письма и отвечать на них.
По словам биографа Веры - Стейси Шифф - у нее был такой фетиш секретности, что она «паниковала каждый раз, когда видела свое имя в сносках и примечаниях Владимира». Но называть любовь Веры бескорыстной неуместно: две половинки семьи Набоковых были клапанами одного и того же сердца. И порой, экстравагантная преданность - это выражение замещающей помпезности. Биография Шифф принесла ей Пулитцеровскую премию в 2000 году, и с тех пор имя Веры вошло в английский язык, как эпоним. В прошлом году в статье на сайте The Atlantic автор пришел к мнению, что самыми счастливыми писателями являются те, кто был женат или вышел замуж за Веру - супругу/супруга любого пола, которая избавляет вторую половинку от монотонной работы; те, кому повезло меньше, хотят, чтобы Верой звали их прачку. Сейчас даже можно взять Веру в аренду - для писателей с деньгами… или моральными принципами.
«Письма Вере» - первый полный том писем Набокова своей жене - были опубликованы издателем Knopf в этом месяце. Письма были отредактированы и переведены с русского Ольгой Ворониной и Брайаном Бойдом - известным биографом Набокова. Но большая часть писем распределена неравномерно. Период между 1923 годом, когда они познакомились, и 1940 годом, когда они бежали со своим 6-летним сыном Дмитрием из Франции в Нью-Йорк, охватывает 4/5 переписки. Оставшиеся 37 лет до смерти Набокова не занимают и 80 страниц из 500. (Зато есть 268 дополнительных страниц приложений и примечаний). Так как Набоков написал все свои романы (кроме одного) в Америке («Я американский писатель», - отвечал он на вопрос о своей литературной принадлежности), самые плодородные десятилетия его карьеры (и акушерства Веры) проходят за кулисами.
Мы видим автопортрет молодого Владимира, неприукрашенный набоковской иронией. Первые письма, опьяненные богатым языком и желанием, поистине опьяняют читателя. Шар катится под стул - единственную мебель в комнате: «вещи как будто имеют инстинкт самосохранения». Пытаясь бросить курить, Набоков представляет себе ангелов, которые тайком курят в раю, словно проказники-школьники. Когда мимо проходит архангел, они выбрасывают сигареты, и «это падающие звезды». Из Парижа он описывает метро: «Здесь воняет, как в ботинках, и также тесно».
В молодости Набоков стремился дать Вере «солнечное, простое счастье» - довольно редкий товар для русских их поколения. Они родились с разницей в три года - он в 1899 году, она в 1902; всю свою молодость они провели в бегах от переворотов ХХ века. Многие их соотечественники потеряли все и никогда от этого не оправились. Но они нашли друг в друге свой ориентир.
Вера Евсеевна Слоним родилась в богатой еврейской семье, которая бежала из Санкт-Петербурга во время Революции и обосновалась в Берлине - де-факто первой столице антибольшевистской диаспоры. Она была бледной и худоватой, с большими глазами беспризорницы. По элегантности в речи и одежде она могла спокойно конкурировать с мужем. Он любил шутить, что преждевременно окрасил ее волосы в белый; это придавало ей вечную ауру, хорошо скрывающую ее жесткость. Владимир говорил Вере, что ее натура сделана из «маленьких острых стрел».
После того как Слонимы добрались до Берлина, отец Веры, адвокат, основал издательский дом. Это было одно из 86 издательств, которые обслуживали общину в полмиллиона эмигрантов, которые относились к своей русскости с определенной долей религиозности. Вера работала в офисе. Вместе с двумя сестрами ее обучали и воспитывали по самым высоким стандартам, в основном, на дому. «Их воспитывали, чтобы они были идеальны», - вспоминает ее племянник. Быть идеальной - значит, выгодно выйти замуж. А тем временем, она учила английский и переводила с нескольких языков. Некоторые ее работы публиковались в журнале Rul - самом престижном среди писателей в изгнании. Одним из писателей в том же журнале был молодой аристократ, ловелас, шахматист, денди и лепидоптеролог, зарабатывавший на жизнь репетиторством. Он подписывал свои стихи, как В. Сирин, но другие писатели, включая Веру, знали его настоящее имя.
8 мая 1923 года Вера Слоним и Владимир Набоков познакомились на благотворительном балу, или, по крайней мере, так он вспоминает. Шифф пишет, что они познакомились на мосту «над каналом, вдоль которого росли каштаны». Все источники, включая саму Веру, утверждают, что на ней была маска черного арлекина, которую она не снимала, даже когда они пошли гулять по городу до станции Хоэнцоллернплац, увлеченные разговором. Предполагается, что Вера надела эту дерзкую маску специально. Была ли Вера инициатором, как описывает Бойд? Было ли это кастингом перед назначением роли?
Позже Набоков сказал своей сестре, что встречу действительно организовала Вера. Сама Вера отказывалась говорить об этом с потомками. Но она признавалась, что помнила стихотворения Сирина, включая его любовные стихи другой женщине. Она читала их ему «утонченным», по его мнению, голосом. Писателя соблазнили его собственные слова. Они поженились через два года.
Судя по этим письмам, ни одна пара в мире еще не наслаждалась такой идеальной простотой. В первом же предложении Владимир говорит Вере: «Не буду скрывать. Я не привык, когда меня понимают». В 1924 году он размышляет: «Знаешь, мы ведь ужасно похожи». А через несколько месяцев: «Мы с тобой особенные; никто не знает о тех чудесах, что знаем мы, и никто не любит так, как любим мы». Он был готов подарить ей «всю свою кровь». Через перипетии их совместных десятилетий он называл их брак «безоблачным» - даже своей любовнице.
Но когда годы проходят, и его страсть утихает, Набокова постепенно поглощают практические дела и заботы. К 1930-ым годам он как будто занят собственным стилем. Для писателя, который так кропотливо трудился над своей прозой, это пренебрежение - короткие предложения, в которых полно повторов, - может показаться небольшой роскошью, как его сигареты, к которым Вера отнесется снисходительно. Но изменилось и содержание. В письмах все меньше об искусстве и все больше о пищеварении. Как лицо без гражданства, он пытался получить визу, и «наши письма», жалуется он, превратились в «бюрократические отчеты». Длинные абзацы посвящены его социальным кругам - по сути, это перечень смутных русских имен. Возможно, Набоков не хотел тревожить жену такими неприятностями, как рост фашизма; Гитлера он упоминает дважды. 7 апреля 1939 года, в день, когда Муссолини вторгся в Албанию, Набоков гуляет по лондонскому парку, в котором желтые фиалки «имеют лицо Гитлера». Через несколько дней он завтракает с коллегой. «Мы говорили обо всем, начиная с гениталий толстоголовки (бабочка) и заканчивая Гитлером».
И Бойд, и Шифф обращались к этим письмам для своих биографий, так что в них мало сюрпризов, если не считать откровения, что Набоков мог быть скучным. Например, здесь он описывает свою подготовку к чтениям в Париже:
«Я тщательно побрился и начал одеваться. Оказалось, в моем смокинге слишком короткие рукава, т.е. манжеты прекрасной шелковой рубашки торчат слишком сильно. Кроме того, ремень торчит из-под жилета, если я стою прямо. Поэтому Амалии Осиповне пришлось на скорую руку сделать мне, знаешь, такие эластичные нашивки на рукава, а Зензинов дал мне свои подтяжки. . . В итоге я выглядел очень даже неплохо».
Дальше он описывает свой ужин с Амалией и Зензиновым, как он пил эгг-ног, как приехал на такси, в «тесный» холл Rue Las Cases, а также усталость после того, как ему пришлось улыбаться стольким поклонникам. Он не помнит их имен, но отмечает приятное присутствие именитых писателей и «тысяч» дам - «в общем, все». Когда чтения, наконец, начинаются, он открывает свой чемодан - «прекрасный» чемодан, одолженный у друга - и раздает бумаги. Сделав глоток воды из графина, он начинает читать. Акустика «потрясающая», и каждое стихотворение встречают восторженными аплодисментами. Этот отчет длится четыре страницы.
Несомненно, миссис Набокова яро интересовалось любым триумфом, зубной болью и даже яичницей, которую ел на завтрак ее муж. Но вполне можно предположить, что она, порой, уставала от его нежностей («мое солнышко»), возмущалась его ласковым именам и обижалась на показные проявления любви, которую трудно отличить от самовлюбленности («Как будто в твоей душе подготовлено место для каждой моей мысли»).
Но мы никогда не узнаем, что на самом деле чувствовала Вера. Она систематически сжигала собственные письма Владимиру и даже вычеркивала строки, которые добавляла на открытки матери. В лучшем случае, она была импульсивным корреспондентом. Владимир постоянно возмущался ее эпистолярной сдержанности - «Ты пишешь мне отвратительно редко». Бойд удивляется терпению Набокова - «многие на его месте сочли бы это неудачным… взаимодействием».
А вот неудачи в браке были как раз обоюдными. «Когда я думаю о тебе, мне так хорошо и легко, - пишет Владимир Вере в 1926 году, - а так как я постоянно думаю о тебе, мне всегда хорошо и легко». Он поддается этому трансу жизнерадостности, когда Веру - новобрачную - отправляют в санаторий (кажется, против ее воли), чтобы оправиться от депрессии и потери веса. В ответ на «печальное короткое письмо», в котором она молила выпустить ее из этого заключения, он пишет: «Понимаю, любовь моя, никто из нас не хочет видеть тебя, пока ты полностью не поправишься и не отдохнешь. Умоляю, любовь моя, сбрось это уныние… Подумай, какого мне - знать, что тебе плохо».
Эта самодовольная любовь к жене достигает своего дна весной 1937 года - «в самый темный и болезненный» год брака, как пишет Бойд. О сексуальной харизме Набокова ходили легенды, и Вера прекрасно знала об этом еще до брака, отчасти благодаря списку из 30 имен любовниц, который он предоставил ей на печатном бланке ее отца еще в начале их свиданий. Она встретила его через четыре месяца после расторжения его помолвки с богатой 17-летней красоткой. (Родители девушки были обеспокоены перспективами Набокова и, очевидно, его нравственностью; он поделился своим дневником с их дочерью, которая швырнула его через всю комнату).
Шифф пишет, что ранее в тот же год Вера получила анонимное письмо, написанное на французском, но «очевидно от русской». Она была в Берлине с Дмитрием, пока Владимир был в Париже. В письме было написано, что ее муж встречался с блондинкой в разводе по имени Ирина Гуаданини - бодрой кокеткой из Санкт-Петербурга, которая зарабатывала на жизнь, как собачий парикмахер. Вера потребовала от мужа объяснений, но он отмахнулся. «Запрещаю тебе быть несчастной», - пишет он ей в марте. «В этом мире нет силы, способной забрать или испортить хотя бы дюйм этой бесконечной любви». (Он упоминал встречу с Ириной в La Coupole; он хочет, чтобы Вера знала, что во время этой встречи он потерял, но потом, слава Богу, нашел колпачок от его драгоценной ручки).
По мере приближения весны пара спорит по поводу отпуска: она настаивает на чешском курорте, он - на пляжном домике на юге Франции. «Ты заставляешь меня волноваться и перечить», - ругается он. Она упрямится. Позже он пишет: «Моя дорогая, ни одна Ирина в мире не способна это сделать… Ты не должна давать волю чувствам». А потом в апреле: «Дорогая, твое хладнокровие убивает меня. Что происходит?» А происходило то, что Набоков наслаждался знойным сексом со своей обожаемой любовницей и продолжал лгать жене о том, что прекратил интрижку. Ему очень стыдно, но в то же время он говорит, что не может жить без Ирины. Он даже намекает ей на то, что оставит Веру - просто нужно время. А в письмах, которые стали бы удивительным приложением, он расхваливает их с Ириной необъяснимую совместимость в подозрительно знакомой прозе. «Для нас, простых смертных, - замечает Шифф, - есть какое-то холодное успокоение в том, что даже Набоков не мог выманить два разных словаря из безудержной страсти».
Бойд называет Веру «экспертом постельных отрицаний». В конце 1960-ых Эндрю Филд предложил написать биографию Набокова. Владимир и Вера встретили это предложение охотно, хотя оба понимали, что Филд будет вынюхивать. Бойд считает, что она уничтожила свои письма, чтобы защитить их содержание. Когда Вера прочла манускрипт книги в 1973 году, она воспротивилась тому, насколько безжизненным и искаженным был портрет ее мужа. «Даже после почти 48 лет совместной жизни, - сказала она Филду, - могу поклясться, что никогда не слышала, чтобы Набоков говорил клише или банальности».
Но что она отрицала перед самой собой? В этом плане стоит процитировать письмо, которое Шифф нашла в архивах Набокова. Вера написала его в 1959 году, оно адресовано ее старшей сестре Елене. Лена осталась в Берлине и чудом пережила войну. Она ушла от мужа, который затем умер. Лена стала католичкой. У нее был 21-летний сын Михаил, которого она воспитывала одна. Вера планировала навестить их. В письме она вдруг спросила: «Михаил знает, что ты еврейка, и что он наполовину еврей?» Если нет, продолжала она, то «в моем визите не будет смысла, потому что для меня не бывает отношений без полного доверия и искренности».
Что же тогда смущало Веру, когда она уничтожала свои письма? Наверняка некоторые у нее остались. Без них правда о ее прошлом никогда не будет полной. Было ли это поступком невероятно скрытной женщины, которая не хотела выставлять себя напоказ, и, таким образом, лелеяла свою загадочность? Или это было аутодафе, на котором уничтожили женскую ересь? Эти вопросы отражаются в эхо-камере «Писем к Вере». «Ты - моя маска», - говорил ей Набоков.
Джудит Турман
Оригинал взят у newyorker_ru в Что скрывают письма Набокова?
Вера и Владимир Набоков состояли в браке 52 года (наверное, рекорд в литературных кругах), а их близость была почти герметичной. В разлуке он чах без нее. Она была его первым читателем, его агентом, его секретарем, его архивоведом, его переводчиком, его камердинером, его экономистом, его оратором, его музой, его учителем, его шофером, его телохранителем (она носила в сумочке пистолет), матерью его ребенка, а после его смерти и непримиримым хранителем его наследия. Владимир посвящал ей практически все книги, а Вера, как известно, спасла «Лолиту» из мусорного ведра, в котором он хотел ее сжечь. Пока они не переехали из профессорской квартиры Итаке, Нью-Йорк, в роскошный отель в Швейцарии, она следила за его домом - «ужасным», по ее описаниям - и готовила ему. Она перестала пробовать его блюда, когда они обедали на людях, но продолжала открывать его письма и отвечать на них.
По словам биографа Веры - Стейси Шифф - у нее был такой фетиш секретности, что она «паниковала каждый раз, когда видела свое имя в сносках и примечаниях Владимира». Но называть любовь Веры бескорыстной неуместно: две половинки семьи Набоковых были клапанами одного и того же сердца. И порой, экстравагантная преданность - это выражение замещающей помпезности. Биография Шифф принесла ей Пулитцеровскую премию в 2000 году, и с тех пор имя Веры вошло в английский язык, как эпоним. В прошлом году в статье на сайте The Atlantic автор пришел к мнению, что самыми счастливыми писателями являются те, кто был женат или вышел замуж за Веру - супругу/супруга любого пола, которая избавляет вторую половинку от монотонной работы; те, кому повезло меньше, хотят, чтобы Верой звали их прачку. Сейчас даже можно взять Веру в аренду - для писателей с деньгами… или моральными принципами.
«Письма Вере» - первый полный том писем Набокова своей жене - были опубликованы издателем Knopf в этом месяце. Письма были отредактированы и переведены с русского Ольгой Ворониной и Брайаном Бойдом - известным биографом Набокова. Но большая часть писем распределена неравномерно. Период между 1923 годом, когда они познакомились, и 1940 годом, когда они бежали со своим 6-летним сыном Дмитрием из Франции в Нью-Йорк, охватывает 4/5 переписки. Оставшиеся 37 лет до смерти Набокова не занимают и 80 страниц из 500. (Зато есть 268 дополнительных страниц приложений и примечаний). Так как Набоков написал все свои романы (кроме одного) в Америке («Я американский писатель», - отвечал он на вопрос о своей литературной принадлежности), самые плодородные десятилетия его карьеры (и акушерства Веры) проходят за кулисами.
Мы видим автопортрет молодого Владимира, неприукрашенный набоковской иронией. Первые письма, опьяненные богатым языком и желанием, поистине опьяняют читателя. Шар катится под стул - единственную мебель в комнате: «вещи как будто имеют инстинкт самосохранения». Пытаясь бросить курить, Набоков представляет себе ангелов, которые тайком курят в раю, словно проказники-школьники. Когда мимо проходит архангел, они выбрасывают сигареты, и «это падающие звезды». Из Парижа он описывает метро: «Здесь воняет, как в ботинках, и также тесно».
В молодости Набоков стремился дать Вере «солнечное, простое счастье» - довольно редкий товар для русских их поколения. Они родились с разницей в три года - он в 1899 году, она в 1902; всю свою молодость они провели в бегах от переворотов ХХ века. Многие их соотечественники потеряли все и никогда от этого не оправились. Но они нашли друг в друге свой ориентир.
Вера Евсеевна Слоним родилась в богатой еврейской семье, которая бежала из Санкт-Петербурга во время Революции и обосновалась в Берлине - де-факто первой столице антибольшевистской диаспоры. Она была бледной и худоватой, с большими глазами беспризорницы. По элегантности в речи и одежде она могла спокойно конкурировать с мужем. Он любил шутить, что преждевременно окрасил ее волосы в белый; это придавало ей вечную ауру, хорошо скрывающую ее жесткость. Владимир говорил Вере, что ее натура сделана из «маленьких острых стрел».
После того как Слонимы добрались до Берлина, отец Веры, адвокат, основал издательский дом. Это было одно из 86 издательств, которые обслуживали общину в полмиллиона эмигрантов, которые относились к своей русскости с определенной долей религиозности. Вера работала в офисе. Вместе с двумя сестрами ее обучали и воспитывали по самым высоким стандартам, в основном, на дому. «Их воспитывали, чтобы они были идеальны», - вспоминает ее племянник. Быть идеальной - значит, выгодно выйти замуж. А тем временем, она учила английский и переводила с нескольких языков. Некоторые ее работы публиковались в журнале Rul - самом престижном среди писателей в изгнании. Одним из писателей в том же журнале был молодой аристократ, ловелас, шахматист, денди и лепидоптеролог, зарабатывавший на жизнь репетиторством. Он подписывал свои стихи, как В. Сирин, но другие писатели, включая Веру, знали его настоящее имя.
8 мая 1923 года Вера Слоним и Владимир Набоков познакомились на благотворительном балу, или, по крайней мере, так он вспоминает. Шифф пишет, что они познакомились на мосту «над каналом, вдоль которого росли каштаны». Все источники, включая саму Веру, утверждают, что на ней была маска черного арлекина, которую она не снимала, даже когда они пошли гулять по городу до станции Хоэнцоллернплац, увлеченные разговором. Предполагается, что Вера надела эту дерзкую маску специально. Была ли Вера инициатором, как описывает Бойд? Было ли это кастингом перед назначением роли?
Позже Набоков сказал своей сестре, что встречу действительно организовала Вера. Сама Вера отказывалась говорить об этом с потомками. Но она признавалась, что помнила стихотворения Сирина, включая его любовные стихи другой женщине. Она читала их ему «утонченным», по его мнению, голосом. Писателя соблазнили его собственные слова. Они поженились через два года.
Судя по этим письмам, ни одна пара в мире еще не наслаждалась такой идеальной простотой. В первом же предложении Владимир говорит Вере: «Не буду скрывать. Я не привык, когда меня понимают». В 1924 году он размышляет: «Знаешь, мы ведь ужасно похожи». А через несколько месяцев: «Мы с тобой особенные; никто не знает о тех чудесах, что знаем мы, и никто не любит так, как любим мы». Он был готов подарить ей «всю свою кровь». Через перипетии их совместных десятилетий он называл их брак «безоблачным» - даже своей любовнице.
Но когда годы проходят, и его страсть утихает, Набокова постепенно поглощают практические дела и заботы. К 1930-ым годам он как будто занят собственным стилем. Для писателя, который так кропотливо трудился над своей прозой, это пренебрежение - короткие предложения, в которых полно повторов, - может показаться небольшой роскошью, как его сигареты, к которым Вера отнесется снисходительно. Но изменилось и содержание. В письмах все меньше об искусстве и все больше о пищеварении. Как лицо без гражданства, он пытался получить визу, и «наши письма», жалуется он, превратились в «бюрократические отчеты». Длинные абзацы посвящены его социальным кругам - по сути, это перечень смутных русских имен. Возможно, Набоков не хотел тревожить жену такими неприятностями, как рост фашизма; Гитлера он упоминает дважды. 7 апреля 1939 года, в день, когда Муссолини вторгся в Албанию, Набоков гуляет по лондонскому парку, в котором желтые фиалки «имеют лицо Гитлера». Через несколько дней он завтракает с коллегой. «Мы говорили обо всем, начиная с гениталий толстоголовки (бабочка) и заканчивая Гитлером».
И Бойд, и Шифф обращались к этим письмам для своих биографий, так что в них мало сюрпризов, если не считать откровения, что Набоков мог быть скучным. Например, здесь он описывает свою подготовку к чтениям в Париже:
«Я тщательно побрился и начал одеваться. Оказалось, в моем смокинге слишком короткие рукава, т.е. манжеты прекрасной шелковой рубашки торчат слишком сильно. Кроме того, ремень торчит из-под жилета, если я стою прямо. Поэтому Амалии Осиповне пришлось на скорую руку сделать мне, знаешь, такие эластичные нашивки на рукава, а Зензинов дал мне свои подтяжки. . . В итоге я выглядел очень даже неплохо».
Дальше он описывает свой ужин с Амалией и Зензиновым, как он пил эгг-ног, как приехал на такси, в «тесный» холл Rue Las Cases, а также усталость после того, как ему пришлось улыбаться стольким поклонникам. Он не помнит их имен, но отмечает приятное присутствие именитых писателей и «тысяч» дам - «в общем, все». Когда чтения, наконец, начинаются, он открывает свой чемодан - «прекрасный» чемодан, одолженный у друга - и раздает бумаги. Сделав глоток воды из графина, он начинает читать. Акустика «потрясающая», и каждое стихотворение встречают восторженными аплодисментами. Этот отчет длится четыре страницы.
Несомненно, миссис Набокова яро интересовалось любым триумфом, зубной болью и даже яичницей, которую ел на завтрак ее муж. Но вполне можно предположить, что она, порой, уставала от его нежностей («мое солнышко»), возмущалась его ласковым именам и обижалась на показные проявления любви, которую трудно отличить от самовлюбленности («Как будто в твоей душе подготовлено место для каждой моей мысли»).
Но мы никогда не узнаем, что на самом деле чувствовала Вера. Она систематически сжигала собственные письма Владимиру и даже вычеркивала строки, которые добавляла на открытки матери. В лучшем случае, она была импульсивным корреспондентом. Владимир постоянно возмущался ее эпистолярной сдержанности - «Ты пишешь мне отвратительно редко». Бойд удивляется терпению Набокова - «многие на его месте сочли бы это неудачным… взаимодействием».
А вот неудачи в браке были как раз обоюдными. «Когда я думаю о тебе, мне так хорошо и легко, - пишет Владимир Вере в 1926 году, - а так как я постоянно думаю о тебе, мне всегда хорошо и легко». Он поддается этому трансу жизнерадостности, когда Веру - новобрачную - отправляют в санаторий (кажется, против ее воли), чтобы оправиться от депрессии и потери веса. В ответ на «печальное короткое письмо», в котором она молила выпустить ее из этого заключения, он пишет: «Понимаю, любовь моя, никто из нас не хочет видеть тебя, пока ты полностью не поправишься и не отдохнешь. Умоляю, любовь моя, сбрось это уныние… Подумай, какого мне - знать, что тебе плохо».
Эта самодовольная любовь к жене достигает своего дна весной 1937 года - «в самый темный и болезненный» год брака, как пишет Бойд. О сексуальной харизме Набокова ходили легенды, и Вера прекрасно знала об этом еще до брака, отчасти благодаря списку из 30 имен любовниц, который он предоставил ей на печатном бланке ее отца еще в начале их свиданий. Она встретила его через четыре месяца после расторжения его помолвки с богатой 17-летней красоткой. (Родители девушки были обеспокоены перспективами Набокова и, очевидно, его нравственностью; он поделился своим дневником с их дочерью, которая швырнула его через всю комнату).
Шифф пишет, что ранее в тот же год Вера получила анонимное письмо, написанное на французском, но «очевидно от русской». Она была в Берлине с Дмитрием, пока Владимир был в Париже. В письме было написано, что ее муж встречался с блондинкой в разводе по имени Ирина Гуаданини - бодрой кокеткой из Санкт-Петербурга, которая зарабатывала на жизнь, как собачий парикмахер. Вера потребовала от мужа объяснений, но он отмахнулся. «Запрещаю тебе быть несчастной», - пишет он ей в марте. «В этом мире нет силы, способной забрать или испортить хотя бы дюйм этой бесконечной любви». (Он упоминал встречу с Ириной в La Coupole; он хочет, чтобы Вера знала, что во время этой встречи он потерял, но потом, слава Богу, нашел колпачок от его драгоценной ручки).
По мере приближения весны пара спорит по поводу отпуска: она настаивает на чешском курорте, он - на пляжном домике на юге Франции. «Ты заставляешь меня волноваться и перечить», - ругается он. Она упрямится. Позже он пишет: «Моя дорогая, ни одна Ирина в мире не способна это сделать… Ты не должна давать волю чувствам». А потом в апреле: «Дорогая, твое хладнокровие убивает меня. Что происходит?» А происходило то, что Набоков наслаждался знойным сексом со своей обожаемой любовницей и продолжал лгать жене о том, что прекратил интрижку. Ему очень стыдно, но в то же время он говорит, что не может жить без Ирины. Он даже намекает ей на то, что оставит Веру - просто нужно время. А в письмах, которые стали бы удивительным приложением, он расхваливает их с Ириной необъяснимую совместимость в подозрительно знакомой прозе. «Для нас, простых смертных, - замечает Шифф, - есть какое-то холодное успокоение в том, что даже Набоков не мог выманить два разных словаря из безудержной страсти».
Бойд называет Веру «экспертом постельных отрицаний». В конце 1960-ых Эндрю Филд предложил написать биографию Набокова. Владимир и Вера встретили это предложение охотно, хотя оба понимали, что Филд будет вынюхивать. Бойд считает, что она уничтожила свои письма, чтобы защитить их содержание. Когда Вера прочла манускрипт книги в 1973 году, она воспротивилась тому, насколько безжизненным и искаженным был портрет ее мужа. «Даже после почти 48 лет совместной жизни, - сказала она Филду, - могу поклясться, что никогда не слышала, чтобы Набоков говорил клише или банальности».
Но что она отрицала перед самой собой? В этом плане стоит процитировать письмо, которое Шифф нашла в архивах Набокова. Вера написала его в 1959 году, оно адресовано ее старшей сестре Елене. Лена осталась в Берлине и чудом пережила войну. Она ушла от мужа, который затем умер. Лена стала католичкой. У нее был 21-летний сын Михаил, которого она воспитывала одна. Вера планировала навестить их. В письме она вдруг спросила: «Михаил знает, что ты еврейка, и что он наполовину еврей?» Если нет, продолжала она, то «в моем визите не будет смысла, потому что для меня не бывает отношений без полного доверия и искренности».
Что же тогда смущало Веру, когда она уничтожала свои письма? Наверняка некоторые у нее остались. Без них правда о ее прошлом никогда не будет полной. Было ли это поступком невероятно скрытной женщины, которая не хотела выставлять себя напоказ, и, таким образом, лелеяла свою загадочность? Или это было аутодафе, на котором уничтожили женскую ересь? Эти вопросы отражаются в эхо-камере «Писем к Вере». «Ты - моя маска», - говорил ей Набоков.
Джудит Турман