весна как бы обязывает
Первую любовь звали Вова. Он бы сыном посудомойки при духовной семинарии, в которой тогда бедная моя мама, выпускница Тартуского университета, ученица Зары Минц и Лотмана, преподавала старослав и даже - спустя много лет, разумеется - утверждала, что ей это нравилось. Ваша покорная слуга в садик ходить отказывалась. Этому способствовал тот факт, что прямо под балконом дома бабушки и дедушки располагался детский сад, и каждый будний день я наблюдала за тем, как воспитательницы орут на своих подопечных по поводу и без - для Единственной Любимой Дочки, Внучки и Племяшки, которая из музыки признавала только Битлов и Никитиных, рисовала ангелов и утверждала, что за курение люди отправляются в ад, встреча с усталыми тетками в садике было бы слишком большим потрясением. Не то, чтобы так решило мое семейство. Так решила я, о чем, улыбаясь во все появившиеся не так давно зубы, и сообщила взрослым. Вернее - бабушке. Бабушка, поразмыслив, со мной согласилась - и вопрос был решен.
Так и получилось, что, пока мама пыталась вложить в немытые, согласно традиции, головы будущих священников бесценные крохи знаний, я носилась по двору семинарии в сопровождении умных студентов, на которых мама могла положиться, и которые очень меня любили - то ли по причине грядущего зачета у мамы, то ли я и впрямь была мила - это история умалчивает.
Мальчик Вова был хулиганом - таким, что даже нищие, сидящие у ограды, презрительно фыркали в его сторону и бормотали что-то про печальный конец жизни мальчика Вовы под забором с протянутой рукой, и, по здравому рассуждению мамы и бабушки, был моей первой Дурной Компанией. Вечно грязный, в драных штанах, взъерошенный, щеки - в веснушках, мальчик Вова знал такие слова, как "дурак" и "иди ты!", умел плеваться через щель между зубами и предпочитал ходить босиком, забрасывая старенькие кеды под лавочку в семинарском дворе. Я - всегда в красивых платьях, каждая оборочка выглажена, с бантиками на тогда еще кудрявых рыжих волосах, пела любимых Никитиных, рассказывала стихи, учила английский - короче, была просто символом Хорошей Девочки из Хорошей Семьи. При этом у нас была настоящая любовь. Мы бегали только держась за руку, брызгались водой (иногда - освященной, сворованной из большого чана, что стоял в темном углу семинарского храма), воровали из столовой сырую картошку, прятались в кустах, чтобы выскочить и напугать очередного семинариста, и мечтали о том, как вырастем и обязательно поженимся. Мы чуть было не поцеловались, но, будучи не вполне уверенными в том, что дети появляются не от поцелуя, а от чего-то другого, решили не рисковать. Я кормила его печеньем, которое мне отдавали пачками мои няньки-семинаристы, а он отдавал мне красивые стеклышки для делания "секретиков". Мама была против нашего общения, поэтому встречи были тайными - что придавало происходящему особый шарм: нужно было отвлечь нянек-семинаристов (для этого привлекались девушки из церковного хора) и быстро убежать навстречу Своей Любви.
Потом Вова пропал. То ли его маму уволили, то ли она, сломавшись от жалоб на сына, сыпящихся со всех сторон на ее голову, как снег в январе, перестала его брать на работу - не знаю. Я, потеряв всякий интерес к семинарии, оставалась дома - благо, в большой семье кто-нибудь да был рядом. Интересно, как он сейчас выглядит. И что делает. Не удивлюсь, если он стал бизнесменом или, например, депутатом.
Так и получилось, что, пока мама пыталась вложить в немытые, согласно традиции, головы будущих священников бесценные крохи знаний, я носилась по двору семинарии в сопровождении умных студентов, на которых мама могла положиться, и которые очень меня любили - то ли по причине грядущего зачета у мамы, то ли я и впрямь была мила - это история умалчивает.
Мальчик Вова был хулиганом - таким, что даже нищие, сидящие у ограды, презрительно фыркали в его сторону и бормотали что-то про печальный конец жизни мальчика Вовы под забором с протянутой рукой, и, по здравому рассуждению мамы и бабушки, был моей первой Дурной Компанией. Вечно грязный, в драных штанах, взъерошенный, щеки - в веснушках, мальчик Вова знал такие слова, как "дурак" и "иди ты!", умел плеваться через щель между зубами и предпочитал ходить босиком, забрасывая старенькие кеды под лавочку в семинарском дворе. Я - всегда в красивых платьях, каждая оборочка выглажена, с бантиками на тогда еще кудрявых рыжих волосах, пела любимых Никитиных, рассказывала стихи, учила английский - короче, была просто символом Хорошей Девочки из Хорошей Семьи. При этом у нас была настоящая любовь. Мы бегали только держась за руку, брызгались водой (иногда - освященной, сворованной из большого чана, что стоял в темном углу семинарского храма), воровали из столовой сырую картошку, прятались в кустах, чтобы выскочить и напугать очередного семинариста, и мечтали о том, как вырастем и обязательно поженимся. Мы чуть было не поцеловались, но, будучи не вполне уверенными в том, что дети появляются не от поцелуя, а от чего-то другого, решили не рисковать. Я кормила его печеньем, которое мне отдавали пачками мои няньки-семинаристы, а он отдавал мне красивые стеклышки для делания "секретиков". Мама была против нашего общения, поэтому встречи были тайными - что придавало происходящему особый шарм: нужно было отвлечь нянек-семинаристов (для этого привлекались девушки из церковного хора) и быстро убежать навстречу Своей Любви.
Потом Вова пропал. То ли его маму уволили, то ли она, сломавшись от жалоб на сына, сыпящихся со всех сторон на ее голову, как снег в январе, перестала его брать на работу - не знаю. Я, потеряв всякий интерес к семинарии, оставалась дома - благо, в большой семье кто-нибудь да был рядом. Интересно, как он сейчас выглядит. И что делает. Не удивлюсь, если он стал бизнесменом или, например, депутатом.