Достоевский "Записки из подполья"
«Записки из подполья» Достоевского открывают для нас новый и наиболее важный этап его творчества. На арену отныне выйдут герои-идеологи, яркие и неповторимые носители идей писателя. Начиная с этого произведения и заканчивая «Братьями Карамазовыми» мы будем встречать этих «людей с идеями» на каждом шагу, именно гениальное художественное оформление этих персонажей станет причиной восторга и опьянения, которое подарит чтение Достоевского множеству людей.
Но сегодня я хотел бы обратить внимание на образ человека из подполья, этого «вымышленного» философа-обывателя, словам которого нельзя доверять, но фразы которого, разворачиваются с такой стремительностью и взывают к такой ясности, что, уже прочитав первые 10 страниц, вы испытаете нечто похожее на головокружение.
Почему? Ведь герой рассуждает банально, его риторика понятна и примитивна, логика проста и беспристрастна, он ни в чем не уверен и во всем сомневается, и в то же время от него исходит некое голословное утверждение истины в последней инстанции, в которой нельзя засомневаться, она твердо стоит на пьедестале, и добавить к ней уже нечего.
Неужели обычное рассуждение о дважды два четыре может так нас взволновать?
Может, ибо «сознание бесконечно выше, чем дважды два».
Рассматривая сознание человека как «настоящую, полную болезнь», которая хоть и есть «величайшее несчастье для человека», человек подполья утверждает, что человек любит сознание и не променяет его «ни на какие удовлетворения», потому что для него (в это он свято верит) человек должен поминутно доказывать себе самому, что он «человек, а не штифтик!».
Дважды два и без нашей воли четыре будет.
А «человеку надо - одного только самостоятельного (это слово выделено курсивом Достоевским) хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела». Человек может «рискнуть пряниками», чтобы «иметь право (снова курсив автора) пожелать себе даже и глупейшего», нужна уверенность в праве на «каприз».
Ибо человек подобен шахматному игроку, который любит саму игру больше нежели свою цель, которая конечно должна у него быть и эта цель - победа в игре, и она понятна и доступна, как дважды два четыре, но верно и то, что иногда, вопреки всем доводам рассудка и логики, человеку необходимо заявить о свободе своего сознания, и пользуясь «самой выгодной выгодой» в порыве «дикого каприза» проиграть партию.
И хотя это поражение и огорчит человека, но «разломать что-нибудь тоже очень приятно» и «дважды два пять - премилая иногда вещица», потому что «дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти».
«И автор записок и самые «Записки», разумеется, вымышлены».
Я должен вернуться назад, к этой первой фразе, ибо начинаю чувствовать себя человеком подполья, а мне очень бы не хотелось превратиться вдруг в кого-то, даже если этот другой - сам Достоевский или «вымышленный» им персонаж.
Но сегодня я хотел бы обратить внимание на образ человека из подполья, этого «вымышленного» философа-обывателя, словам которого нельзя доверять, но фразы которого, разворачиваются с такой стремительностью и взывают к такой ясности, что, уже прочитав первые 10 страниц, вы испытаете нечто похожее на головокружение.
Почему? Ведь герой рассуждает банально, его риторика понятна и примитивна, логика проста и беспристрастна, он ни в чем не уверен и во всем сомневается, и в то же время от него исходит некое голословное утверждение истины в последней инстанции, в которой нельзя засомневаться, она твердо стоит на пьедестале, и добавить к ней уже нечего.
Неужели обычное рассуждение о дважды два четыре может так нас взволновать?
Может, ибо «сознание бесконечно выше, чем дважды два».
Рассматривая сознание человека как «настоящую, полную болезнь», которая хоть и есть «величайшее несчастье для человека», человек подполья утверждает, что человек любит сознание и не променяет его «ни на какие удовлетворения», потому что для него (в это он свято верит) человек должен поминутно доказывать себе самому, что он «человек, а не штифтик!».
Дважды два и без нашей воли четыре будет.
А «человеку надо - одного только самостоятельного (это слово выделено курсивом Достоевским) хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела». Человек может «рискнуть пряниками», чтобы «иметь право (снова курсив автора) пожелать себе даже и глупейшего», нужна уверенность в праве на «каприз».
Ибо человек подобен шахматному игроку, который любит саму игру больше нежели свою цель, которая конечно должна у него быть и эта цель - победа в игре, и она понятна и доступна, как дважды два четыре, но верно и то, что иногда, вопреки всем доводам рассудка и логики, человеку необходимо заявить о свободе своего сознания, и пользуясь «самой выгодной выгодой» в порыве «дикого каприза» проиграть партию.
И хотя это поражение и огорчит человека, но «разломать что-нибудь тоже очень приятно» и «дважды два пять - премилая иногда вещица», потому что «дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти».
«И автор записок и самые «Записки», разумеется, вымышлены».
Я должен вернуться назад, к этой первой фразе, ибо начинаю чувствовать себя человеком подполья, а мне очень бы не хотелось превратиться вдруг в кого-то, даже если этот другой - сам Достоевский или «вымышленный» им персонаж.