К папе ездила
1.
Когда наступает восьмое марта, я просыпаюсь и думаю: «папа». И на майские, и на ноябрьские. Потому что праздник всегда с тобой, папа, что бы там ни отмечали.
Но особенно, конечно, восьмое. Я вскакивала утром и босиком, в линялой пижамке, шлёпала в большую комнату, открывала дверь и сразу видела низкий журнальный столик, длинный, метра полтора, весь заставленный подарками, которые разделены на три равные части - маме, сестре и мне. Потом произошла долгая счастливая жизнь, в которой меня много любили и много баловали, но полметра подарков больше никто не дарил.
Первомай тоже папин, папа сначала надувал полдюжины разноцветных шариков (я любила большие, традиционной формы, а сардлечные не нравились, но они жили дольше других) - никто, кроме него, не мог сделать это как следует, чтобы шар целиком наполнился воздухом, но не лопнул, хвостик был надёжно закручен и веревочка привязана нужной длины. Потом мы шли на демонстрацию и папа сначала вёл меня в кафе-мороженое возле парка, есть пломбир с вареньем из металлических креманок, потом пить молочный коктейль в универсаме, и обязательно покупал мне нарциссы. Не для мамы, а именно мне, и пусть они по дороге успевали слегка поломаться, я до сих пор могу почувствовать в ладони их хрустящие влажные стебли.
Выросла ли я более защищёной, чем другие? Это вряд ли, но вокруг меня только любящие мужчины - потому что на меньшее я не согласна. Всегда было понятно, что нельзя жить с тем, кто не любит и не заботится.
Стала ли я сильной женщиной с таким воспитанием? Нет, но я мне есть, куда отступить - дома папа, он ждёт всегда.
У нас с папой есть ровно две совместные фотографии - где я в ползунках и эта, невероятно архаичная, как будто её сняли лет на пятнадцать раньше. Кажется, это не моё фото, а только его, из его настоящей жизни, а я там вроде плюшевой игрушки - бессмысленная и тёплая, в шапке из кролика и вряд ли в своём пальто. Ничего не помню из детства, кроме холода в босых пятках, стола этого, залитого солнцем, льдинок в коктейле, стеблей в руках и ещё скрипа голубого воздушного шара, когда украдкой пробуешь на зуб его упругий резиновый бок.
А сейчас я смотрю на папу и не могу поверить, что бесконечно щедрый и сильный человек мог так постареть. Но даже теперь, если взглянуть искоса, я увижу его таким - в дурацкой шляпе, но с прямой спиной, с кошачьей улыбкой и явской явой в пальцах. Папа тает, его всё меньше, но улыбка остаётся.
2.
Перемывала у папы хрусталь - у вас-то есть хрусталь или бедно живёте?
Перемывала и думала, что он похож на воспоминания: вперемешку с сияющими резными ладьями и вычурным ленинградским фарфором - толстое грубое стекло, которое мама купила из-за розовых цветочков, красиво же. Самое нежное давно побилось, ни одной целой полудюжины бокалов, всё одинаково запылено - или опылено временем, как бабочка опыляет цветки, чтобы в них завязались плоды.
И память набита уродливым и нежным, жалким и драгоценным, тем, что и хранить не стоило, и тем, что недопустимо забывать, а я всё-таки почти забыла. А теперь, значит, рассматриваю и не могу отличить одно от другого.
В прошлом году мыла некрасивый фаянсовый кувшин, налила воды, а она вытекла через трещины. Пап, говорю, он же битый, давай выбросим? - Ну давай, это вообще мамин кувшин был, единственное, что у неё из приданого оставалось. Ну выбрось, выбрось.
И я как-то по инерции выбросила, в последний момент только крышку оставила, а теперь думаю, дура, зачем.
Но он правда был некрасивый.
Так вот, половину того, что я помню, держать в голове незачем, а половина столь прекрасна, что рука тянется забрать в свою нынешнюю реальность, но куда? Что делать с этим элфэзэшным графином - виноградной гроздью, который не впишется ни в одну кухню, да он и неудобный, помыть толком нельзя - но тугие синие ягоды, но золотые прожилки на виноградных листьях, но круглощёкая кудрявая девица, которая как бы подразумевается несущей его на плече. Что делать с причудливой менажницей, конфетницей и с гранёными бокалами на коньячно-коричневых ножках?
Что делать со всем любимым и желанным теперь, когда это даже в руки брать бессмысленно и страшно.
Только смотреть и думать «ты был красивый, я тебя хотела». Я тогда умела хотеть.
А теперь ни использовать, ни продать. У крышечки вон ушко откололось.
Когда наступает восьмое марта, я просыпаюсь и думаю: «папа». И на майские, и на ноябрьские. Потому что праздник всегда с тобой, папа, что бы там ни отмечали.
Но особенно, конечно, восьмое. Я вскакивала утром и босиком, в линялой пижамке, шлёпала в большую комнату, открывала дверь и сразу видела низкий журнальный столик, длинный, метра полтора, весь заставленный подарками, которые разделены на три равные части - маме, сестре и мне. Потом произошла долгая счастливая жизнь, в которой меня много любили и много баловали, но полметра подарков больше никто не дарил.
Первомай тоже папин, папа сначала надувал полдюжины разноцветных шариков (я любила большие, традиционной формы, а сардлечные не нравились, но они жили дольше других) - никто, кроме него, не мог сделать это как следует, чтобы шар целиком наполнился воздухом, но не лопнул, хвостик был надёжно закручен и веревочка привязана нужной длины. Потом мы шли на демонстрацию и папа сначала вёл меня в кафе-мороженое возле парка, есть пломбир с вареньем из металлических креманок, потом пить молочный коктейль в универсаме, и обязательно покупал мне нарциссы. Не для мамы, а именно мне, и пусть они по дороге успевали слегка поломаться, я до сих пор могу почувствовать в ладони их хрустящие влажные стебли.
Выросла ли я более защищёной, чем другие? Это вряд ли, но вокруг меня только любящие мужчины - потому что на меньшее я не согласна. Всегда было понятно, что нельзя жить с тем, кто не любит и не заботится.
Стала ли я сильной женщиной с таким воспитанием? Нет, но я мне есть, куда отступить - дома папа, он ждёт всегда.
У нас с папой есть ровно две совместные фотографии - где я в ползунках и эта, невероятно архаичная, как будто её сняли лет на пятнадцать раньше. Кажется, это не моё фото, а только его, из его настоящей жизни, а я там вроде плюшевой игрушки - бессмысленная и тёплая, в шапке из кролика и вряд ли в своём пальто. Ничего не помню из детства, кроме холода в босых пятках, стола этого, залитого солнцем, льдинок в коктейле, стеблей в руках и ещё скрипа голубого воздушного шара, когда украдкой пробуешь на зуб его упругий резиновый бок.
А сейчас я смотрю на папу и не могу поверить, что бесконечно щедрый и сильный человек мог так постареть. Но даже теперь, если взглянуть искоса, я увижу его таким - в дурацкой шляпе, но с прямой спиной, с кошачьей улыбкой и явской явой в пальцах. Папа тает, его всё меньше, но улыбка остаётся.
2.
Перемывала у папы хрусталь - у вас-то есть хрусталь или бедно живёте?
Перемывала и думала, что он похож на воспоминания: вперемешку с сияющими резными ладьями и вычурным ленинградским фарфором - толстое грубое стекло, которое мама купила из-за розовых цветочков, красиво же. Самое нежное давно побилось, ни одной целой полудюжины бокалов, всё одинаково запылено - или опылено временем, как бабочка опыляет цветки, чтобы в них завязались плоды.
И память набита уродливым и нежным, жалким и драгоценным, тем, что и хранить не стоило, и тем, что недопустимо забывать, а я всё-таки почти забыла. А теперь, значит, рассматриваю и не могу отличить одно от другого.
В прошлом году мыла некрасивый фаянсовый кувшин, налила воды, а она вытекла через трещины. Пап, говорю, он же битый, давай выбросим? - Ну давай, это вообще мамин кувшин был, единственное, что у неё из приданого оставалось. Ну выбрось, выбрось.
И я как-то по инерции выбросила, в последний момент только крышку оставила, а теперь думаю, дура, зачем.
Но он правда был некрасивый.
Так вот, половину того, что я помню, держать в голове незачем, а половина столь прекрасна, что рука тянется забрать в свою нынешнюю реальность, но куда? Что делать с этим элфэзэшным графином - виноградной гроздью, который не впишется ни в одну кухню, да он и неудобный, помыть толком нельзя - но тугие синие ягоды, но золотые прожилки на виноградных листьях, но круглощёкая кудрявая девица, которая как бы подразумевается несущей его на плече. Что делать с причудливой менажницей, конфетницей и с гранёными бокалами на коньячно-коричневых ножках?
Что делать со всем любимым и желанным теперь, когда это даже в руки брать бессмысленно и страшно.
Только смотреть и думать «ты был красивый, я тебя хотела». Я тогда умела хотеть.
А теперь ни использовать, ни продать. У крышечки вон ушко откололось.