(no subject)
Мне на самом деле пора выйти на улицу, иначе за последствия я не ручаюсь. Существует несколько верных примет того, что утрата здравого смысла не за горами. Ещё по мамочке было замечено, что когда жизнь домохозяйки становится ей поперёк горла, она подаёт несколько предупреждающих сигналов, а уж потом взрывается. При некоторой наблюдательности наступление дня Х можно предсказать, как предсказывают грозу, приметив низко летящих стрижей (при условии, что вы знаете, как выглядят стрижи)
Так вот, сначала мама ехала по магазинам. Возвращалась румяная и немного растерянная, в леопардовой искусственной шубке и ярко-красной или ярко-зелёной шапке из искрящейся синтетики (их было две, и они менялись, в зависимости от настроения - красная считалась кокетливой, а зелёная респектабельной. Как я теперь понимаю, они более всего напоминали те разноцветные парики, которые сейчас продают в метро перед новым годом). Итак, она возвращалась, потратив половину папиной зарплаты на разные удивительные вещи: позолоченную чеканку, на которой непропорциональная грузинская девушка била в бубен, заломив руки под анатомически невозможным углом; подсвечник, выточенный из древесного корня и залакированный до карамельного состояния; дверные ручки в виде львов и хрустальную менажницу. Папа вздыхал, сверлил стену и вешал чеканку. Если он недостаточно хвалил покупки, то мама устраивала небольшую сцену, но так, чисто для порядка. Она говорила, что ходит в обносках, потому что не смеет потратить на себя ни копейки, но у дедушке в кабинете всегда висели картины, и он пользовался серебряной посудой, поэтому не иметь в доме менажницы, значит, не жить вовсе. (Видела я эти картины - полотно метр на полтора «Сталин совещается с наркомами», и это фамильное серебро - подстаканник и мельхиоровый чайник, ну да уж ладно)
Жизнь в съёмных квартирах отучила меня собирать безделушки, поэтому я на той же стадии покупаю бессмысленную одежду. На этот раз - крошечную курточку до талии с огромным капюшоном. Он, видите ли, напомнил мне о Констанции.
Второй этап душевного разлада характеризуется лихорадочной тягой к чистоте. Папа всегда пылесосил и мыл полы по воскресеньям, а в остальное время мама хозяйничала сама. Просто отмыть кафель и отскрести плиту, было бы слишком банально и не могло отразить всю сложность её переживаний. Поэтому мама ритуально чистила крышку от сковородки. Была у нас такая тяжеленная металлическая крышка, обычно грязно-жёлтая от жира, но если потратить часа два, она вполне могла засиять. Целый день мама чистила крышку, а вечером, когда папа приходил со своей второй работы, она кормила его тушёными сосисками и загадочно молчала. Папа, бедняга, доверчиво ел и смотрел программу «Время», но к началу фильма в 21.35 неожиданно обнаруживал перед экраном разгневанную жену, которая срывающимся голосом говорила, что весь день пахала на кухне, как проклятая, а он даже не заметил, сколько всего она переделала за день. И в качестве аргумента предъявлялась блистающая крышка.
В дано случае маму переплюнуть невозможно, поэтому я озадачила мохитоса, и он нашёл где-то такую же крышку, и мы используем её для индикации моего состояния. И несколько дней назад я опять её начистила.
На третьем этапе мама облагораживала дом. Подсвечники уже не приносили удовлетворения, и она принималась за мебель. Обычно мама отпиливала ножки. Если речь шла о столах, то она мотивировала абшнайден тем, что ребёнку (мне то есть) неудобно за ними сидеть. Естественно, мама пилила на глазок, долго подравнивала и, в конце концов, доводила мебель до высоты кукольного гарнитура. И тогда уже необходимо было укоротить стулья.
(Я подозреваю, что среди идеалов её юности, низкие «модерновые» столики начала семидесятых занимали почётное место, где-то между поэтическими вечерами в Политехническом и высокими песцовыми шапками, как у Барбары Брыльской. Она, бедняжка, жила юношескими идеалами до самых девяностых, пока не увлеклась религией.)
Ножки у шкафов мама отпиливала только вынуждено, потому что в процессе обновления интерьеров двигала мебель сама, не дожидаясь папиного прихода и, конечно, часто эти ножки ломала. Попутно она надрывала спину и встречала папу, скорчившись на голом полу, слабым голосом объясняя, что ей плохо и хочется полежать на досках, вот и дядя Ника, дедушкин брат, который был лётчик, всё ложился на пол, прежде чем умереть.
В моём доме ничего уже нельзя отпилить или передвинуть, но позавчера, содрогаясь от холода, я декорировала кухонный шкафчик оракалом зелёного цвета, того благородного оттенка, которым обладала изолента моего детства (одна была синяя, а вторая такая). Почему-то у ближних моя дизайнерская идея вызвала острую негативную реакцию, и чтобы освежить картину, пришлось наклеить на дверцу небольшого серебристого котика.
Ну, а потом наступала развязка. Мама надевала длинное платье, сшитое тётей Катей (красные розы на чёрном штапеле, воланы на подоле, оборки на рукавах), вставала у окна и, прижавшись лбом к стеклу, оплакивала свою жестокую участь домохозяйки, вольной цыганской птицы, запертой в четырёх стенах, прикованной к плите, неблагодарным детям и жестокому мужу, который её ни капельки не любит.
Потом приходил папа и получал… ну всё, в общем, получал. И за две работы, из-за которых не появлялся дома раньше девяти вечера; и за мамину сестру Зинку, которая на 14 лет моложе, а значит, папа с ней путался, это слепому ясно; и за шлюх из бухгалтерии - «мне всё сказали!»; и за то, что ей нечего надеть, а у Вальки шуба и все пальцы в золоте; и за то, что она обязательно умрёт от туберкулёза, и «ты тогда освободишься, потерпи уж немного»… и, боже мой, я ведь танцевала в драмкружке и писала стихи…
Смею надеяться, что в моём случае до цыганочки с выходом дело не дойдёт, хотя бы потому, что нет под рукой соответствующего платья. Да и от окна дует. Но некую тревогу, некий особенный сердечный зуд я уже ощущаю. Так хочется иной раз взмахнуть подолом, сцепить пальцы у горла, откинуть голову и гортанно воскликнуть: «погубил ты мою красоту, ирод окаянный, погубииииил…»
Поэтому пойду, пожалуй, завтра на мороз, прогуляюсь, заодно и менажницу какую прикуплю, а то радости что-то не стало.
Так вот, сначала мама ехала по магазинам. Возвращалась румяная и немного растерянная, в леопардовой искусственной шубке и ярко-красной или ярко-зелёной шапке из искрящейся синтетики (их было две, и они менялись, в зависимости от настроения - красная считалась кокетливой, а зелёная респектабельной. Как я теперь понимаю, они более всего напоминали те разноцветные парики, которые сейчас продают в метро перед новым годом). Итак, она возвращалась, потратив половину папиной зарплаты на разные удивительные вещи: позолоченную чеканку, на которой непропорциональная грузинская девушка била в бубен, заломив руки под анатомически невозможным углом; подсвечник, выточенный из древесного корня и залакированный до карамельного состояния; дверные ручки в виде львов и хрустальную менажницу. Папа вздыхал, сверлил стену и вешал чеканку. Если он недостаточно хвалил покупки, то мама устраивала небольшую сцену, но так, чисто для порядка. Она говорила, что ходит в обносках, потому что не смеет потратить на себя ни копейки, но у дедушке в кабинете всегда висели картины, и он пользовался серебряной посудой, поэтому не иметь в доме менажницы, значит, не жить вовсе. (Видела я эти картины - полотно метр на полтора «Сталин совещается с наркомами», и это фамильное серебро - подстаканник и мельхиоровый чайник, ну да уж ладно)
Жизнь в съёмных квартирах отучила меня собирать безделушки, поэтому я на той же стадии покупаю бессмысленную одежду. На этот раз - крошечную курточку до талии с огромным капюшоном. Он, видите ли, напомнил мне о Констанции.
Второй этап душевного разлада характеризуется лихорадочной тягой к чистоте. Папа всегда пылесосил и мыл полы по воскресеньям, а в остальное время мама хозяйничала сама. Просто отмыть кафель и отскрести плиту, было бы слишком банально и не могло отразить всю сложность её переживаний. Поэтому мама ритуально чистила крышку от сковородки. Была у нас такая тяжеленная металлическая крышка, обычно грязно-жёлтая от жира, но если потратить часа два, она вполне могла засиять. Целый день мама чистила крышку, а вечером, когда папа приходил со своей второй работы, она кормила его тушёными сосисками и загадочно молчала. Папа, бедняга, доверчиво ел и смотрел программу «Время», но к началу фильма в 21.35 неожиданно обнаруживал перед экраном разгневанную жену, которая срывающимся голосом говорила, что весь день пахала на кухне, как проклятая, а он даже не заметил, сколько всего она переделала за день. И в качестве аргумента предъявлялась блистающая крышка.
В дано случае маму переплюнуть невозможно, поэтому я озадачила мохитоса, и он нашёл где-то такую же крышку, и мы используем её для индикации моего состояния. И несколько дней назад я опять её начистила.
На третьем этапе мама облагораживала дом. Подсвечники уже не приносили удовлетворения, и она принималась за мебель. Обычно мама отпиливала ножки. Если речь шла о столах, то она мотивировала абшнайден тем, что ребёнку (мне то есть) неудобно за ними сидеть. Естественно, мама пилила на глазок, долго подравнивала и, в конце концов, доводила мебель до высоты кукольного гарнитура. И тогда уже необходимо было укоротить стулья.
(Я подозреваю, что среди идеалов её юности, низкие «модерновые» столики начала семидесятых занимали почётное место, где-то между поэтическими вечерами в Политехническом и высокими песцовыми шапками, как у Барбары Брыльской. Она, бедняжка, жила юношескими идеалами до самых девяностых, пока не увлеклась религией.)
Ножки у шкафов мама отпиливала только вынуждено, потому что в процессе обновления интерьеров двигала мебель сама, не дожидаясь папиного прихода и, конечно, часто эти ножки ломала. Попутно она надрывала спину и встречала папу, скорчившись на голом полу, слабым голосом объясняя, что ей плохо и хочется полежать на досках, вот и дядя Ника, дедушкин брат, который был лётчик, всё ложился на пол, прежде чем умереть.
В моём доме ничего уже нельзя отпилить или передвинуть, но позавчера, содрогаясь от холода, я декорировала кухонный шкафчик оракалом зелёного цвета, того благородного оттенка, которым обладала изолента моего детства (одна была синяя, а вторая такая). Почему-то у ближних моя дизайнерская идея вызвала острую негативную реакцию, и чтобы освежить картину, пришлось наклеить на дверцу небольшого серебристого котика.
Ну, а потом наступала развязка. Мама надевала длинное платье, сшитое тётей Катей (красные розы на чёрном штапеле, воланы на подоле, оборки на рукавах), вставала у окна и, прижавшись лбом к стеклу, оплакивала свою жестокую участь домохозяйки, вольной цыганской птицы, запертой в четырёх стенах, прикованной к плите, неблагодарным детям и жестокому мужу, который её ни капельки не любит.
Потом приходил папа и получал… ну всё, в общем, получал. И за две работы, из-за которых не появлялся дома раньше девяти вечера; и за мамину сестру Зинку, которая на 14 лет моложе, а значит, папа с ней путался, это слепому ясно; и за шлюх из бухгалтерии - «мне всё сказали!»; и за то, что ей нечего надеть, а у Вальки шуба и все пальцы в золоте; и за то, что она обязательно умрёт от туберкулёза, и «ты тогда освободишься, потерпи уж немного»… и, боже мой, я ведь танцевала в драмкружке и писала стихи…
Смею надеяться, что в моём случае до цыганочки с выходом дело не дойдёт, хотя бы потому, что нет под рукой соответствующего платья. Да и от окна дует. Но некую тревогу, некий особенный сердечный зуд я уже ощущаю. Так хочется иной раз взмахнуть подолом, сцепить пальцы у горла, откинуть голову и гортанно воскликнуть: «погубил ты мою красоту, ирод окаянный, погубииииил…»
Поэтому пойду, пожалуй, завтра на мороз, прогуляюсь, заодно и менажницу какую прикуплю, а то радости что-то не стало.