Новый рассказ*
В то лето всё думала: надо будет сказать, что я его люблю. Но никак не могла выбрать подходящий случай. Это бессмысленно делать в постели, там фразы ничего не стоят, после мелких ссор прозвучит жалко, во время романтических пауз при свечах - банально, а при расставании в словах нет никакого веса - на вокзале, например, чего ни ляпни, понятно, что от нервов. Иногда собиралась сказать, пока он спит, но хотелось бы обойтись без киношной дешёвки. Правильно было говорить, когда чувствовала - стоя в дребезжащем автобусе, пока рассматривала медленные улицы, вытянув шею и положив подбородок на его плечо, как это делают лошади и все маленькие влюблённые женщины. За завтраком, хотя у нас хмурые помятые физиономии, в магазинной очереди в кассу. И ещё в машине, ночью, когда мы ждали случайного человека, у меня поднялась температура под тридцать девять, и жизнь могла вести себя как угодно - приостановиться, закончиться совсем или пойти в любом ритме и направлении, - потому что время вовсе перестало быть и я перестала быть, чуя только свой левый бок, которым привалилась к нему, и половину головы, и плечи, на них лежала его рука, а всё остальное онемело от озноба и жара. Я смотрела на отблески фар, пробегавших по нему, по мне, по ворсистым чехлам сидений, и думала, что вот подходящий момент, но сил же никаких нет.
Каждый раз собиралась, но потом просто улыбалась. Я очень много улыбалась ему в то лето.
Как только скажу, всё кончится. Он получит очередную звёздочку на фюзеляж, а я очередное «не ври».
Они никогда мне не верят. Они не верят, пока молчу, но у меня сохраняется иллюзия, что если сказать, всё сразу изменится: рука отпустит горло, камень свалится с печени, я отдам ответственность и освобожусь - я люблю, а ты уж делай с этим что-нибудь. Магия, которая так прекрасно действовала на меня, должна бы работать и с ними, но не работала. Чужая любовь опутывала меня с головы до ног, а из своей я не умела сплести ни силка, ни фенечки.
Раз за разом этот трюк проваливался: я протягивала подарок, а они смотрели с некоторым недоумением, как на кусок тёплого кровавого мяса, и приходилось небрежным жестом прятать его куда-то, делая вид, что это всё случайно.
Я уже точно знала, что нельзя.
Но в то лето всё-таки проговорилась, вдруг, после котлеты в маленькой забегаловке - там, кажется, безопасно было бы передать миллион баксов в бронированном чемоданчике, а не то что пойти помыть руки, по дороге потрогать его спину и сказать «я тебя люблю» - и уже не помню, что там добавить от неловкости, придурок, что ли, или балбес. Хотя понятно, кто тут был балбес - с этой минуты история начала сминаться и комкаться, как салфетка, и через месяц оказалась испорчена так, что только выбросить.
Осенью всё разладилось настолько, что у нас закончился секс. Не умею спать с мужчинами, которые меня обижают, а он - с женщинами, которые его злят. Я чувствовала себя не ежом даже, а куском колючей проволоки, настолько он об меня ранился. Всего лишь хочешь склониться к его плечу, а у него уже дыра в куртке и кровь сквозь рубашку. Каждая шутка, фраза о прошлом, разговор о другом мужчине или болтовня в компании порождали его гнев. И, нет, это была не ревность, а мнительность, агрессивное выслеживание во мне врага. А я страшно обижалась - как, как так можно, я же сказала тебе тогда, после котлеты, раскрыла все карты, сдала все бастионы, подставила и мягкий животик, и голую спинку, а ты, а ты. А он, кажется, оскорблялся одним фактом моего существования, моим способом дышать, жить и улыбаться. Конечно мы перестали спать, ну а как - трахать «колючку», разрывая член в кровь, и ложиться в постель с тем, кто тебе не доверяет.
К октябрю я осознала, что, в общем-то, свободна. Он удалился в деревню в калужской или во владимирской, что ли, области - господи, где это? - и мы иногда перезванивались.
- Тут рядом деревня Сима, есть река, Сима, продуктовый магазин...
- ...тоже Сима? Было бы последовательно.
- Нннет.
- Это из книжки: «Мой друг называл всю свою живность одинаково, его кота звали Марвел, его рыбку звали Марвел, его цветок звали Марвел. Позже кот оказался кошкой и родил пять маленьких марвелов»
- Смешно...
- Я это. Я пошла тогда, наверное. Раз такое дело. Чего теперь. - В человеческих разговорах у меня словарный запас становился, как у собаки.
- Да? Я буду скучать. И не приедешь попрощаться?
- А можно?
- Один друг на выходные в эту сторону едет, может забрать, а потом я тебя вывезу.
Не знаю, за каким грехом его друг ехал «в эту сторону», потому что без разговоров высадил меня возле одинокого дома, развернулся и свалил. Мужская дружба похожа на кошачий клуб - ну, когда самцы собираются вместе и молча греются на солнце, внешне никак не общаясь. Сходишься с кем-то, отношения развиваются или портятся, всё вроде бы только между вами двоими, но время от времени замечаешь вокруг молчаливых мужчин, которые «имеют мнение». Один, оказывается, тебя терпеть не может, и старается не здороваться при встрече; у второго вдруг обнаруживает эротический интерес - но сообщает он о нём не раньше, чем после вашего расставания с другом. У всех остальных также множество мыслей насчёт тебя, но угадать, какого рода, невозможно. То ли дело женщины, которые выкладывают всё с первой секунды, - «этот твой мне не нравится, а того дай поносить, как надоест», - и до последней комментируют процесс, не стесняясь.
Так вот, этот друг, видимо, был из разряда тех, что считали меня сукой, которая мучит хорошего парня, поэтому сработал таксистом и умчался. А я была просто женщиной, чья любовь оказалась избыточной и с ней предстояло что-то сделать.
О, я прекрасно умела обращаться с ненужной любовью: обезболить, отсечь, прижечь рану, выпить кодеиносодержащего и к весне проснуться пустой и лёгкой. Но сначала я хотела её прожить, хотя бы в течение одной короткой бесплодной недели.
И потому каждый день мы выходили и гуляли до изнеможения. Летом в округе горели торфяники, и поля вокруг остались чёрными, снег ещё не выпал, мы бродили по выжженной земле, спотыкаясь о кочки. Было легко представить, что мы затерялись и можем не дойти, упасть, давясь леденеющим воздухом, погибнуть от усталости и голода. Когда же нам надоедало играть в бродяг, мы разворачивались на сто восемьдесят градусов и шли домой. Это очень удобно, когда пафос и лишения можно тщательно дозировать.
Дома разогревали красное вино и разговаривали о чём угодно, избегая темы «наших отношений» - не обсуждали, что с нами происходи и как это закончится. Лишь в первый вечер он спросил, зачем приехала, а я пообещала ответить накануне отъезда. Да ещё по ночам, каждый раз перед самым сном, - целомудренным, как и было решено, - я приподнималась на локтях, смотрела на него в темноте и говорила: «я тебя люблю», а потом отворачивалась к стене, не оставляя паузы для ответа, и засыпала.
Пока всё было хорошо, я этого не смела. Нет ничего глупей, когда говорят «я тебя люблю», а ты не можешь ответить «и я». Что тогда - спасибо? извини? а я - нет? Не могла же я ставить хорошего человека в неловкое положение.
И ещё я знала, как одиноко бывает с любящим. Когда влюблён сам, жизнь наполнена, ты отдаёшь её каждую минуту и совершенно счастлив. Но если ты - холодный реципиент, невозможно забыть, что у тебя на руках уязвимый обескровленный донор, которого легко задеть случайным словом. Он в зоне твоей ответственности, со всем своим пылом и безмозглой щедростью, с ним нельзя говорить о множестве вещей - например, о прошлом, где остались более любимые люди, и о будущем, в котором нет места для него. Только законченный эгоист может купаться в чужой любви, не угрызаясь совестью.
От всего этого я берегла его прежде, но сейчас разрешила себе.
И потому перед отъездом, когда он снова спросил, «так зачем всё же ты приезжала?», я ответила:
- Чтобы каждую ночь перед сном говорить «я тебя люблю». Так вышло, что никогда у меня не получалось жить с любимым мужчиной, и некому было сказать этого по-честному. Хотела узнать, как оно бывает.
Это, как водится, было частью правды. Если у человека хватит духа принять твою безответную любовь, ничем её не подкрепляя, ни обещаниями, ни сексом, но просто позволить её проявлять, то любовь постепенно начнёт убывать, и есть шанс освободиться. Она тогда не портится, не отравляет, а просто впитывается в сухой песок или горелую землю и никак не восполняется.
Другое дело, это почти невозможно: принимающий редко когда не эгоистичен настолько, чтобы не подпитывать дающего хотя бы намёком; а донор обычно не столь светел, чтобы всё отдать и уйти без гнева и надежды. Ведь проявлять нужно не обиды и горечь, - их-то можно слить куда угодно, - а именно любовь, которая есть у тебя для этого конкретного человека, сделанная по его мерке, её потом никому другому не передаришь, она будет только гнить и отравлять. Пожалуй, именно напоследок она совершенно бескорыстна - потому что безнадежна. В идеале, гранатовый браслет следует вручать без горечи, а принимать без чувства вины; будто привозишь человека к морю, в последний раз. А точней, море к человеку.
И мы каждый вечер выходили к морю моей любви и каждый вечер я замечала, как оно убывает. Вот только мы стояли у великой несбыточной воды, захлёстывающей меня с головой, а его всего лишь по грудь, и у меня по лицу солёные капли градом. А вот я говорю ему своё «я люблю тебя» как хорошему любовнику - страстно и с лёгкой улыбкой, эко меня угораздило. А следующей ночью - как мужу, которому предана и каторжно привязана общим прошлым и благодарностью. Потом как брату, с которым что бы ни было, а связаны кровью. А дальше - чувак, я всегда на твоей стороне, мы же друзья, люблю тебя, ну ты чо. После - как пишут в комментариях фейсбучным френдам, «люблю вас нежно, вы прекрасны». А в последнюю ночь я его обманула, потому что уже не любила. Сердце выжато до капли, песок остался сухим, да, миленький, ты был прав - я всё тебе наврала.
* Ну как новый, лежали куски в черновиках, а тут сложились и всего ничего осталось дописать.
Каждый раз собиралась, но потом просто улыбалась. Я очень много улыбалась ему в то лето.
Как только скажу, всё кончится. Он получит очередную звёздочку на фюзеляж, а я очередное «не ври».
Они никогда мне не верят. Они не верят, пока молчу, но у меня сохраняется иллюзия, что если сказать, всё сразу изменится: рука отпустит горло, камень свалится с печени, я отдам ответственность и освобожусь - я люблю, а ты уж делай с этим что-нибудь. Магия, которая так прекрасно действовала на меня, должна бы работать и с ними, но не работала. Чужая любовь опутывала меня с головы до ног, а из своей я не умела сплести ни силка, ни фенечки.
Раз за разом этот трюк проваливался: я протягивала подарок, а они смотрели с некоторым недоумением, как на кусок тёплого кровавого мяса, и приходилось небрежным жестом прятать его куда-то, делая вид, что это всё случайно.
Я уже точно знала, что нельзя.
Но в то лето всё-таки проговорилась, вдруг, после котлеты в маленькой забегаловке - там, кажется, безопасно было бы передать миллион баксов в бронированном чемоданчике, а не то что пойти помыть руки, по дороге потрогать его спину и сказать «я тебя люблю» - и уже не помню, что там добавить от неловкости, придурок, что ли, или балбес. Хотя понятно, кто тут был балбес - с этой минуты история начала сминаться и комкаться, как салфетка, и через месяц оказалась испорчена так, что только выбросить.
Осенью всё разладилось настолько, что у нас закончился секс. Не умею спать с мужчинами, которые меня обижают, а он - с женщинами, которые его злят. Я чувствовала себя не ежом даже, а куском колючей проволоки, настолько он об меня ранился. Всего лишь хочешь склониться к его плечу, а у него уже дыра в куртке и кровь сквозь рубашку. Каждая шутка, фраза о прошлом, разговор о другом мужчине или болтовня в компании порождали его гнев. И, нет, это была не ревность, а мнительность, агрессивное выслеживание во мне врага. А я страшно обижалась - как, как так можно, я же сказала тебе тогда, после котлеты, раскрыла все карты, сдала все бастионы, подставила и мягкий животик, и голую спинку, а ты, а ты. А он, кажется, оскорблялся одним фактом моего существования, моим способом дышать, жить и улыбаться. Конечно мы перестали спать, ну а как - трахать «колючку», разрывая член в кровь, и ложиться в постель с тем, кто тебе не доверяет.
К октябрю я осознала, что, в общем-то, свободна. Он удалился в деревню в калужской или во владимирской, что ли, области - господи, где это? - и мы иногда перезванивались.
- Тут рядом деревня Сима, есть река, Сима, продуктовый магазин...
- ...тоже Сима? Было бы последовательно.
- Нннет.
- Это из книжки: «Мой друг называл всю свою живность одинаково, его кота звали Марвел, его рыбку звали Марвел, его цветок звали Марвел. Позже кот оказался кошкой и родил пять маленьких марвелов»
- Смешно...
- Я это. Я пошла тогда, наверное. Раз такое дело. Чего теперь. - В человеческих разговорах у меня словарный запас становился, как у собаки.
- Да? Я буду скучать. И не приедешь попрощаться?
- А можно?
- Один друг на выходные в эту сторону едет, может забрать, а потом я тебя вывезу.
Не знаю, за каким грехом его друг ехал «в эту сторону», потому что без разговоров высадил меня возле одинокого дома, развернулся и свалил. Мужская дружба похожа на кошачий клуб - ну, когда самцы собираются вместе и молча греются на солнце, внешне никак не общаясь. Сходишься с кем-то, отношения развиваются или портятся, всё вроде бы только между вами двоими, но время от времени замечаешь вокруг молчаливых мужчин, которые «имеют мнение». Один, оказывается, тебя терпеть не может, и старается не здороваться при встрече; у второго вдруг обнаруживает эротический интерес - но сообщает он о нём не раньше, чем после вашего расставания с другом. У всех остальных также множество мыслей насчёт тебя, но угадать, какого рода, невозможно. То ли дело женщины, которые выкладывают всё с первой секунды, - «этот твой мне не нравится, а того дай поносить, как надоест», - и до последней комментируют процесс, не стесняясь.
Так вот, этот друг, видимо, был из разряда тех, что считали меня сукой, которая мучит хорошего парня, поэтому сработал таксистом и умчался. А я была просто женщиной, чья любовь оказалась избыточной и с ней предстояло что-то сделать.
О, я прекрасно умела обращаться с ненужной любовью: обезболить, отсечь, прижечь рану, выпить кодеиносодержащего и к весне проснуться пустой и лёгкой. Но сначала я хотела её прожить, хотя бы в течение одной короткой бесплодной недели.
И потому каждый день мы выходили и гуляли до изнеможения. Летом в округе горели торфяники, и поля вокруг остались чёрными, снег ещё не выпал, мы бродили по выжженной земле, спотыкаясь о кочки. Было легко представить, что мы затерялись и можем не дойти, упасть, давясь леденеющим воздухом, погибнуть от усталости и голода. Когда же нам надоедало играть в бродяг, мы разворачивались на сто восемьдесят градусов и шли домой. Это очень удобно, когда пафос и лишения можно тщательно дозировать.
Дома разогревали красное вино и разговаривали о чём угодно, избегая темы «наших отношений» - не обсуждали, что с нами происходи и как это закончится. Лишь в первый вечер он спросил, зачем приехала, а я пообещала ответить накануне отъезда. Да ещё по ночам, каждый раз перед самым сном, - целомудренным, как и было решено, - я приподнималась на локтях, смотрела на него в темноте и говорила: «я тебя люблю», а потом отворачивалась к стене, не оставляя паузы для ответа, и засыпала.
Пока всё было хорошо, я этого не смела. Нет ничего глупей, когда говорят «я тебя люблю», а ты не можешь ответить «и я». Что тогда - спасибо? извини? а я - нет? Не могла же я ставить хорошего человека в неловкое положение.
И ещё я знала, как одиноко бывает с любящим. Когда влюблён сам, жизнь наполнена, ты отдаёшь её каждую минуту и совершенно счастлив. Но если ты - холодный реципиент, невозможно забыть, что у тебя на руках уязвимый обескровленный донор, которого легко задеть случайным словом. Он в зоне твоей ответственности, со всем своим пылом и безмозглой щедростью, с ним нельзя говорить о множестве вещей - например, о прошлом, где остались более любимые люди, и о будущем, в котором нет места для него. Только законченный эгоист может купаться в чужой любви, не угрызаясь совестью.
От всего этого я берегла его прежде, но сейчас разрешила себе.
И потому перед отъездом, когда он снова спросил, «так зачем всё же ты приезжала?», я ответила:
- Чтобы каждую ночь перед сном говорить «я тебя люблю». Так вышло, что никогда у меня не получалось жить с любимым мужчиной, и некому было сказать этого по-честному. Хотела узнать, как оно бывает.
Это, как водится, было частью правды. Если у человека хватит духа принять твою безответную любовь, ничем её не подкрепляя, ни обещаниями, ни сексом, но просто позволить её проявлять, то любовь постепенно начнёт убывать, и есть шанс освободиться. Она тогда не портится, не отравляет, а просто впитывается в сухой песок или горелую землю и никак не восполняется.
Другое дело, это почти невозможно: принимающий редко когда не эгоистичен настолько, чтобы не подпитывать дающего хотя бы намёком; а донор обычно не столь светел, чтобы всё отдать и уйти без гнева и надежды. Ведь проявлять нужно не обиды и горечь, - их-то можно слить куда угодно, - а именно любовь, которая есть у тебя для этого конкретного человека, сделанная по его мерке, её потом никому другому не передаришь, она будет только гнить и отравлять. Пожалуй, именно напоследок она совершенно бескорыстна - потому что безнадежна. В идеале, гранатовый браслет следует вручать без горечи, а принимать без чувства вины; будто привозишь человека к морю, в последний раз. А точней, море к человеку.
И мы каждый вечер выходили к морю моей любви и каждый вечер я замечала, как оно убывает. Вот только мы стояли у великой несбыточной воды, захлёстывающей меня с головой, а его всего лишь по грудь, и у меня по лицу солёные капли градом. А вот я говорю ему своё «я люблю тебя» как хорошему любовнику - страстно и с лёгкой улыбкой, эко меня угораздило. А следующей ночью - как мужу, которому предана и каторжно привязана общим прошлым и благодарностью. Потом как брату, с которым что бы ни было, а связаны кровью. А дальше - чувак, я всегда на твоей стороне, мы же друзья, люблю тебя, ну ты чо. После - как пишут в комментариях фейсбучным френдам, «люблю вас нежно, вы прекрасны». А в последнюю ночь я его обманула, потому что уже не любила. Сердце выжато до капли, песок остался сухим, да, миленький, ты был прав - я всё тебе наврала.
* Ну как новый, лежали куски в черновиках, а тут сложились и всего ничего осталось дописать.