(no subject)
Когда я жила на Пионерской, у нас во дворе бродяжил кошак-британец. Серый, старый, с большой головой и мутноватыми глазами, он наделал всем соседским кошкам прелестных короткошерстных котят, держал в узде котов, убивал крыс в подвале, и был уважаем настолько, что при установке железной двери в подъезде, для него прорезали окошко. Наверное, поэтому потом он пришёл умирать от пневмонии именно в наш подъезд. Он лежал между вторым и третьим этажом, где меньше дуло с улицы, кашлял, чудовищно вонял, и жильцы приносили ему что-нибудь «вкусненькое и диетическое», а уборщица безропотно заменяла грязные подстилки и газеты. Однажды утром он исчез вместе с мисками и тряпками, и все молча отметили этот факт - серый умер.
Я запомнила его огромную голову на тощей шее, высохшее тело и тяжёлый больной взгляд. В августе я увидела то же самое выражение в глазах своего дядюшки , умирающего от рака лёгких. Вчера мама сказала, что меньше, гораздо меньше года осталось. Сразу оговорюсь - я ничего особенного не чувствую по этому поводу, я просто запоминаю этот взгляд.
Мама считает, что он умирает неправильно - исповедовался вот не так, как положено:
- Надо говорить - грешен, батюшка, грешен, а он - «не знаю, не помню»…
- А ты-то, - спрашиваю, - ты-то откуда знаешь, что он сказал, ведь тайна исповеди?!
- А я на кухне всё слышала, - отвечает, - дом-то маленький, не на улицу же мне было выходить.
- Господи, ты хоть не пересказывай никому.
Она испытывает сейчас сложные чувства: она-то болеет уже больше десяти лет, и когда люди, пытаясь её утешить, говорят, что может и не рак у неё вовсе, она злится и начинает отстаивать свой диагноз, как заслугу, - это бог её спасает, а то бы давно уже... И вот сейчас она боится, что кто-нибудь скажет, - «от рака-то вон как сгорают», - поэтому нервно повторяет, что её-то, её-то бог, а его, конечно, некому.
Когда заболела мама моего друга, он тоже страшно на неё злился за «неправильное отношение к смерти». Она спекулирует и трусит, говорил он. Но ведь это её смерть, имеет право, отвечала я строго, дождись своей и веди себя по-своему, как правильно. Но собственной маме такое не скажешь.
Она рассказывает, что татарка, которая над нами живёт, она ведьма, колдует по-мусульмански, и это передаётся младшему члену семьи, но бог отвёл, и у её дочки нет детей. И они, «татаре», взяли из роддома девочку, урода, кривоногую и косоглазую. Я говорю - героические люди, усыновили больного ребёнка. А она отвечает, что здоровых теперь не дают… Окрестили, говорит. Она не может понять, какая им корысть, и недоверчиво поджимает губы.
Я просыпаюсь ночью на узкой постели в своей детской, вспоминаю вечерний разговор и злюсь. А потом мне становится безумно страшно, потому что я ведь её дочь во всём - лежу вот и злюсь, что она неправильно живёт и «неправильно относится к смерти». Я - такая же стану?!
Мучаюсь часа два, а потом встаю и отыскиваю в шкафу круглую полосатую конфету с начинкой из тёмного шоколада. Шуршу фантиком и, засыпая, думаю, что может всё обойдётся…
Я запомнила его огромную голову на тощей шее, высохшее тело и тяжёлый больной взгляд. В августе я увидела то же самое выражение в глазах своего дядюшки , умирающего от рака лёгких. Вчера мама сказала, что меньше, гораздо меньше года осталось. Сразу оговорюсь - я ничего особенного не чувствую по этому поводу, я просто запоминаю этот взгляд.
Мама считает, что он умирает неправильно - исповедовался вот не так, как положено:
- Надо говорить - грешен, батюшка, грешен, а он - «не знаю, не помню»…
- А ты-то, - спрашиваю, - ты-то откуда знаешь, что он сказал, ведь тайна исповеди?!
- А я на кухне всё слышала, - отвечает, - дом-то маленький, не на улицу же мне было выходить.
- Господи, ты хоть не пересказывай никому.
Она испытывает сейчас сложные чувства: она-то болеет уже больше десяти лет, и когда люди, пытаясь её утешить, говорят, что может и не рак у неё вовсе, она злится и начинает отстаивать свой диагноз, как заслугу, - это бог её спасает, а то бы давно уже... И вот сейчас она боится, что кто-нибудь скажет, - «от рака-то вон как сгорают», - поэтому нервно повторяет, что её-то, её-то бог, а его, конечно, некому.
Когда заболела мама моего друга, он тоже страшно на неё злился за «неправильное отношение к смерти». Она спекулирует и трусит, говорил он. Но ведь это её смерть, имеет право, отвечала я строго, дождись своей и веди себя по-своему, как правильно. Но собственной маме такое не скажешь.
Она рассказывает, что татарка, которая над нами живёт, она ведьма, колдует по-мусульмански, и это передаётся младшему члену семьи, но бог отвёл, и у её дочки нет детей. И они, «татаре», взяли из роддома девочку, урода, кривоногую и косоглазую. Я говорю - героические люди, усыновили больного ребёнка. А она отвечает, что здоровых теперь не дают… Окрестили, говорит. Она не может понять, какая им корысть, и недоверчиво поджимает губы.
Я просыпаюсь ночью на узкой постели в своей детской, вспоминаю вечерний разговор и злюсь. А потом мне становится безумно страшно, потому что я ведь её дочь во всём - лежу вот и злюсь, что она неправильно живёт и «неправильно относится к смерти». Я - такая же стану?!
Мучаюсь часа два, а потом встаю и отыскиваю в шкафу круглую полосатую конфету с начинкой из тёмного шоколада. Шуршу фантиком и, засыпая, думаю, что может всё обойдётся…