О снах
*
Приснились подряд два кошмара.
В одном в спальню врывается высокий мужик с большим ножом, вытаскивает меня, голую, из кровати, и тащит в ванную со словами А СЕЙЧАС ТЫ ПОМОЖЕШЬ МНЕ НАПИСАТЬ КНИГУ.
А второй поначалу мягче, но с нарастающим ужасом. Будто я, совершенно с нифига, небрежным голосом начинаю рассказывать мужу о сексуальных особенностях одного нашего знакомого. Вхожу в подробности, разворачиваю ретроспективы, прогнозирую динамику.
А в голове при этом буковками, как на сумочке: БОЖЕ, ЧТО Я НЕСУ.
(надо ли говорить, что ни во сне, ни наяву я не в теме)
Что же касается первого сна - это практически иллюстрация писем МТА, которые я регулярно получаю.
*
Смешной сон снился, и в руку. Будто я актриса, которую наняли, чтобы соблазнить, навести на ложный след и отправить в ловушку какого-то бандита. Поманить его надо было эликсиром молодости. И мы готовим место: цветущий яблоневый сад, лёгкий домик, где с порога сразу большая кровать, на которую смотрит скрытая камера, голубой туалетный столик, за ним я сижу, господи прости, в пеньюаре, спиной к зрителю. Деловито обсуждаю с заказчиком детали, мне интересно и спокойно.
Хороший сон, светлый и чувственный.
Потом просыпаюсь, и тут-то начинается самое интересное. Мгновенно понимаю две вещи: бандит меня, скорей всего, после секса убьёт, - нет ему резона оставлять в живых обладателя информации, которую я ему солью; и заказчик это отлично знает. Не понимает только та я во сне.
Вот он где кошмар-то - не предупредишь вообще никак, и не кого-нибудь, а себя, зайчика родного.
А вторая часть неприятного - что аллегория уж очень простая. Всё давным-давно знаешь, и про себя, и про свою роль, но эта ясность формальная, её не допускаешь к сердцу, там у тебя яблоневые лепестки и ложе из облаков. Хорошо, если разбудят прежде, чем всё же снесут башку. В первую секунду ненавидишь того, кто заставил проснуться, а дальше ничего, даже спасибо.
*
Маменька не велела спать на закате, потом встанешь - не заснёшь, и голова болеть станет. Терпи до ночи и тогда спи. Я верю, но живу теперь так, что невозможно исполнить, иногда ложусь на рассвете, всякое бывает. Земля вертится своим чередом, а я не вмещаюсь в сутки, как будто плыву немного над, и она успевает провернуться подо мной лишних часов на шесть. И я сейчас знаю, что происходит, если уснуть на закате. Не каждый раз, но случается.
Бывало, я засыпала несчастной от любви, когда дышать мешало жжение, похожее на стыд. Оно означало, что счастья не будет, но признаваться в этом сил нет никаких, и сон тогда - выход, это зелёная дверь, за которой не радость, но сад и немного покоя, можно вздохнуть без жара в груди.
Бывало, я засыпала больной от страха, что красота моя на исходе, увидев в зеркале, как лицо теряет ясность, а тело - хрупкость. Отражение чуть жалостливо говорило: успокойся уже, тётенька, забудь свои подрисованные портреты и посмотри на меня. Теперь будет так и хуже. И сон тогда - лодка, в которой нет времени для меня, а есть только шкура, пахнущая теплом и пылью, и белые цветы, - потому что можно забрать всё, и лицо, и жизнь, но розы со мной останутся, и яблони.
Бывало, я засыпала в горе, потому что не могла работать, текст рассыпался в голове, рассудок отказывался совершать усилие, собирать и выстраивать. Нужно создавать пространство, лепить его изнутри, укреплять стены, населять и наполнять, и самой быть там, а я не хотела. И я чувствовала отчаянье, потому что это единственное счастье моей жизни. И сон тогда - раковина с перламутровыми сводами, которая отсекает меня от внешнего шума, прекращает внутренний монолог, разрешает не быть и не делать, а только лежать под толщей вод в темноте.
А потом я просыпалась. И плохи были не те первые секунды, когда ты ещё в саду, в лодке, в раковине, а потом выпадаешь в нелюбовь, в страх и тоску. А то плохо, что встаёшь совсем равнодушным, проснувшись в другую жизнь, где у тебя нет любви, красоты и силы. День всё тот же, хоть и солнце село, а жизнь не та, и всё в ней определилось. Это же только терять страшно, а когда уже нет ничего, то и горевать незачем. Иди вон котика покорми, котик у тебя есть.
Приснились подряд два кошмара.
В одном в спальню врывается высокий мужик с большим ножом, вытаскивает меня, голую, из кровати, и тащит в ванную со словами А СЕЙЧАС ТЫ ПОМОЖЕШЬ МНЕ НАПИСАТЬ КНИГУ.
А второй поначалу мягче, но с нарастающим ужасом. Будто я, совершенно с нифига, небрежным голосом начинаю рассказывать мужу о сексуальных особенностях одного нашего знакомого. Вхожу в подробности, разворачиваю ретроспективы, прогнозирую динамику.
А в голове при этом буковками, как на сумочке: БОЖЕ, ЧТО Я НЕСУ.
(надо ли говорить, что ни во сне, ни наяву я не в теме)
Что же касается первого сна - это практически иллюстрация писем МТА, которые я регулярно получаю.
*
Смешной сон снился, и в руку. Будто я актриса, которую наняли, чтобы соблазнить, навести на ложный след и отправить в ловушку какого-то бандита. Поманить его надо было эликсиром молодости. И мы готовим место: цветущий яблоневый сад, лёгкий домик, где с порога сразу большая кровать, на которую смотрит скрытая камера, голубой туалетный столик, за ним я сижу, господи прости, в пеньюаре, спиной к зрителю. Деловито обсуждаю с заказчиком детали, мне интересно и спокойно.
Хороший сон, светлый и чувственный.
Потом просыпаюсь, и тут-то начинается самое интересное. Мгновенно понимаю две вещи: бандит меня, скорей всего, после секса убьёт, - нет ему резона оставлять в живых обладателя информации, которую я ему солью; и заказчик это отлично знает. Не понимает только та я во сне.
Вот он где кошмар-то - не предупредишь вообще никак, и не кого-нибудь, а себя, зайчика родного.
А вторая часть неприятного - что аллегория уж очень простая. Всё давным-давно знаешь, и про себя, и про свою роль, но эта ясность формальная, её не допускаешь к сердцу, там у тебя яблоневые лепестки и ложе из облаков. Хорошо, если разбудят прежде, чем всё же снесут башку. В первую секунду ненавидишь того, кто заставил проснуться, а дальше ничего, даже спасибо.
*
Маменька не велела спать на закате, потом встанешь - не заснёшь, и голова болеть станет. Терпи до ночи и тогда спи. Я верю, но живу теперь так, что невозможно исполнить, иногда ложусь на рассвете, всякое бывает. Земля вертится своим чередом, а я не вмещаюсь в сутки, как будто плыву немного над, и она успевает провернуться подо мной лишних часов на шесть. И я сейчас знаю, что происходит, если уснуть на закате. Не каждый раз, но случается.
Бывало, я засыпала несчастной от любви, когда дышать мешало жжение, похожее на стыд. Оно означало, что счастья не будет, но признаваться в этом сил нет никаких, и сон тогда - выход, это зелёная дверь, за которой не радость, но сад и немного покоя, можно вздохнуть без жара в груди.
Бывало, я засыпала больной от страха, что красота моя на исходе, увидев в зеркале, как лицо теряет ясность, а тело - хрупкость. Отражение чуть жалостливо говорило: успокойся уже, тётенька, забудь свои подрисованные портреты и посмотри на меня. Теперь будет так и хуже. И сон тогда - лодка, в которой нет времени для меня, а есть только шкура, пахнущая теплом и пылью, и белые цветы, - потому что можно забрать всё, и лицо, и жизнь, но розы со мной останутся, и яблони.
Бывало, я засыпала в горе, потому что не могла работать, текст рассыпался в голове, рассудок отказывался совершать усилие, собирать и выстраивать. Нужно создавать пространство, лепить его изнутри, укреплять стены, населять и наполнять, и самой быть там, а я не хотела. И я чувствовала отчаянье, потому что это единственное счастье моей жизни. И сон тогда - раковина с перламутровыми сводами, которая отсекает меня от внешнего шума, прекращает внутренний монолог, разрешает не быть и не делать, а только лежать под толщей вод в темноте.
А потом я просыпалась. И плохи были не те первые секунды, когда ты ещё в саду, в лодке, в раковине, а потом выпадаешь в нелюбовь, в страх и тоску. А то плохо, что встаёшь совсем равнодушным, проснувшись в другую жизнь, где у тебя нет любви, красоты и силы. День всё тот же, хоть и солнце село, а жизнь не та, и всё в ней определилось. Это же только терять страшно, а когда уже нет ничего, то и горевать незачем. Иди вон котика покорми, котик у тебя есть.