аделаида
Об этом знает каждый, кто прыгал с парашютом. Второй раз - самый страшный.
Ноябрь. Я просыпаюсь от холода на центральной набережной Анапы, убираю подальше к опустевшей фляжке разрядившийся кнопочный телефон, куда я перед сном написал что-то про банкротство Радио Последних Электричек, про "Show must go on", ещё про что-то, встряхиваю головой с едва начинающими отрастать по новой волосами и, кутаясь в пальто, выдвигаюсь в темноту домой.
Август. Я на Перевале Духов в паре лет от той морской набережной и в десятке километров к северу от переправы на Ольхон, я еду на её Рыжем с фестиваля Байкал-Лайв-Фест обратно в Хужир, там меня ждёт мать моего cына, меньше чем через год ему предстоит родиться. Я буду крутить педали почти до рассвета, потому что сильный встречный северный ветер и темно, но на этом перевале я не экономлю батарейки в фарах во время перекура, потому что Они тут совсем рядом вокруг везде, и я впервые за много лет чувствую, что не одинок, и мне запредельно страшно.
Март, я опять на Ольхоне. "Ищите меня на этой дороге, когда меня не станет", - говорю я спустя ещё год двум единственным оставшимся в мире людям, которые тоже проходили по этой дороге, которые позже пропали где-то в северной столице.
Февраль. "Второй раз самый страшный - об этом знает каждый парашютист", - говорю я ещё через пару лет в единственном оставшемся в моей столице иркутском ирландском пабе новому человеку передо мной, в которого я пытаюсь утонуть..
Ноябрь. Я просыпаюсь от холода на центральной набережной Анапы, убираю подальше к опустевшей фляжке разрядившийся кнопочный телефон, куда я перед сном написал что-то про банкротство Радио Последних Электричек, встряхиваю едва начинающими отрастать по новой волосами, вытрясывая из головы весь этот странный сон длиной в пять с половиной лет; не было ничего. Не было ничего. Я выключаю машину времени, я смотрю в темноту моря и дрожу от холода. Но не от страха. Я выдвигаюсь в темноту домой.
Ноябрь. Я просыпаюсь от холода на центральной набережной Анапы, убираю подальше к опустевшей фляжке разрядившийся кнопочный телефон, куда я перед сном написал что-то про банкротство Радио Последних Электричек, про "Show must go on", ещё про что-то, встряхиваю головой с едва начинающими отрастать по новой волосами и, кутаясь в пальто, выдвигаюсь в темноту домой.
Август. Я на Перевале Духов в паре лет от той морской набережной и в десятке километров к северу от переправы на Ольхон, я еду на её Рыжем с фестиваля Байкал-Лайв-Фест обратно в Хужир, там меня ждёт мать моего cына, меньше чем через год ему предстоит родиться. Я буду крутить педали почти до рассвета, потому что сильный встречный северный ветер и темно, но на этом перевале я не экономлю батарейки в фарах во время перекура, потому что Они тут совсем рядом вокруг везде, и я впервые за много лет чувствую, что не одинок, и мне запредельно страшно.
Март, я опять на Ольхоне. "Ищите меня на этой дороге, когда меня не станет", - говорю я спустя ещё год двум единственным оставшимся в мире людям, которые тоже проходили по этой дороге, которые позже пропали где-то в северной столице.
Февраль. "Второй раз самый страшный - об этом знает каждый парашютист", - говорю я ещё через пару лет в единственном оставшемся в моей столице иркутском ирландском пабе новому человеку передо мной, в которого я пытаюсь утонуть..
Ноябрь. Я просыпаюсь от холода на центральной набережной Анапы, убираю подальше к опустевшей фляжке разрядившийся кнопочный телефон, куда я перед сном написал что-то про банкротство Радио Последних Электричек, встряхиваю едва начинающими отрастать по новой волосами, вытрясывая из головы весь этот странный сон длиной в пять с половиной лет; не было ничего. Не было ничего. Я выключаю машину времени, я смотрю в темноту моря и дрожу от холода. Но не от страха. Я выдвигаюсь в темноту домой.