Дмитрий Быков о писателях деревенщиках 1970-80 гг
В русской литературе 70-х годов XX века сложилось направление, не имеющее аналогов по сентиментальному фарисейству
. Это направление, окопавшееся в журнале «Наш современник» и во многом определившее интеллектуальный пейзаж позднесоветской эпохи, получило название «деревенщики», хотя к реальной деревне, разумеется, отношения не имело.
Деревенщикам не было никакого дела до реальной жизни деревни.
Их подмывало обличить в жидовстве и беспочвенности тот новый народ, который незаметно нарос у них под носом
- и в который их не пускали, потому что в массе своей они были злы, мстительны, бездарны и недружелюбны.
Даже самые талантливые деревенщики не могли убежать от схемы «город - ложь и разврат, деревня - источник благодати».
В ранг благодати возводились все сельские прелести: неослабное внимание к чужой жизни, консерватизм, ксенофобия, жадность, грубость, темнота.
Горожанин виноват в том, что не нюхает навоза, что прорвался в отвратительный, бездуховный город, где все со всеми, свальным образом
В русской литературе 70-х годов XX века сложилось направление, не имеющее аналогов по сентиментальному фарисейству
. Это направление, окопавшееся в журнале «Наш современник» и во многом определившее интеллектуальный пейзаж позднесоветской эпохи, получило название «деревенщики», хотя к реальной деревне, разумеется, отношения не имело.
***
Реальную русскую деревню следовало описывать средствами экспрессионистскими,
или фантастическими,
или в крайнем случае житийно-апокрифическими,
но никак не прогорклыми красками из арсенала народнического реализма, благополучно исчерпавшегося еще во времена Николая Успенского.
Что бы Толстой ни писал о народе в заметках вроде «Благодатной почвы», в художественной литературе получалась «Власть тьмы», нагромождением ужасов превосходящая нелюбимого автором Шекспира.
***
К началу застоя в деревне гнили сразу два уклада - общинный и колхозный; оба были неэффективны и способствовали моральному разложению.
Об этом реальном положении дел после Овечкина и отчасти Троепольского писали только Черниченко со Стреляным, но они ведь очеркисты, и если кому стоило браться за тему всерьез, то, пожалуй, действительно очеркисту.
Изменить ситуацию в глобальном смысле ему не по плечу, но спасти тех, кого еще можно спасти, только он и властен.
Не случайно очерк - основной жанр собственно деревенской литературы: жанр быстрого реагирования.
****
Что до деревенщиков, они ничего исправлять не желали, и большинство их текстов были формально выдержаны в жанре сельской элегии, «телегии», «элегических куку».
Все, что можно было сказать о наступлении города и умирании древних богов, уже сказал Есенин в «Сорокоусте», а в менее концентрированном виде - Клюев.
Проза и поэзия деревенщиков - литература антикультурного реванша, ответ на формирование советской интеллигенции и попытка свести с нею счеты от имени крестьянства.
***
Вражда народа и интеллигенции - чистый продукт почвеннического вымысла.
На самом деле это вражда одной интеллигенции к другой.
Любой, кому случалось жить в деревне или хотя бы подолгу гостить там, знает, что зависть и вражда деревенских к городским в девяноста случаях из ста преувеличены либо вовсе выдуманы.
Персонажи, подобные Глебу Капустину из шукшинского рассказа «Срезал», водились и в городской среде, а как раз односельчане, что у Шукшина очень точно показано, этого жлоба ненавидели, хоть и любовались его жлобиадами.
Ненависть деревенщиков к городу - не что иное, как реакция на формирование нового класса или, если угодно, нового народа.
Сам факт появления авторской песни в 50-60-е годы свидетельствует о появлении этого класса: народом называется тот, кто пишет народные песни.
С 50-х народом работали Окуджава, Матвеева, Визбор, Ким, Анчаров, Галич, позднее Высоцкий.
****
Прослойку, голосом которой они стали, ненавидели многие и за разное.
Солженицын заклеймил ее именем образованщины, а так называемые деревенщики, не решаясь поддержать Солженицына впрямую, клеймили ее за оторванность от почвы, за неумение своими руками растить хлебушко.
Квинтэссенцией такого отношения к этому новому народу - которому СССР был обязан конкурентоспособностью и выживанием как таковым - стала частушка из романа Евтушенко «Ягодные места», хвалебное предисловие к которому, между прочим, писал Распутин.
«Англичане с Ленинграда к нам приехали в колхоз и понюхали впервые деревенский наш навоз».
Все это было развитием позднего есенинского тезиса ( в процессе алкогольной деградации личности его лирика все меньше походила на гениальное новаторство ранних стихов и постепенно скатывалась к дискурсу «скандал в участке»):
*****
Но этот хлеб, который жрете вы…
Ведь мы его того-с…
Навозом…
**
Ну да, жрем, а вы что жрете?
Обжорство становится при таком подходе эксклюзивной приметой горожанина, а селянин знай себе его прокармливает, надрываясь в полях; апология навоза как символа сельской здоровой морали и честного труда заразила даже таких авторов, как Пастернак:
«И, всего живитель и виновник, пахнет свежим воздухом навоз».
Таких вкусовых провалов, как «Март», у Пастернака немного, это и вообще довольно слабые стихи - многословные, декларативные («Как у дюжей скотницы работа, дело у весны кипит в руках», и рифма «работа» - «до пота» отсылает к сборникам вроде «Твоя спецовка, парень»).
Но гений проговаривается и в неудачных стихах: навоз действительно всего виновник, ключевое понятие сельского реваншизма.
Горожанин виноват в том, что не нюхает навоза, что прорвался в отвратительный, бездуховный город, где все со всеми, свальным образом, как в романе Василия Белова «Всё впереди».
***
Вот как выглядел стандартный рассказ в почвенном журнале «Наш современник» 70-х.
В родную деревню приезжает городской житель.
Он выбился там в начальники чего-то. Жена его - обязательно крашеная блондинка с сантиметровым слоем косметики.
Дома его ждет сгорбленная маманя, а то и ветеран папаня, нацепляющий по случаю приезда отпрыска все медали.
Сдвигают столы, режут сало (выполняющее функцию библейского тельца), и вечером менее удачливые одноклассники нашего героя, сплошь почему-то механизаторы или «шофера», сходятся повспоминать да подивиться обновам, которых начальничек навез родне.
Гордая мама не налюбуется на сына, но в город переезжать не хочет, да и невестка ей не шибко нравится:
распутная больно, не по делу ухватиста - наряды хапает, а ухвата ухватить не умеет…
***
Я как сейчас вижу этот кадр, кочевавший из одной сельской картины в другую:
пригорюнились, опершись на натруженные руки, неотличимые старушки
- и поплыла над столом тихая, простая песня на музыку Евгения Птичкина;
вот и балалайки вдруг подхватили прозрачный, как речка детства, чистый мотив.
Закручинилась и Нинка из сельпа (склонять «сельпо» считалось хорошим тоном):
много соблазнов пришло через нее на местных мужиков,
но сейчас и она горько задумалась про жизню свою.
Но вот и пляска: дробит каблуками пол только что демобилизовавшийся из вооруженных сил конопатый Пашка, тоже механизатор,
а вокруг него лебедушкой ходит Дуся, дождавшаяся своего ненаглядного.
Скоро они поженятся и въедут в новую избу, построенную для них всем колхозом.
Павел и его пава заставляют старшее поколение прослезиться: вот, не уехали из села, не то что некоторые!
***
Утром, страдая от похмельной тоски, начальничек выходит босыми ногами на росную траву.
На крыльце уже смолит самосад рано просыпающийся батя.
«Подвинься, батя», - угрюмо говорит отпрыск.
Батя подвигается, отпрыск выбрасывает бездуховную пегасину и просит у старика самосаду.
Старик охотно делится.
Петуховы (почему-то обязательно Петуховы), старший и младший, неуловимо схожие статью и ухваткой, молча дымят.
Финал открытый - но у читателя, зрителя и любого другого потребителя не остается сомнений в том, что сынок-начальник забросит свой пробензиненный, заасфальтированный город, кинет и продавщицу - и переедет к истоку.
Для подтверждения этой оптимистической гипотезы можно еще на финальных титрах пустить покос,
и чтобы впереди косарей гордо вышагивал Петухов-младший.
***
Кино такого типа называлось «Росные травы» или «Овсяные зори»,
рассказ - «Сын приехал» или «Праздник у Петуховых».
Добра этого было завались.
***
Некоторые писатели из славной когорты действительно умели писать, у них не отнять было корневой изобразительной силы; случались очень талантливые, как Шукшин и Распутин, Можаев и Екимов (но это и не деревенская, не «тематическая», а просто хорошая проза).
Был несколько менее одаренный, но все равно заметный Белов с пресловутым «Привычным делом».
Подверстывали к ним и Астафьева (оказавшегося, однако, много шире любых рамок).
***
Деревенщики отличались от горожан, примерно как кулаки от середняков :
у них в активе было несколько очень ярких, но монструозных личностей,
тогда как общий фон деревенской прозы и сельского же кинематографа был удручающе сер.
Среди горожан-западников, напротив, было куда меньше по-настоящему одаренных писателей, зато средний уровень был повыше и проза пограмотней.
***
Даже самые талантливые деревенщики не могли убежать от схемы «город - ложь и разврат, деревня - источник благодати».
В ранг благодати возводились все сельские прелести: неослабное внимание к чужой жизни, консерватизм, ксенофобия, жадность, грубость, темнота.
По логике деревенщиков выходило, что все это и является условием духовности, - тогда как духовность в России, особенно в сельской местности, всегда существовала как раз вопреки этому.
***
Нечего и говорить, что диалоги в сельских фильмах были невыносимо фальшивы,
набор типажей стандартен (упомянутая Нинка из сельпа, веселый балагур а-ля Щукарь, непутевый гулена-бабник, который всех шшупает…),
а уж каким языком писали прозаики-деревенщики - никакой Даль не разобрал бы;
исключение составлял опять же Распутин с его блестящей, классически ясной прозой.
Собственно, в героях Распутина никогда и не было того, что особенно умиляло его единомышленников и товарищей по цеху: он не изображал победительных, грубых и хамоватых персонажей.
Он изображал жертв, страдальцев.
И в «Прощании с Матерой», в сущности, закрыл тему.
****
Но существовали же поставщики сельских эпопей, обожаемых обывателем, экранизируемых, затрепываемых:
существовали Анатолий Иванов и Петр Проскурин, авторы соответственно «Вечного зова» и «Судьбы»,
с могутными мужиками и ядреными бабами, которые так и падали в духмяные росы и там с первобытной энергией шевелились.
Существовали пудовые нагромождения фальши и безвкусицы, и извлечь из этих напластований какую-никакую правду о судьбе российской деревни не представлялось возможным.
Но ведь художественное качество и не предполагалось.
***
Селяне были преднамеренно избраны глашатаями истины лишь как самые несчастные и безответные:
несчастность служила легитимизацией их убеждений (вот, мол, выстрадали),
а безответность позволяла нести от их имени любую чушь:
они если и читали «Наш современник», то не ради лубков из своей жизни, а ради Пикуля и - реже - Бондарева.
****
Деревенщикам не было никакого дела до реальной жизни деревни.
Их подмывало обличить в жидовстве и беспочвенности тот новый народ, который незаметно нарос у них под носом
- и в который их не пускали, потому что в массе своей они были злы, мстительны, бездарны и недружелюбны.
****
Их поэзия - что лирика, что эпос - не поднималась выше уровня, заданного их знаменосцем Сергеем Викуловым и почетным лауреатом Егором Исаевым.
Их проза сводилась к чистейшему эпигонству.
Так Горький в 90-е годы позапрошлого века клеймил мещанство от имени босячества, обзывал интеллигенцию дачниками, врагами, варварами, а она терпела: босяк, имеет право.
В ночлежке ночевал.
Это старая русская традиция - оправдывать любую ерунду страданиями говорящего; и потому, желая сказать особенно гнусную и вредную ерунду, говорящий начинает с перечня своих страданий.
Горький сам очень хорошо это разоблачил в полузабытой пьесе «Старик», во многих отношениях автобиографичной.
****
Действие равно противодействию, прогрессисты должны быть готовы к бунту регрессистов и апологетов дикости.
Апология дикости и варварства, к которой в конце концов скатилась деревенская проза: все самое грубое, животное, наглое, грязное и озлобленное объявлялось корневым, .
Апофеозом квазидеревенской атаки на культуру стало беснование Куняева против Высоцкого.
То, что новые народные песни вызывали такую кондовую злобу деревенщиков, вполне понятно:
это как раз и было свидетельством того, что народ теперь выглядит иначе,
что косность и консерватизм перестали быть его приметой.
***
Деревенщики отстаивали не мораль, а домостроевские представления о ней, с гениальным чутьем - вообще очень присущим низменной натуре - выбирая и нахваливая все самое дикое, грубое, бездарное.
***
Деревенской прозы в России сегодня практически нет.
Те, кто прочно отождествил русскую деревню с варварством и зверством, сослужили ей плохую службу:
она теперь известна как царство завистников и жлобов,
а интеллигенция (самая бездарная ее часть - у нас, как во всяком народе, хватает своих кретинов) ответила почвенникам насаждением еще более гнусного мифа о повальном пьянстве и вырождении.
Правда, как всегда, никому не нужна
https://www.liveinternet.ru/users/helenhaid/post251083584/
. Это направление, окопавшееся в журнале «Наш современник» и во многом определившее интеллектуальный пейзаж позднесоветской эпохи, получило название «деревенщики», хотя к реальной деревне, разумеется, отношения не имело.
Деревенщикам не было никакого дела до реальной жизни деревни.
Их подмывало обличить в жидовстве и беспочвенности тот новый народ, который незаметно нарос у них под носом
- и в который их не пускали, потому что в массе своей они были злы, мстительны, бездарны и недружелюбны.
Даже самые талантливые деревенщики не могли убежать от схемы «город - ложь и разврат, деревня - источник благодати».
В ранг благодати возводились все сельские прелести: неослабное внимание к чужой жизни, консерватизм, ксенофобия, жадность, грубость, темнота.
Горожанин виноват в том, что не нюхает навоза, что прорвался в отвратительный, бездуховный город, где все со всеми, свальным образом
В русской литературе 70-х годов XX века сложилось направление, не имеющее аналогов по сентиментальному фарисейству
. Это направление, окопавшееся в журнале «Наш современник» и во многом определившее интеллектуальный пейзаж позднесоветской эпохи, получило название «деревенщики», хотя к реальной деревне, разумеется, отношения не имело.
***
Реальную русскую деревню следовало описывать средствами экспрессионистскими,
или фантастическими,
или в крайнем случае житийно-апокрифическими,
но никак не прогорклыми красками из арсенала народнического реализма, благополучно исчерпавшегося еще во времена Николая Успенского.
Что бы Толстой ни писал о народе в заметках вроде «Благодатной почвы», в художественной литературе получалась «Власть тьмы», нагромождением ужасов превосходящая нелюбимого автором Шекспира.
***
К началу застоя в деревне гнили сразу два уклада - общинный и колхозный; оба были неэффективны и способствовали моральному разложению.
Об этом реальном положении дел после Овечкина и отчасти Троепольского писали только Черниченко со Стреляным, но они ведь очеркисты, и если кому стоило браться за тему всерьез, то, пожалуй, действительно очеркисту.
Изменить ситуацию в глобальном смысле ему не по плечу, но спасти тех, кого еще можно спасти, только он и властен.
Не случайно очерк - основной жанр собственно деревенской литературы: жанр быстрого реагирования.
****
Что до деревенщиков, они ничего исправлять не желали, и большинство их текстов были формально выдержаны в жанре сельской элегии, «телегии», «элегических куку».
Все, что можно было сказать о наступлении города и умирании древних богов, уже сказал Есенин в «Сорокоусте», а в менее концентрированном виде - Клюев.
Проза и поэзия деревенщиков - литература антикультурного реванша, ответ на формирование советской интеллигенции и попытка свести с нею счеты от имени крестьянства.
***
Вражда народа и интеллигенции - чистый продукт почвеннического вымысла.
На самом деле это вражда одной интеллигенции к другой.
Любой, кому случалось жить в деревне или хотя бы подолгу гостить там, знает, что зависть и вражда деревенских к городским в девяноста случаях из ста преувеличены либо вовсе выдуманы.
Персонажи, подобные Глебу Капустину из шукшинского рассказа «Срезал», водились и в городской среде, а как раз односельчане, что у Шукшина очень точно показано, этого жлоба ненавидели, хоть и любовались его жлобиадами.
Ненависть деревенщиков к городу - не что иное, как реакция на формирование нового класса или, если угодно, нового народа.
Сам факт появления авторской песни в 50-60-е годы свидетельствует о появлении этого класса: народом называется тот, кто пишет народные песни.
С 50-х народом работали Окуджава, Матвеева, Визбор, Ким, Анчаров, Галич, позднее Высоцкий.
****
Прослойку, голосом которой они стали, ненавидели многие и за разное.
Солженицын заклеймил ее именем образованщины, а так называемые деревенщики, не решаясь поддержать Солженицына впрямую, клеймили ее за оторванность от почвы, за неумение своими руками растить хлебушко.
Квинтэссенцией такого отношения к этому новому народу - которому СССР был обязан конкурентоспособностью и выживанием как таковым - стала частушка из романа Евтушенко «Ягодные места», хвалебное предисловие к которому, между прочим, писал Распутин.
«Англичане с Ленинграда к нам приехали в колхоз и понюхали впервые деревенский наш навоз».
Все это было развитием позднего есенинского тезиса ( в процессе алкогольной деградации личности его лирика все меньше походила на гениальное новаторство ранних стихов и постепенно скатывалась к дискурсу «скандал в участке»):
*****
Но этот хлеб, который жрете вы…
Ведь мы его того-с…
Навозом…
**
Ну да, жрем, а вы что жрете?
Обжорство становится при таком подходе эксклюзивной приметой горожанина, а селянин знай себе его прокармливает, надрываясь в полях; апология навоза как символа сельской здоровой морали и честного труда заразила даже таких авторов, как Пастернак:
«И, всего живитель и виновник, пахнет свежим воздухом навоз».
Таких вкусовых провалов, как «Март», у Пастернака немного, это и вообще довольно слабые стихи - многословные, декларативные («Как у дюжей скотницы работа, дело у весны кипит в руках», и рифма «работа» - «до пота» отсылает к сборникам вроде «Твоя спецовка, парень»).
Но гений проговаривается и в неудачных стихах: навоз действительно всего виновник, ключевое понятие сельского реваншизма.
Горожанин виноват в том, что не нюхает навоза, что прорвался в отвратительный, бездуховный город, где все со всеми, свальным образом, как в романе Василия Белова «Всё впереди».
***
Вот как выглядел стандартный рассказ в почвенном журнале «Наш современник» 70-х.
В родную деревню приезжает городской житель.
Он выбился там в начальники чего-то. Жена его - обязательно крашеная блондинка с сантиметровым слоем косметики.
Дома его ждет сгорбленная маманя, а то и ветеран папаня, нацепляющий по случаю приезда отпрыска все медали.
Сдвигают столы, режут сало (выполняющее функцию библейского тельца), и вечером менее удачливые одноклассники нашего героя, сплошь почему-то механизаторы или «шофера», сходятся повспоминать да подивиться обновам, которых начальничек навез родне.
Гордая мама не налюбуется на сына, но в город переезжать не хочет, да и невестка ей не шибко нравится:
распутная больно, не по делу ухватиста - наряды хапает, а ухвата ухватить не умеет…
***
Я как сейчас вижу этот кадр, кочевавший из одной сельской картины в другую:
пригорюнились, опершись на натруженные руки, неотличимые старушки
- и поплыла над столом тихая, простая песня на музыку Евгения Птичкина;
вот и балалайки вдруг подхватили прозрачный, как речка детства, чистый мотив.
Закручинилась и Нинка из сельпа (склонять «сельпо» считалось хорошим тоном):
много соблазнов пришло через нее на местных мужиков,
но сейчас и она горько задумалась про жизню свою.
Но вот и пляска: дробит каблуками пол только что демобилизовавшийся из вооруженных сил конопатый Пашка, тоже механизатор,
а вокруг него лебедушкой ходит Дуся, дождавшаяся своего ненаглядного.
Скоро они поженятся и въедут в новую избу, построенную для них всем колхозом.
Павел и его пава заставляют старшее поколение прослезиться: вот, не уехали из села, не то что некоторые!
***
Утром, страдая от похмельной тоски, начальничек выходит босыми ногами на росную траву.
На крыльце уже смолит самосад рано просыпающийся батя.
«Подвинься, батя», - угрюмо говорит отпрыск.
Батя подвигается, отпрыск выбрасывает бездуховную пегасину и просит у старика самосаду.
Старик охотно делится.
Петуховы (почему-то обязательно Петуховы), старший и младший, неуловимо схожие статью и ухваткой, молча дымят.
Финал открытый - но у читателя, зрителя и любого другого потребителя не остается сомнений в том, что сынок-начальник забросит свой пробензиненный, заасфальтированный город, кинет и продавщицу - и переедет к истоку.
Для подтверждения этой оптимистической гипотезы можно еще на финальных титрах пустить покос,
и чтобы впереди косарей гордо вышагивал Петухов-младший.
***
Кино такого типа называлось «Росные травы» или «Овсяные зори»,
рассказ - «Сын приехал» или «Праздник у Петуховых».
Добра этого было завались.
***
Некоторые писатели из славной когорты действительно умели писать, у них не отнять было корневой изобразительной силы; случались очень талантливые, как Шукшин и Распутин, Можаев и Екимов (но это и не деревенская, не «тематическая», а просто хорошая проза).
Был несколько менее одаренный, но все равно заметный Белов с пресловутым «Привычным делом».
Подверстывали к ним и Астафьева (оказавшегося, однако, много шире любых рамок).
***
Деревенщики отличались от горожан, примерно как кулаки от середняков :
у них в активе было несколько очень ярких, но монструозных личностей,
тогда как общий фон деревенской прозы и сельского же кинематографа был удручающе сер.
Среди горожан-западников, напротив, было куда меньше по-настоящему одаренных писателей, зато средний уровень был повыше и проза пограмотней.
***
Даже самые талантливые деревенщики не могли убежать от схемы «город - ложь и разврат, деревня - источник благодати».
В ранг благодати возводились все сельские прелести: неослабное внимание к чужой жизни, консерватизм, ксенофобия, жадность, грубость, темнота.
По логике деревенщиков выходило, что все это и является условием духовности, - тогда как духовность в России, особенно в сельской местности, всегда существовала как раз вопреки этому.
***
Нечего и говорить, что диалоги в сельских фильмах были невыносимо фальшивы,
набор типажей стандартен (упомянутая Нинка из сельпа, веселый балагур а-ля Щукарь, непутевый гулена-бабник, который всех шшупает…),
а уж каким языком писали прозаики-деревенщики - никакой Даль не разобрал бы;
исключение составлял опять же Распутин с его блестящей, классически ясной прозой.
Собственно, в героях Распутина никогда и не было того, что особенно умиляло его единомышленников и товарищей по цеху: он не изображал победительных, грубых и хамоватых персонажей.
Он изображал жертв, страдальцев.
И в «Прощании с Матерой», в сущности, закрыл тему.
****
Но существовали же поставщики сельских эпопей, обожаемых обывателем, экранизируемых, затрепываемых:
существовали Анатолий Иванов и Петр Проскурин, авторы соответственно «Вечного зова» и «Судьбы»,
с могутными мужиками и ядреными бабами, которые так и падали в духмяные росы и там с первобытной энергией шевелились.
Существовали пудовые нагромождения фальши и безвкусицы, и извлечь из этих напластований какую-никакую правду о судьбе российской деревни не представлялось возможным.
Но ведь художественное качество и не предполагалось.
***
Селяне были преднамеренно избраны глашатаями истины лишь как самые несчастные и безответные:
несчастность служила легитимизацией их убеждений (вот, мол, выстрадали),
а безответность позволяла нести от их имени любую чушь:
они если и читали «Наш современник», то не ради лубков из своей жизни, а ради Пикуля и - реже - Бондарева.
****
Деревенщикам не было никакого дела до реальной жизни деревни.
Их подмывало обличить в жидовстве и беспочвенности тот новый народ, который незаметно нарос у них под носом
- и в который их не пускали, потому что в массе своей они были злы, мстительны, бездарны и недружелюбны.
****
Их поэзия - что лирика, что эпос - не поднималась выше уровня, заданного их знаменосцем Сергеем Викуловым и почетным лауреатом Егором Исаевым.
Их проза сводилась к чистейшему эпигонству.
Так Горький в 90-е годы позапрошлого века клеймил мещанство от имени босячества, обзывал интеллигенцию дачниками, врагами, варварами, а она терпела: босяк, имеет право.
В ночлежке ночевал.
Это старая русская традиция - оправдывать любую ерунду страданиями говорящего; и потому, желая сказать особенно гнусную и вредную ерунду, говорящий начинает с перечня своих страданий.
Горький сам очень хорошо это разоблачил в полузабытой пьесе «Старик», во многих отношениях автобиографичной.
****
Действие равно противодействию, прогрессисты должны быть готовы к бунту регрессистов и апологетов дикости.
Апология дикости и варварства, к которой в конце концов скатилась деревенская проза: все самое грубое, животное, наглое, грязное и озлобленное объявлялось корневым, .
Апофеозом квазидеревенской атаки на культуру стало беснование Куняева против Высоцкого.
То, что новые народные песни вызывали такую кондовую злобу деревенщиков, вполне понятно:
это как раз и было свидетельством того, что народ теперь выглядит иначе,
что косность и консерватизм перестали быть его приметой.
***
Деревенщики отстаивали не мораль, а домостроевские представления о ней, с гениальным чутьем - вообще очень присущим низменной натуре - выбирая и нахваливая все самое дикое, грубое, бездарное.
***
Деревенской прозы в России сегодня практически нет.
Те, кто прочно отождествил русскую деревню с варварством и зверством, сослужили ей плохую службу:
она теперь известна как царство завистников и жлобов,
а интеллигенция (самая бездарная ее часть - у нас, как во всяком народе, хватает своих кретинов) ответила почвенникам насаждением еще более гнусного мифа о повальном пьянстве и вырождении.
Правда, как всегда, никому не нужна
https://www.liveinternet.ru/users/helenhaid/post251083584/