советские фильмы про заграничную жизнь
(с) автор Денис Горелов
Начало 70-х подарило нам сразу две песни про березовый сок.
"Я в осеннем лесу..." -- пел Ножкин в "Судьбе резидента".
"И Родина щедро поила меня..." -- вторил Николай Олялин в "Мировом парне".
Это был поворот.
Огневая шестидесятническая романтика резко, в одночасье сменилась лицемерным практицизмом 70-х.
Тотчас же как мир вошел в золотой век среднего класса -- отдельного жилья, личных автомобилей, массовых жанров и договора ОСВ-1, -- советская кинематография дружно снялась на Запад и принялась оттуда рыдать березовыми слезами по домишкам, банькам и сеновалам.
Первыми шли проверенные полпреды, классики, прижизненные мумии победившего строя.
К началу десятилетия не осталось ни одного слона советской кинематографии, который не запустился бы с публицистической картиной на чужом поле.
Герасимов ставил "Журналиста" с выездом в Париж и "Людей и зверей" на Кубе.
Райзман снимал "Визит вежливости" про советского капитана в загранпорту.
Юткевич -- сначала "Ленина в Польше", потом "Ленина в Париже" (здоровая логика загранпоездок: хорошо зарекомендовавших себя в соцстранах отпустить в кап.).
Зархи экранизировал фединские "Города и годы".
Рошаль ковал "Год как жизнь" -- про Маркса в Брюсселе.
Арнштам -- "Пять дней, пять ночей" -- о спасении Дрезденской галереи (разумеется, в Дрездене).
Готовились к постановке сценарии Даля Орлова, Генриха Боровика, Георгия Мдивани, Сергея Михалкова, Цезаря Солодаря и других заядлых путешественников.
Везде идейно зрелый герой (моряк, ученый, спортсмен, журналист-международник, Ленин, Маркс) устало разглядывал контрасты чужой жизни, а при необходимости давал по сусалам вражеским проявлениям.
Везде заграница разлагалась путем неоновых реклам, какофонии и бытовой нескромности.
Везде гнусные личности в тирольках пытались подвигнуть молодежь на обструкцию рус-Ивану, но молодежь не подвигалась, а продолжала жевать, приплясывать и смотреть, как в афишу коза.
Наиболее восприимчивой к преимуществам счастливого детства и бесплатной медицины оказывалась коротко стриженая и деланно циничная девчушка на платформах (обычно переводчица), приставленная к полпреду Страны Советов спецслужбами, но не устоявшая перед шармом и статью вчерашнего офицера противолодочной авиации или тому подобной морской пехоты (советских режиссеров, как и всех динозавров мирового кино, спустя лето непременно тянуло в лес по малину, и мотив страсти пигалицы-студентки к благородному седому идальго стал повальным).
В конце она погибала от лап любителей дешевых сенсаций и антисоветской стряпни, так и не добившись взаимности от варяжского гостя, но успев передать ему секреты секретных служб.
"Уходи, русский, -- отрешенно говорила она, перед смертью затягиваясь "Кентом". -- Уходи, здесь идет другая игра, ты слишком хорош для нее". Русский уходил, но потом с борта уходящего корабля долго смотрел на воду.
Всю подобную драматургию Г.Е.Козинцев обозвал "сценариями с приданым".
"Усов и бород не умеют наклеить, -- ругался он в дневниках еще в 1969-м. -- Зато натурные съемки в Париже, Праге, Варшаве и еще каких-то местах, где можно купить себе нейлоновую рубашку. Сволочная банда".
Киты кинопроцесса на дедовскую ворчбу внимания не обращали.
За идею они свое отработали -- пришло время трудиться за кэш, парфюм, порнографические ручки и журналы "Пиф" для подрастающих лоботрясов. Трудную службу большинство предпочитало нести "вдали от России, вдали от России".
Уже в 70-м продюсер Дино де Лаурентис так инструктировал своих сотрудников: "переговоры о сопостановках желательно проводить в Италии. За сумочку-кофточку русские родную мать заложат. Практика завоза подарков в Россию хлопотна и небезопасна. А здесь мы можем беспрепятственно оговаривать прибыль непропорционально реальным расходам" (приватные беседы магната сохранились для истории благодаря гэбэшным осведомителям; спасибо им сердечное).
Государственный престиж кинодела (звания, ордена, обложки, афиши бюро пропаганды киноискусства) сменился частнопредпринимательским (зонтики, фломастеры, замшевые пиджаки, магнитофоны и чертики на лобовое стекло).
Любовь народа шла в жертву любви родни: обычно сопостановки были редкостной мурой. И несть им было числа.
Алов с Наумовым экранизировали на дальнем пограничье ведущего русопята Бондарева -- "Берег" и "Выбор" (зато подсняли венецианский карнавал как символ двуличия русской интеллигенции; а до него были "Тегеран-43" и "Легенда о Тиле").
Самсон Самсонов, прогремевший на Каннском фестивале-63 "Оптимистической трагедией" ("Нам песен прощальных не надо, сыграй нам тревогу, трубач"), переключился на "Бешеное золото" Пристли, главного обличителя гнилой морали, и "Восьмое чудо света", о наших баскетболистах в ненаших обстоятельствах.
На шесть лет посвятил себя борьбе за сладкую свободу Латинской Америки Витаутас Жалакявичус.
После тетралогии о печальном резиденте Вениамин Дорман старался вообще не появляться на родине -- "Похищение "Савойи", "Исчезновение", "Медный ангел" делались где угодно, только не дома.
Постановщик "Вызываем огонь на себя" Сергей Колосов скрупулезно документировал мятеж русских моряков в Финляндии ("Свеаборг"), страдания русских узников в Польше ("Помни имя свое") и борьбу русских монахинь во Франции ("Мать Мария").
Снимали про греческих коммунистов и голландских контрабандистов, итальянских профсоюзников и немецких газетчиков, всадников без головы, послов Советского Союза, мастеров спорта международного класса и неуловимых мстителей на Эйфелевой башне.
Даже главный бессребреник советского кино и на редкость совестливый для киносообщества Михаил Швейцер занялся "Бегством мистера Мак-Кинли".
Кончилось все это для советской власти печально.
В разгар десятилетия Василий Аксенов написал книжку "Мой дедушка памятник" о миролюбивом архипелаге Большие Эмпиреи с пальмами, мангами и мулатками, на котором все злобные пираты и викинги тут же растворялись среди местного населения
-- мы и были те самые викинги и пираты; солнце, пальмы и "Плейбой" обезоруживали некогда грозных варваров.
Старая отцовская буденовка отправилась обратно в шкаф.
А дедушки-памятники все продолжали ездить в загранэкспедиции, искушая зрителей полночными барами, огнями реклам и соломинкой в бокале.
Совокупность частных интересов, которые не передушили в зародыше, попытка перейти наконец к райским удовольствиям, ради которых и были все жертвы, обнаружили большую общую истину: коллективный строй для потребления не подходит.
Жертвы, драки, стройки хороши сообща, а греться на солнышке, кишмиш кушать предпочтительней в одиночку.
Ладно, вдвоем.
Кинематографистам, вслепую нащупавшим эту большую человеческую правду и оставшимся теперь без работы, большое человеческое спасибо.
Все свободны.
Начало 70-х подарило нам сразу две песни про березовый сок.
"Я в осеннем лесу..." -- пел Ножкин в "Судьбе резидента".
"И Родина щедро поила меня..." -- вторил Николай Олялин в "Мировом парне".
Это был поворот.
Огневая шестидесятническая романтика резко, в одночасье сменилась лицемерным практицизмом 70-х.
Тотчас же как мир вошел в золотой век среднего класса -- отдельного жилья, личных автомобилей, массовых жанров и договора ОСВ-1, -- советская кинематография дружно снялась на Запад и принялась оттуда рыдать березовыми слезами по домишкам, банькам и сеновалам.
Первыми шли проверенные полпреды, классики, прижизненные мумии победившего строя.
К началу десятилетия не осталось ни одного слона советской кинематографии, который не запустился бы с публицистической картиной на чужом поле.
Герасимов ставил "Журналиста" с выездом в Париж и "Людей и зверей" на Кубе.
Райзман снимал "Визит вежливости" про советского капитана в загранпорту.
Юткевич -- сначала "Ленина в Польше", потом "Ленина в Париже" (здоровая логика загранпоездок: хорошо зарекомендовавших себя в соцстранах отпустить в кап.).
Зархи экранизировал фединские "Города и годы".
Рошаль ковал "Год как жизнь" -- про Маркса в Брюсселе.
Арнштам -- "Пять дней, пять ночей" -- о спасении Дрезденской галереи (разумеется, в Дрездене).
Готовились к постановке сценарии Даля Орлова, Генриха Боровика, Георгия Мдивани, Сергея Михалкова, Цезаря Солодаря и других заядлых путешественников.
Везде идейно зрелый герой (моряк, ученый, спортсмен, журналист-международник, Ленин, Маркс) устало разглядывал контрасты чужой жизни, а при необходимости давал по сусалам вражеским проявлениям.
Везде заграница разлагалась путем неоновых реклам, какофонии и бытовой нескромности.
Везде гнусные личности в тирольках пытались подвигнуть молодежь на обструкцию рус-Ивану, но молодежь не подвигалась, а продолжала жевать, приплясывать и смотреть, как в афишу коза.
Наиболее восприимчивой к преимуществам счастливого детства и бесплатной медицины оказывалась коротко стриженая и деланно циничная девчушка на платформах (обычно переводчица), приставленная к полпреду Страны Советов спецслужбами, но не устоявшая перед шармом и статью вчерашнего офицера противолодочной авиации или тому подобной морской пехоты (советских режиссеров, как и всех динозавров мирового кино, спустя лето непременно тянуло в лес по малину, и мотив страсти пигалицы-студентки к благородному седому идальго стал повальным).
В конце она погибала от лап любителей дешевых сенсаций и антисоветской стряпни, так и не добившись взаимности от варяжского гостя, но успев передать ему секреты секретных служб.
"Уходи, русский, -- отрешенно говорила она, перед смертью затягиваясь "Кентом". -- Уходи, здесь идет другая игра, ты слишком хорош для нее". Русский уходил, но потом с борта уходящего корабля долго смотрел на воду.
Всю подобную драматургию Г.Е.Козинцев обозвал "сценариями с приданым".
"Усов и бород не умеют наклеить, -- ругался он в дневниках еще в 1969-м. -- Зато натурные съемки в Париже, Праге, Варшаве и еще каких-то местах, где можно купить себе нейлоновую рубашку. Сволочная банда".
Киты кинопроцесса на дедовскую ворчбу внимания не обращали.
За идею они свое отработали -- пришло время трудиться за кэш, парфюм, порнографические ручки и журналы "Пиф" для подрастающих лоботрясов. Трудную службу большинство предпочитало нести "вдали от России, вдали от России".
Уже в 70-м продюсер Дино де Лаурентис так инструктировал своих сотрудников: "переговоры о сопостановках желательно проводить в Италии. За сумочку-кофточку русские родную мать заложат. Практика завоза подарков в Россию хлопотна и небезопасна. А здесь мы можем беспрепятственно оговаривать прибыль непропорционально реальным расходам" (приватные беседы магната сохранились для истории благодаря гэбэшным осведомителям; спасибо им сердечное).
Государственный престиж кинодела (звания, ордена, обложки, афиши бюро пропаганды киноискусства) сменился частнопредпринимательским (зонтики, фломастеры, замшевые пиджаки, магнитофоны и чертики на лобовое стекло).
Любовь народа шла в жертву любви родни: обычно сопостановки были редкостной мурой. И несть им было числа.
Алов с Наумовым экранизировали на дальнем пограничье ведущего русопята Бондарева -- "Берег" и "Выбор" (зато подсняли венецианский карнавал как символ двуличия русской интеллигенции; а до него были "Тегеран-43" и "Легенда о Тиле").
Самсон Самсонов, прогремевший на Каннском фестивале-63 "Оптимистической трагедией" ("Нам песен прощальных не надо, сыграй нам тревогу, трубач"), переключился на "Бешеное золото" Пристли, главного обличителя гнилой морали, и "Восьмое чудо света", о наших баскетболистах в ненаших обстоятельствах.
На шесть лет посвятил себя борьбе за сладкую свободу Латинской Америки Витаутас Жалакявичус.
После тетралогии о печальном резиденте Вениамин Дорман старался вообще не появляться на родине -- "Похищение "Савойи", "Исчезновение", "Медный ангел" делались где угодно, только не дома.
Постановщик "Вызываем огонь на себя" Сергей Колосов скрупулезно документировал мятеж русских моряков в Финляндии ("Свеаборг"), страдания русских узников в Польше ("Помни имя свое") и борьбу русских монахинь во Франции ("Мать Мария").
Снимали про греческих коммунистов и голландских контрабандистов, итальянских профсоюзников и немецких газетчиков, всадников без головы, послов Советского Союза, мастеров спорта международного класса и неуловимых мстителей на Эйфелевой башне.
Даже главный бессребреник советского кино и на редкость совестливый для киносообщества Михаил Швейцер занялся "Бегством мистера Мак-Кинли".
Кончилось все это для советской власти печально.
В разгар десятилетия Василий Аксенов написал книжку "Мой дедушка памятник" о миролюбивом архипелаге Большие Эмпиреи с пальмами, мангами и мулатками, на котором все злобные пираты и викинги тут же растворялись среди местного населения
-- мы и были те самые викинги и пираты; солнце, пальмы и "Плейбой" обезоруживали некогда грозных варваров.
Старая отцовская буденовка отправилась обратно в шкаф.
А дедушки-памятники все продолжали ездить в загранэкспедиции, искушая зрителей полночными барами, огнями реклам и соломинкой в бокале.
Совокупность частных интересов, которые не передушили в зародыше, попытка перейти наконец к райским удовольствиям, ради которых и были все жертвы, обнаружили большую общую истину: коллективный строй для потребления не подходит.
Жертвы, драки, стройки хороши сообща, а греться на солнышке, кишмиш кушать предпочтительней в одиночку.
Ладно, вдвоем.
Кинематографистам, вслепую нащупавшим эту большую человеческую правду и оставшимся теперь без работы, большое человеческое спасибо.
Все свободны.