К. Симонов СУБЪЕКТ С ТРОЙНЫМ ИМЕНЕМ И ЕГО РУЧНАЯ СОБАЧКА (1951)
Иосип Броз Тито.
Предатель.
Провокатор.
Шпион.
""
"Когда ренегат, то есть отступник и предатель, приходит к власти, обманув народ явной демагогией и тайными убийствами, - он стремится поскорей приобрести возможно более достойный и пышный, по его мнению, вид. Он заказывает себе двадцать мундиров, сверху донизу шитых краденым золотом, и, не в силах сдержать своей мелкой страсти к большому стяжательству, коллекционирует на своих жирных пальцах такое количество бриллиантовых перстней, что в крайнем случае, сбежав от народного гнева даже в подштанниках, с бриллиантами можно будет дожить остаток дней хозяином портового притона где-нибудь в Южной Америке.
Затем ренегат начинает фотографироваться для потомства. Он так и сяк закладывает то левую, то правую руку то за спину, то за борт мундира, так, чтобы перстни - не там, так тут - были всегда видны, принимает, по его мнению, наполеоновскую позу и старательно примащивает у своих ног "слабость великого человека" - очередную любимую собачку.
Житель Югославии, вздрогнув, смотрит на новый портрет ренегата и, протерев глаза, мучительно вспоминает: где он уже видел что-то абсолютно похожее? Наконец вспоминает:
- Геринг!
В это время ренегат еще только начинает действовать открыто, и простому человеку еще отнюдь не рекомендуется вслух высказывать это свое неожиданно пришедшее ему в голову соображение относительно Геринга. Но если бы спросить самого ренегата, то в глубине души мысль о таком сходстве ему бы только польстила. В глубине души ему нравится Геринг - этот настоящий, по его мнению, барин, с его маршальским жезлом, его замками, охотами, любовницами, мундирами и перстнями. Единственное, чему ренегат не хотел бы подражать в Геринге, это концу его карьеры, но он надеется на лучший исход для себя или, во всяком случае, старается отогнать тревожные мысли.
Ренегат пришел к власти. Он доволен. У него есть дворцы, он научился "величественным" жестам. У него есть гудящая, ревущая и лязгающая оружием охрана, разъезжая с которой он может предаваться приятным мыслям о высокой ценности своей особы.
Правда, есть еще народ, который начинает догадываться о том, что ренегат есть ренегат.
Но у ренегата, кроме дворцов, есть тюрьмы, где будет сидеть каждый, выразивший сомнение в нем, сидящем во дворце.
Казалось бы, все хорошо. Но вдруг выясняется, что мир теснее, чем этого бы хотелось ренегату; что не умерли еще все люди, которым бы давно следовало бы умереть; что не так-то легко горит и истлевает бумага и стираются чернила на полицейских документах.
Выясняется, что ренегат - не просто отступник с революционным прошлым, которое он предал. Выясняется, что у него никогда не было этого прошлого, что он просто - старый полицейский провокатор.
С маленькой полицейской анкеты, где стоит та же самая подпись, которой он сейчас пятнает государственные акты, начинает в обратном порядке разматываться клубок его жизни. Клубок, в котором он, казалось бы, так тщательно обрезал все концы, который он, казалось бы, так густо позолотил руками своих придворных летописцев.
Главная неприятность состоит в том, что клубок начинает угрожающе разматываться в других странах, за пределами власти ренегата.
О! Если бы кто-нибудь попробовал его размотать здесь - в стране, где правит ренегат, - он бы заставил смотать его обратно. Он бы вывернул на дыбе все кости тому, кто попробовал бы свидетельствовать против него.
Он бы сжег опасные бумаги - хоть бы для этого пришлось сжечь целые города.
Но клубок разматывается за пределами его власти, и провокатор, которого раньше считали всего-навсего ренегатом, перестает довольствоваться гудящей, орущей и лязгающей оружием охраной своей особы. Он начинает охранять свое "доброе" черное имя.
Тех, кто знает, - убить! Тех, кто может быть, знает, - убить! Тех, кто может догадаться, - убить! Тех, кто может услышать и поверить, - за решетку!
И чтобы птица не перелетела границу! А Перелетит - убить!
Но клубок разматывается и разматывается, и после какого-то неловко связанного узелка в нем обнаруживаются вплетенные друг в друга сначала одна, потом другая, потом третья нити иностранных разведок.
Человек в опереточном мундире, похожий на Геринга, оказывается не просто ренегатом и не просто старым провокатором отечественной полиции: он оказывается еще и старым шпионом сначала одной державы, потом другой,. потом третьей.
Узнав, что это узнали, международный шпион, которого до этого считали только провокатором, начинает сердиться, сидя у себя во дворце.
Во-первых, он сердится чисто профессионально. - Эти господа из "Интеллидженс Сервис", да и из других учреждений казались такими сдержанными! Они так хвастались своим умением молчать! Они так убедительно говорили, что из их резервуара тайн никогда не вытечет ни одна капля! Нет, он был о них куда лучшего мнения! И это сердит его.
Во-вторых, он сердится потому, что не все в прошлом так уж приятно вспоминать. Не с точки зрения перемены убеждений, - убеждения у него остались те же, - а с точки зрения масштаба. Разве приятно, в самом деле, вспоминать какие-то расписки в получении жалких трехсот долларов или пятидесяти фунтов - суммы во сто раз меньшей, чем стоит сейчас один перстень на его мизинце? Или вагоны третьего класса и третьеразрядные рестораны, в которые он перебирался обедать, когда дело не клеилось и бывала задержка с деньгами? Или брезгливых шефов, которые подавали ему два пальца и читали слишком длинные нотации, прежде чем дать расписаться в ведомости на слишком куцую сумму.
Разве приятно вспоминать все это сейчас, когда он принимает послов в своей резиденции (он любит слово резиденция: летняя резиденция, зимняя резиденция; это звучит красиво, по-барски, почти как у Геринга). Вспоминать об этом сейчас, когда теперешние шефы разговаривают с ним вежливо и даже по форме почтительно, теперь, когда ему говорят: "Надо сделать то-то" или "Надо сделать это", он не обязан вскакивать и говорить "Есть!", "Будет исполнено!", - а может, небрежно развалясь в кресле и потягивая из бокала вино, по существу, конечно, дисциплинированно, но по форме все-таки небрежно процедить: "Да, я подумаю", "Мы подумаем", "Я думаю,что действительно нам нужно будет сделать, как вы говорите, и то, и это".
Разве приятно вспоминать о тех старых временах сейчас, когда он получает за свою шпионскую работу в пользу иностранных держав не десятки и сотни фунтов или долларов, а миллионы, и расписывается за них не в ведомости у второразрядных и скупых разведчиков, а в "договоре" по случаю предоставления очередного английского или американского кабального для страны займа?
Правда, долгий шпионский стаж вызывает доверие, а за выслугу лет даже принято приплачивать. Но у человека, похожего на Геринга, есть слабость: он тщеславен, он не любит, подписывая договоры, вспоминать о ведомостях и, продаваясь послам, вспоминать имевших с ним когда-то дело безымянных чиновников пятого ранга.
Когда о нем пишут,что он шпион, он сердится еще и по третьей причине: он понимает, что это опасно, что об этом может узнать и, кажется, уже узнает народ. Народ, который не для того уходил в партизаны, чтобы его героизм приписал себе ренегат. Народ, который не для того посылал в бой с фашизмом своих сыновей, чтобы их сажал в тюрьму провокатор. Народ, который не для того проливал кровь за свободу и независимость своей страны, чтобы эту страну продал иностранцам шпион.
И человек с этим тройным именем боится народа. но для ренегата, когда власть у него в руках, бояться - это значит затыкать рты. Для провокатора бояться - значит сажать в тюрьмы. Для шпиона бояться - значит убивать.
И это делает человек, похожий на Геринга, делал вчера и делает сегодня, делает днем и ночью, делает тайно и явно, делает в Белграде и в Скопле, пытками и фальшивыми документами, крысиными одиночками и каторжными лагерями, ударами ножа и выстрелами в затылок.
Он в ужасе перед собственным будущим. Он хочет обмануть целый народ или, по меньшей мере, заставить его молчать. Молчать любой ценой! Ценой каторжных работ, нищеты, голода, самой смерти! Только молчать! Молчать!
Но он боится не только народа. Разоблаченный на весь мир как шпион, человек, похожий на Геринга, сердится еще и потому, что он боится за свою собственную рыночную стоимость, за ценность своей особы на международной бирже шантажа. Разоблаченный шпион стоит дешевле неразоблаченного - это аксиома. Она хорош известна ему как старому шпиону. Он трепещет при мысли, что его хозяева смогут обрезать ниточку, на которой он прыгает, и привязать на его место другую, еще не до такой степени разоблаченную марионетку.
- Нет, нет! Этого не может быть! Он не желает и слушать об этом! Ну, положим, ему оставят его перстни и отправят на покой. Но как же дворец? А как же охрана, которая так великолепно ревет, когда он проезжает по улицам? И придворный фотограф? И мундиры? Двадцать. Нет, теперь уже сорок мундиров - один красивее другого! И верительные грамоты, и доверительные разговоры с послами Англии и Америки, когда чувствуешь себя, ей-богу, ну, почти, почти совсем на равной ноге с ними! Нет, нет! От этого невозможно отказаться! Немыслимо! нет, он докажет, что другой такой марионетки, как он, не найти нигде, никогда, ни за какие деньги!
- Он разоблачен перед народом? Уже слишком многие люди знают, что он ренегат, провокатор, шпион? Ну, и подумаешь, какая беда! Ему будет труднее, чем другому, держаться у власти? Допустим. Зато он лучше, чем всякий другой, заставит молчать. Всех! Всех! Всех! Он сгноит в тюрьмах, если надо, - сто тысяч, если надо, - миллион.Он убьет столько, сколько нужно убить! Пятьдесят тысяч? Подумаешь! Он убьет сто, двести тысяч. Он докажет,что трудности его положения искупаются его жестокостью, его готовностью справиться с этим положением. Он покажет, что он способен на то, на что никто другой не способен. Он зальет кровью страну так, что нельзя будет отмыть этой крови и через сто лет после его смерти.
- Что еще? Что нужно? Может быть провести новые выборы? Нужно? - Пожалуйста! Что? Боитесь, что многие на выборах будут против меня? Ничего, зато гарантирую,что после выборов вне тюрьмы останутся только те, кто голосовал "за". Ранкович поможет - это надежный человек! А впрочем, вы ведь и сами знаете его не первый год!
- Что дальше? Переименовать страну в пятидесятый или пятьдесят первый штат? Пожалуйста! Превратить ее в опытное поле, в плацдарм, в посадочную площадку? Пожалуйста! Обмундировать всех старше шестнадцати лет в любую форму мира и отправить их как пушечное мясо в любой конец мира? Пожалуйста! Только не трогайте моих дворцов и мундиров! Охраны, собак и перстней.... Все остальное - пожалуйста!
Что еще? Может быть, нужно что-нибудь еще? Может быть, хозяевам не сразу пришло в голову? Может быть, они подумают, что нужно еще? Может быть, нужны еще какие-нибудь услуги не здесь, на месте, а заграницей? Может быть, открыть для них под своим флагом какую-нибудь шпионскую контору во Франции, в Париже. или в Индии? В Дели? Можно и в Дели, - где угодно. Хоть на Южном полюсе! Только намекните!
- Может быть, кого-нибудь оклеветать? - Кого? Да кого угодно! Албанию, Болгарию, Румынию,Чехословакию, Польшу, Китай! Можно и Советский Союз - ничего не стоит!
Что? Однообразно клевещем? Два года одно и то же? Так можно придумать что-нибудь особенное, такое, чего до сих пор еще никто не придумал. Есть и автор - Моше Пиаде - старый предатель, моя любимая ручная собачка с пером в лапах. Этот напишет - что угодно! Хотите, напишет, что Советский Союз боролся с югославскими партизанами и помогал немецким оккупантам? Хотите? пожалуйста! Хотите, напишет,что только склоняясь на их долгие просьбы, я позволил советским войскам, для повышения их международного престижа, принять участие в изгнании немецких армий из Югославии. Хотите? пожалуйста! А может быть, хотите наоборот? Чтобы он написал, что советские войска никогда не освобождали Белграда? Да, да, так черным по белому: никогда не освобождали. Пиаде может и это! Он у меня все может! Что скажу, то и сможет, облает кого угодно и как угодно.
- Пока рано? Ну что ж, подождем. Вы мне скажите, когда захотите. Только знаете что?
Человек, похожий на Геринга, вздыхает, подозрительно оглядывается вокруг и уже другим, тихим, неуверенным голосом обращается к своему незримому заокеанскому собеседнику:
- Только знаете что - есть одна просьба.... Самолет.....
Он вспоминает свои мундиры и добавляет:
- Нет, лучше два. и оборудуйте какой-нибудь запасной аэродром где-нибудь у побережья, скажем, на Брионских островах. А? На всякий случай... если все-таки что-нибудь... А?
Снова вздохнув, он долго сморит через окно своей зимней резиденции на стоящий на углу улицы фонарь. Фонарь напоминает ему виселицу. Неприятный холодок пробегает по его жирной спине. Он начинает засыпать.... И видит сон, тяжелый, необыкновенный сон: на главной площади Белграда стоит виселица, на виселице болтается человек, похожий на Геринга, на столбе виселицы дощечка с надписью:
Иосип Броз Тито.
Предатель.
Провокатор.
Шпион.
У виселицы лежит небольшая ручная собачка, удивительно похожая на Пиаде и скулит......"
К. Симонов, "В эти дни", М., 1951, С. 405-411
Предатель.
Провокатор.
Шпион.
""
"Когда ренегат, то есть отступник и предатель, приходит к власти, обманув народ явной демагогией и тайными убийствами, - он стремится поскорей приобрести возможно более достойный и пышный, по его мнению, вид. Он заказывает себе двадцать мундиров, сверху донизу шитых краденым золотом, и, не в силах сдержать своей мелкой страсти к большому стяжательству, коллекционирует на своих жирных пальцах такое количество бриллиантовых перстней, что в крайнем случае, сбежав от народного гнева даже в подштанниках, с бриллиантами можно будет дожить остаток дней хозяином портового притона где-нибудь в Южной Америке.
Затем ренегат начинает фотографироваться для потомства. Он так и сяк закладывает то левую, то правую руку то за спину, то за борт мундира, так, чтобы перстни - не там, так тут - были всегда видны, принимает, по его мнению, наполеоновскую позу и старательно примащивает у своих ног "слабость великого человека" - очередную любимую собачку.
Житель Югославии, вздрогнув, смотрит на новый портрет ренегата и, протерев глаза, мучительно вспоминает: где он уже видел что-то абсолютно похожее? Наконец вспоминает:
- Геринг!
В это время ренегат еще только начинает действовать открыто, и простому человеку еще отнюдь не рекомендуется вслух высказывать это свое неожиданно пришедшее ему в голову соображение относительно Геринга. Но если бы спросить самого ренегата, то в глубине души мысль о таком сходстве ему бы только польстила. В глубине души ему нравится Геринг - этот настоящий, по его мнению, барин, с его маршальским жезлом, его замками, охотами, любовницами, мундирами и перстнями. Единственное, чему ренегат не хотел бы подражать в Геринге, это концу его карьеры, но он надеется на лучший исход для себя или, во всяком случае, старается отогнать тревожные мысли.
Ренегат пришел к власти. Он доволен. У него есть дворцы, он научился "величественным" жестам. У него есть гудящая, ревущая и лязгающая оружием охрана, разъезжая с которой он может предаваться приятным мыслям о высокой ценности своей особы.
Правда, есть еще народ, который начинает догадываться о том, что ренегат есть ренегат.
Но у ренегата, кроме дворцов, есть тюрьмы, где будет сидеть каждый, выразивший сомнение в нем, сидящем во дворце.
Казалось бы, все хорошо. Но вдруг выясняется, что мир теснее, чем этого бы хотелось ренегату; что не умерли еще все люди, которым бы давно следовало бы умереть; что не так-то легко горит и истлевает бумага и стираются чернила на полицейских документах.
Выясняется, что ренегат - не просто отступник с революционным прошлым, которое он предал. Выясняется, что у него никогда не было этого прошлого, что он просто - старый полицейский провокатор.
С маленькой полицейской анкеты, где стоит та же самая подпись, которой он сейчас пятнает государственные акты, начинает в обратном порядке разматываться клубок его жизни. Клубок, в котором он, казалось бы, так тщательно обрезал все концы, который он, казалось бы, так густо позолотил руками своих придворных летописцев.
Главная неприятность состоит в том, что клубок начинает угрожающе разматываться в других странах, за пределами власти ренегата.
О! Если бы кто-нибудь попробовал его размотать здесь - в стране, где правит ренегат, - он бы заставил смотать его обратно. Он бы вывернул на дыбе все кости тому, кто попробовал бы свидетельствовать против него.
Он бы сжег опасные бумаги - хоть бы для этого пришлось сжечь целые города.
Но клубок разматывается за пределами его власти, и провокатор, которого раньше считали всего-навсего ренегатом, перестает довольствоваться гудящей, орущей и лязгающей оружием охраной своей особы. Он начинает охранять свое "доброе" черное имя.
Тех, кто знает, - убить! Тех, кто может быть, знает, - убить! Тех, кто может догадаться, - убить! Тех, кто может услышать и поверить, - за решетку!
И чтобы птица не перелетела границу! А Перелетит - убить!
Но клубок разматывается и разматывается, и после какого-то неловко связанного узелка в нем обнаруживаются вплетенные друг в друга сначала одна, потом другая, потом третья нити иностранных разведок.
Человек в опереточном мундире, похожий на Геринга, оказывается не просто ренегатом и не просто старым провокатором отечественной полиции: он оказывается еще и старым шпионом сначала одной державы, потом другой,. потом третьей.
Узнав, что это узнали, международный шпион, которого до этого считали только провокатором, начинает сердиться, сидя у себя во дворце.
Во-первых, он сердится чисто профессионально. - Эти господа из "Интеллидженс Сервис", да и из других учреждений казались такими сдержанными! Они так хвастались своим умением молчать! Они так убедительно говорили, что из их резервуара тайн никогда не вытечет ни одна капля! Нет, он был о них куда лучшего мнения! И это сердит его.
Во-вторых, он сердится потому, что не все в прошлом так уж приятно вспоминать. Не с точки зрения перемены убеждений, - убеждения у него остались те же, - а с точки зрения масштаба. Разве приятно, в самом деле, вспоминать какие-то расписки в получении жалких трехсот долларов или пятидесяти фунтов - суммы во сто раз меньшей, чем стоит сейчас один перстень на его мизинце? Или вагоны третьего класса и третьеразрядные рестораны, в которые он перебирался обедать, когда дело не клеилось и бывала задержка с деньгами? Или брезгливых шефов, которые подавали ему два пальца и читали слишком длинные нотации, прежде чем дать расписаться в ведомости на слишком куцую сумму.
Разве приятно вспоминать все это сейчас, когда он принимает послов в своей резиденции (он любит слово резиденция: летняя резиденция, зимняя резиденция; это звучит красиво, по-барски, почти как у Геринга). Вспоминать об этом сейчас, когда теперешние шефы разговаривают с ним вежливо и даже по форме почтительно, теперь, когда ему говорят: "Надо сделать то-то" или "Надо сделать это", он не обязан вскакивать и говорить "Есть!", "Будет исполнено!", - а может, небрежно развалясь в кресле и потягивая из бокала вино, по существу, конечно, дисциплинированно, но по форме все-таки небрежно процедить: "Да, я подумаю", "Мы подумаем", "Я думаю,что действительно нам нужно будет сделать, как вы говорите, и то, и это".
Разве приятно вспоминать о тех старых временах сейчас, когда он получает за свою шпионскую работу в пользу иностранных держав не десятки и сотни фунтов или долларов, а миллионы, и расписывается за них не в ведомости у второразрядных и скупых разведчиков, а в "договоре" по случаю предоставления очередного английского или американского кабального для страны займа?
Правда, долгий шпионский стаж вызывает доверие, а за выслугу лет даже принято приплачивать. Но у человека, похожего на Геринга, есть слабость: он тщеславен, он не любит, подписывая договоры, вспоминать о ведомостях и, продаваясь послам, вспоминать имевших с ним когда-то дело безымянных чиновников пятого ранга.
Когда о нем пишут,что он шпион, он сердится еще и по третьей причине: он понимает, что это опасно, что об этом может узнать и, кажется, уже узнает народ. Народ, который не для того уходил в партизаны, чтобы его героизм приписал себе ренегат. Народ, который не для того посылал в бой с фашизмом своих сыновей, чтобы их сажал в тюрьму провокатор. Народ, который не для того проливал кровь за свободу и независимость своей страны, чтобы эту страну продал иностранцам шпион.
И человек с этим тройным именем боится народа. но для ренегата, когда власть у него в руках, бояться - это значит затыкать рты. Для провокатора бояться - значит сажать в тюрьмы. Для шпиона бояться - значит убивать.
И это делает человек, похожий на Геринга, делал вчера и делает сегодня, делает днем и ночью, делает тайно и явно, делает в Белграде и в Скопле, пытками и фальшивыми документами, крысиными одиночками и каторжными лагерями, ударами ножа и выстрелами в затылок.
Он в ужасе перед собственным будущим. Он хочет обмануть целый народ или, по меньшей мере, заставить его молчать. Молчать любой ценой! Ценой каторжных работ, нищеты, голода, самой смерти! Только молчать! Молчать!
Но он боится не только народа. Разоблаченный на весь мир как шпион, человек, похожий на Геринга, сердится еще и потому, что он боится за свою собственную рыночную стоимость, за ценность своей особы на международной бирже шантажа. Разоблаченный шпион стоит дешевле неразоблаченного - это аксиома. Она хорош известна ему как старому шпиону. Он трепещет при мысли, что его хозяева смогут обрезать ниточку, на которой он прыгает, и привязать на его место другую, еще не до такой степени разоблаченную марионетку.
- Нет, нет! Этого не может быть! Он не желает и слушать об этом! Ну, положим, ему оставят его перстни и отправят на покой. Но как же дворец? А как же охрана, которая так великолепно ревет, когда он проезжает по улицам? И придворный фотограф? И мундиры? Двадцать. Нет, теперь уже сорок мундиров - один красивее другого! И верительные грамоты, и доверительные разговоры с послами Англии и Америки, когда чувствуешь себя, ей-богу, ну, почти, почти совсем на равной ноге с ними! Нет, нет! От этого невозможно отказаться! Немыслимо! нет, он докажет, что другой такой марионетки, как он, не найти нигде, никогда, ни за какие деньги!
- Он разоблачен перед народом? Уже слишком многие люди знают, что он ренегат, провокатор, шпион? Ну, и подумаешь, какая беда! Ему будет труднее, чем другому, держаться у власти? Допустим. Зато он лучше, чем всякий другой, заставит молчать. Всех! Всех! Всех! Он сгноит в тюрьмах, если надо, - сто тысяч, если надо, - миллион.Он убьет столько, сколько нужно убить! Пятьдесят тысяч? Подумаешь! Он убьет сто, двести тысяч. Он докажет,что трудности его положения искупаются его жестокостью, его готовностью справиться с этим положением. Он покажет, что он способен на то, на что никто другой не способен. Он зальет кровью страну так, что нельзя будет отмыть этой крови и через сто лет после его смерти.
- Что еще? Что нужно? Может быть провести новые выборы? Нужно? - Пожалуйста! Что? Боитесь, что многие на выборах будут против меня? Ничего, зато гарантирую,что после выборов вне тюрьмы останутся только те, кто голосовал "за". Ранкович поможет - это надежный человек! А впрочем, вы ведь и сами знаете его не первый год!
- Что дальше? Переименовать страну в пятидесятый или пятьдесят первый штат? Пожалуйста! Превратить ее в опытное поле, в плацдарм, в посадочную площадку? Пожалуйста! Обмундировать всех старше шестнадцати лет в любую форму мира и отправить их как пушечное мясо в любой конец мира? Пожалуйста! Только не трогайте моих дворцов и мундиров! Охраны, собак и перстней.... Все остальное - пожалуйста!
Что еще? Может быть, нужно что-нибудь еще? Может быть, хозяевам не сразу пришло в голову? Может быть, они подумают, что нужно еще? Может быть, нужны еще какие-нибудь услуги не здесь, на месте, а заграницей? Может быть, открыть для них под своим флагом какую-нибудь шпионскую контору во Франции, в Париже. или в Индии? В Дели? Можно и в Дели, - где угодно. Хоть на Южном полюсе! Только намекните!
- Может быть, кого-нибудь оклеветать? - Кого? Да кого угодно! Албанию, Болгарию, Румынию,Чехословакию, Польшу, Китай! Можно и Советский Союз - ничего не стоит!
Что? Однообразно клевещем? Два года одно и то же? Так можно придумать что-нибудь особенное, такое, чего до сих пор еще никто не придумал. Есть и автор - Моше Пиаде - старый предатель, моя любимая ручная собачка с пером в лапах. Этот напишет - что угодно! Хотите, напишет, что Советский Союз боролся с югославскими партизанами и помогал немецким оккупантам? Хотите? пожалуйста! Хотите, напишет,что только склоняясь на их долгие просьбы, я позволил советским войскам, для повышения их международного престижа, принять участие в изгнании немецких армий из Югославии. Хотите? пожалуйста! А может быть, хотите наоборот? Чтобы он написал, что советские войска никогда не освобождали Белграда? Да, да, так черным по белому: никогда не освобождали. Пиаде может и это! Он у меня все может! Что скажу, то и сможет, облает кого угодно и как угодно.
- Пока рано? Ну что ж, подождем. Вы мне скажите, когда захотите. Только знаете что?
Человек, похожий на Геринга, вздыхает, подозрительно оглядывается вокруг и уже другим, тихим, неуверенным голосом обращается к своему незримому заокеанскому собеседнику:
- Только знаете что - есть одна просьба.... Самолет.....
Он вспоминает свои мундиры и добавляет:
- Нет, лучше два. и оборудуйте какой-нибудь запасной аэродром где-нибудь у побережья, скажем, на Брионских островах. А? На всякий случай... если все-таки что-нибудь... А?
Снова вздохнув, он долго сморит через окно своей зимней резиденции на стоящий на углу улицы фонарь. Фонарь напоминает ему виселицу. Неприятный холодок пробегает по его жирной спине. Он начинает засыпать.... И видит сон, тяжелый, необыкновенный сон: на главной площади Белграда стоит виселица, на виселице болтается человек, похожий на Геринга, на столбе виселицы дощечка с надписью:
Иосип Броз Тито.
Предатель.
Провокатор.
Шпион.
У виселицы лежит небольшая ручная собачка, удивительно похожая на Пиаде и скулит......"
К. Симонов, "В эти дни", М., 1951, С. 405-411