Выездной Евгений Евтушенко
Для человека моего поколения, родившегося в Москве в артистической семье в 1975 году Евтушенко был данностью. Он был всюду, - отформованный в книги, журналы, газеты, песни («Хотят ли русские войны?»), цитаты-плакаты («Поэт в России больше чем поэт»), даже в симфонии (13-я Шостаковича «О, русский мой народ! Я знаю - ты по сущности интернационален»).
Евтушенко был чем-то вроде микроволновой печки сейчас - вещь вроде и не нужная, а в чем-то для еды даже и вредная, но есть почти у всех и маркирует известное благосостояние. Он, наряду с Вознесенским и Ахмадуллиной был нулевой степенью допуска советского человека к поэзии.
Не казенные маяковские, асеевы, щипачевы, светловы, алигеры. Не полузапрещенные, которых надо «доставать» гумилевы, цветаевы, мандельштамы. . Не тайный Бродский, о котором, по совести, до Нобелевской премии большинство и не слышало.
А такое немного фрондерское, с острой сексуальной перчинкой, с имитацией комсомольской смелости и заграничного шика, чуть дерзенькое по отношению к советской власти.
Так дочка-тинейджер дерзит лет в 15 родителям: «Папаша! Швидко посуньтесь!»
Примером такой великолепной разрешенной дерзости была поэма «Мама и нейтронная бомба», изданная «Агенством печати «Новости», тогда главным пропагандистским рупором советской державы вовне, которому дозволялось чуть больше, чем советской прессе внутри - кокетничать с западной масскультурой, обсуждать (пусть и осуждая) Солженицына и т.д.
«Нейтронная бомба» была пунктом №1 в советской антивоенной пропаганде начала 1980-х.
Политическая причина этого была понятна - нейтронные бомбы были тактическими ядерными боеприпасами, предназначенными для применения на поле битвы, против живой силы и техники противника. При этом взрывная волна и световое излучение нейтронного боеприпаса значительно менее разрушительны, поэтому вещи остаются в сохранности.
Такое оружие с большей вероятностью могло быть применено в боях за Европу, без обмена массированными ядерными ударами, что создавало трудности для советского военного планирования.
По этой причине СССР вел массированную кампанию в мире против нейтронного оружия.
Правда, почему-то, главными объектами этой кампании были мы, советские школьники. Едва ли не в каждом кабинете висел плакат, где рассказывалось о ядерном потенциале двух блоков и обязательно сообщалось, что «Советский Союз нейтронного оружия не имеет и не разрабатывает». А учителя добавляли, что бережливые американские империалисты хотят сбросить на нашу страну нейтронные бомбы, чтобы захватить наши детские площадки, хрущевки и коровники, а вот мы с их Бродвеями, «Тиффани» и Колизеями так никогда не поступим - все разрушим, гори оно белым пламенем. Мне в этой логике и тогда и сейчас чудится что-то неправильное
И вот поэма Евтушенко была чем-то средним, между такого рода пропагандистским плакатом и пачкой неприличных картинок, которые продавали на дальних поездах ушлые фотографы. Неприличными в те времена считались иконы, порнография, портреты Высоцкого, «Битлз» и Мэрилин Монро. И потому в продаваемых по рублю фотобанках шли одним пакетом
В порядке появления в поэме фигурировали:
«Роллинг Стоунз», «Абба», Элтон Джон, журнал «Америка», Мопассан, Лопе де Вега, Зощенко, девичьи груди, «Иисус Христос Суперзвезда», крест, Храм Христа Спасителя, Дворец Советов, православные иконы, режиссер Пазолини, итальянский город Перуджа, «машины где сиденья пахнут грехом», «интернационал хорошеньких ног», Дина Дурбин, Шостакович, Сонгми, Диснейленд, обои из ГДР, итальянские сапоги, датское баночное пиво, река Тибр, наркоманы, стиляги, черный «ЗИМ», коктейль-холл, длинноногие манекенщицы, Тель-Авив, Питер Спрейг, Че Гевара и «харьковский поэт Эдик».
Я читал это в свои девять лет и не мог себе представить, что настанет момент, когда меня с «Эдиком» будут иногда называть через запятую и я буду этим нечеловечески гордиться, а еще он подарит мне не нужную ему трость и она будет ценнее всех, что куплены (не буду врать что «втридрога») на американских аукционах
Текст поэмы был устроен так. Евтушенко выбегал помахать очередной «запрещенкой» как неприличной картинкой, обращал на себя внимание, после чего запрещенку прятал, а в окно выставлял «Сообщение ТАСС».
Уйдя в легкую фронду Евтушенко каждый раз завершал вираж чем-нибудь отталкивающе подлым. Заговорив о Христе, тут же подчеркивал, что он - выше «моды» носить крестик.
Помянув иконы - сформулировал салонную неприязнь к иконам в городской квартиры, мол место иконы в деревенской избе. Пожалев, что снесли Храм Христа Спасителя, тут же заявлял «а уж если разрушили - жаль, что не был построен рукой облака рассекающий Ленин».
Мальчишку в этом тексте отталкивала какая-то неуловимая фальшь. Для полустарика эта фальшь стала вполне прозрачна.
Показательна в этом смысле была песня «Хотят ли русские войны». Предназначенная вроде бы для внешнего потребителя (отсюда и слово «русские» вместо «советские»), по сути она превратилась в мощнейший инструмент пацифистского облучения в самом СССР.
В то время как американцы под слоганом «есть вещи поважнее мира» выигрывали Холодную войну, русские, под заклинания Колмановского на слова Евтушенко, её проигрывали, переломив волю у самих себя.
Для советского человека первых пятнадцати лет моей жизни - существовал, на деле, лишь один Бог, лишь один фетиш - Заграница
Божество это являлось в многочисленных аватарах. Его прозревали в «банке темного стекла из под импортного пива», в строго осуждавшихся Пионерской Организацией жвачках со вкладышами, в югославской стенке и чешской люстре, даже в звезде индийского Болливуда Радж Капуре.
Самым популярным у читателей жанром были заграничные зарисовки и каждый уважающий себя литератор, которому довелось пересечь границу в районе Бреста, обязательно снабжал советских читателей своей версией «писем из Рая», с большей или меньшей ловкостью камуфлируя их под отчет о передвижениях по девяти кругам ада.
В них вцеплялись так, как слепой вцепляется в любые описания окружающего мира, пытаясь по частям реконструировать целое.
Без постижения основ этого религиозного культа, - всепроникающего и всеохватного, вряд ли будет понятно то, что произошло со страной потом - в 1991 году. Люди делились на два класса - выездных и невыездных, причем невыездной был парией независимо от того, являлся ли он жертвой политического доноса или обладавшим всеми советскими привилегиями академиком-оружейником. Невыездной - и точка.
Евгений Евтушенко был одним из знаменитейших жрецов этого культа Заграницы. Пока юноши всей страны мечтали об Америке у него было всё с нею по настоящему - портрет на обложке «Time», выступления в американских университетах, где его подавали как «русского Гинзберга», встречи с Робертом Кеннеди, с Никсоном и даже Рейганом…
Сами названия его поэм говорили о том, что он принадлежит к Выездным, что он регулярно прикасается к самым святым органам божества: «Коррида», «Под кожей статуи Свободы», «Снег в Токио», «Голубь в Сантьяго», «Ритмы Рима», «Любовь по-Португальски».
Когда среди этого «клуба путешественников» затесывались «Братская ГЭС», «Ивановские ситцы» или «Северная надбавка», гремели стихи, обличавшие стяжательство, вещизм, потребительство, забвение истинных революционных ориентиров, когда извергались проклятия в адрес Сталина (в угоду Хрущеву), американского империализма и его преступлений во Вьетнаме (в угоду Брежневу), Берии (в угоду Горбачеву), все отлично понимали правила этой игры - немножко поработать Маяковским, чтобы снова получить возможность обличить португальского диктатора Салазара, целуясь с заграничной девчонкой под мостом его имени.
Как Выездной Евтушенко был идеален. Он непрерывно перемещался по различным точкам планеты и это неустанно подчеркивал - «в Гонконге я сам нарывался на нож…».
Андрей Вознесенский всё делал неправильно, он бравировал своими встречами с никому не понятными и не интересными людьми, типа Мартина Хайдеггера, а вот Евтушенко давал мясо, описывал с подковыркой легкого порнографа те самые вещи и места, где побывал и где его читатель хотел бы побывать.
Именно поэтому его поэмы так напоминают комиссионку.
Вдобавок ко всему - он еще и фотографировал, то есть привозил из своих вояжей какое-то количество визуальных подтверждений.
Это уже было сродни византийской легенде про повара, который прихватил из Рая два яблока.
Когда я вырос, то с текстами Евтушенко соприкасался лишь спорадически. То он в «Огоньке» печатал стихи как кого-то кастрировали. То, с отсылкой к Шостаковичу мне нравоучительно сообщали, что «Антисемиты нареклись союзом русского народа». То, году в 2003 престарелый литератор зачем-то взялся поливать Маршала Жукова, назвав его «трупом на слоноконе».
Хотя, не буду говорить лишнего, никакой особой перестроечно-либеральной зловредностью поэт не отличался . Более того, в отличие от многих других, не подписал позорное «Письмо 42-х»
Мне казалось само собой разумеющимся, что Евтушенко - настолько периферийное для великой русской литературы явление, что уйдет, распылится само собой. Что он обречен на это с тех самых пор, как его функция Выездного осталась невостребованной.
Вспоминаю как в 1991 году к нам в школу пришел кто-то из молодых поэтов концептуалистов, чтобы рассказать о своем направлении. И первый вопрос был: «чем вы отличаетесь от шестидесятников»? Ответ меня поразил своим изяществом. Лектор сравнил два стихотворения об одном и том же предмете: «МГИМО» - учебном заведении, которое в нашу эпоху считалось синонимом «блата» (ведь оно выпускало заведомо выездных).
Один текст принадлежал Евтушенко. Состоял он из обличений стандартного мимошного студента-мажора «Дитя-злодей». Обычная комиссионка: Христос, Делон, Ремарк, Саган, йога, хор цыган, стриптиз, Нью-Йорк, Париж, Техас, Брно… Финал: «и там в постели милой шлюшки дитя-злодей пока играет в погремушки её грудей». Всё это было стыдно-пошло, ниже уровня Демьяна Бедного, и лицемерно - поскольку сам автор состоял из слишком похожей комиссионки.
Для сравнения было взято четверостишие Александра Еременко «на ту же тему».
Я мастер по ремонту крокодилов.
Окончил соответствующий вуз.
Хочу пойти в МГИМО, но я боюсь,
что в эту фирму не берут дебилов.
22 слова против 205. Победа нокаутом. И мне казалось, что это уже ясно всей стране. Но в последние годы мы наблюдаем настоящий девятый вал позднесоветской ностальгии. Хруст нарезного батона столь громок, что давно уже заглушил «хруст французской булки». И под эту ностальгию попали самые удивительные явления, в том числе и Евтушенко. То вся блогосфера с замиранием сердца следит за тем, как Олег Кашин следит за евтушенковским интервью по ТВ. То наш герой, в компании своих собратьев шестидесятников, испытывает «Таинственную страсть» на центральном канале.
Внезапно оказалось, что есть немалое число людей, сберегающих в глубине души, под сердцем, евтушенковские строчки - из «Станции Зима», «Со мною вот что происходит…» или про ольховую сережку. И они правда считают эти тексты «настоящей поэзией».
Единственным своеобразным исключением был Иосиф Бродский. Евтушенко, при всей быстро возникшей взаимной литературной ревности, пытался помогать тому как мог. И тут-то психология «выездного» сыграла с ним злую шутку - он дал (так, по крайней мере всегда считал сам Бродский) КГБ спасительную рекомендацию - выдавить неудобного автора заграницу.
Для Выездного это была лучшая участь из возможных - ну не ватник же и вологодский колхоз вновь? Бродскому пришлось «сменить империю», что оон так до конца своих дней и несмотря на нобелевский успех никогда и не смог по настоящему переварить.
Отлученный от почвы Бродский возненавидел «выездного» Евтушенко и даже попытался «отплатить» ему тем же - писал какие-то письма о том, чтобы советского поэта сделали на Запад невъездным.
https://um.plus/2017/04/02/evtushenko/
==================================================
В годы его расцвета о нем нельзя было не знать. Он, что называется, лился из утюгов. Можно было ни разу не открывать его книжек - Евтушенко так или иначе приходил к вам в дом. Включаете телевизор? Вот вам праздничный концерт на День милиции или «Голубой огонек» с хитом всех советских времен и народов «Хотят ли русские войны?» И песни на стихи того же автора в любимых народом фильмах, таких как «Ирония судьбы». А если этого мало - помпезный творческий вечер в концертной студии «Останкино».
Может быть, вы игнорируете телепрограмму? Тогда получайте свежие взволнованные строчки поэта в советских газетах, что-нибудь типа «израильская военщина известна всему свету» (это Галич, но моделью-то послужил именно Евтушенко). Вы учитесь в школе? Вот вам Евтушенко в списке обязательного внеклассного чтения или в каком-нибудь «монтаже» к очередной красной дате.
Евгений Евтушенко вышел на поэтическую сцену сразу же после смерти вождя народов и с течением времени стал достоверным слепком советской жизни в ее вторую, послесталинскую половину. Всех сторон этой жизни - и ее серых будней, и скудных праздников, и неуклонно иссякающего энтузиазма строителей светлого будущего, и рутинного промискуитета, и бравурных собраний, и цинизма идейно-грамотных карьеристов, и едкой щелочи вездесущей фарцы.
Он и сам был - поэт-парторг и поэт-фарцовщик.
Здесь требуется пояснение. Советская литература не знала недостатка в парторгах, причем разных оттенков и направлений. Тут и почвенник Куняев, и сталинист Грибачев, и либерал Твардовский. В то же время интеллектуально-творческая фарца была основой целых отраслей культуры - так, в популярной музыке плагиат был поставлен на промышленную ногу, а продвинутые режиссеры вовсю пользовались ходами и идеями, усвоенными на закрытых (от народа) просмотрах западного кино.
Но чтобы совмещать функции парторга и фарцовщика - на это нужен был талант Евтушенко. Тут он уникален. В этом смысле он был если не вдвое больше «обычного» советского поэта, то уж как минимум с коэффициентом «корень из двух».
Нужно было тщательно соблюдать баланс этих функций, и в этом поэт не подкачал. Парторг из него вышел либеральный - такой, который мог и начальство в сердцах ругнуть («Танки идут по Праге…»), и в нужный момент включить «своего парня», воспев отвязную пьянку хорошо потрудившихся людей или отпустив сальную шутку про женские прелести. Фарцевал же он вовсе не по-делячески, с душой, добросовестно просвещая невыездного советского человека насчет заморских чудес не хуже Юрия Сенкевича и железной когорты журналистов-международников. И даже лучше, ибо в стихах, а стихи тогда уважали.
Не Евтушенко придумал советскую туристическую поэзию.
Ее основы заложил еще Маяковский, а дань ей отдали многие - и даже Николаю Заболоцкому на склоне дней довелось стихотворно отчитаться о командировке в Италию.
Но Евтушенко в итоге превратил - при кротком непротивлении и даже финансовом содействии властей - поэтический туризм практически в дело жизни.
Он объездил многие десятки стран, непременно стремясь убедиться, что в каждой стране живут красивые девушки, цветет прекрасная природа и готовятся вкусные блюда, но при этом всё - и девушки, и цветы, и жаровни - тоскует о Ленине и о социалистическом переустройстве общества.
Из сказанного можно было бы сделать вывод о том, что власть ценила и продвигала Евтушенко исключительно за его идеологическое рвение. Но это было бы неверно. Разве не было стихов? Конечно, стихи были.
Окно выходит в белые деревья,
в большие и красивые деревья,
но мы сейчас глядим не на деревья,
мы молча на профессора глядим.
Уходит он,
сутулый,
неумелый,
под снегом,
мягко падающим в тишь.
Уже и сам он,
как деревья,
белый,
да,
как деревья,
совершенно белый,
еще немного -
и настолько белый,
что среди них
его не разглядишь.
Ну хорошо же, правда? Ранний Евтушенко, ранний - еще практически невыездной. Но и ранний Евтушенко, и поздний, и удачный, и из рук вон плохой - это «какие надо стихи».
Бывают стихи, обращенные к каждому человеку в отдельности. Их иной раз и неловко бывает слушать в аудитории: тебе кажется, будто поэт открывает про тебя что-то такое, что ты хотел бы скрыть от окружающих, и твоя реакция может тебя выдать.
Бывают иные стихи, рассчитанные как раз на коллективное прослушивание, когда слушатели стремятся показать свою реакцию и почувствовать отклик соседа: «вы это слышали? каково? ловко завернул, да?» Такие стихи должны быть просты, ясны и логичны, они часто оканчиваются восклицательным знаком, они строятся на общем знаменателе, объединяющем коллектив.
У Евтушенко - стихи второго рода. Он всегда на миру, всегда пишет так, как будто бы выступает перед очередными металлургами, строителями, хлеборобами, рыбаками. Его исповедальность («Со мною вот что происходит…») никогда не идет дальше того, что можно рассказать в компании - причем еще в такой компании (вроде «делегации советских писателей в борьбе за мир»), в которой непременно присутствует сопровождающий из «органов».
Евтушенко в стихах может быть нравоучителен, обличителен, лих, игрив, патетичен, но у него нет неразрешимых проблем с самим собой. «Неужели я настоящий и когда-нибудь смерть придет?» - этот мандельштамовский вопрос для него не имеет смысла. Ну придет и придет, ответ-то уже готов: «Если будет Россия, значит, буду и я». Его вообще не волнует - а какой он, настоящий? Ему важно быть правильным.
В разное время под правильностью понималось разное. Быть простым и понятным народу. Клеймить наследников Сталина. Всей душой болеть за Фиделя, потом за Альенде с Корваланом, в общем, за всю мировую лумумбу. Потом клеймить американский империализм. Потом, когда повеяло перестроечным свежачком, снова взяться за наследников Сталина.
Вообще, быть на правильной стороне истории. Поэтому когда обнаружилось, что правильная сторона истории вовсе не здесь, не в СССР, не в России, переезд в США на профессорскую должность был логичнее, чем это казалось многим. Раз так поступил гегелевский мировой дух, чем Евтушенко хуже?
Евтушенко никак не повлиял на современную поэзию, но неутомимая пропаганда ленинских идей тут ни при чем. Борис Слуцкий был вообще убежденный коммунист, что не мешает ему оказывать огромное влияние на те стихи, которые пишутся здесь и сейчас.
А что касается Евтушенко - там влиять было просто нечем. Если вычесть отдельные штрихи, взятые у Маяковского и позднего Пастернака, то стихи Евтушенко, кажется, напрямую растут из сонма заводских ЛИТО, из советского дичка, которому Ходасевич так и не успел привить классическую розу.
Это тем более удивительно, что Евтушенко был феноменальнейшим знатоком русской поэзии. Ему были внятны авторы самые разные, в том числе совершенно на него не похожие, он неутомимо выискивал и открывал все новых и новых поэтов, а составленная им антология «Строфы века» стала настоящим памятником ему.
Любители пафоса опять говорят, что «ушла эпоха». На этот раз эпоха поэтов-шестидесятников. На самом деле это не совсем так.
В функциональном смысле все это предприятие умерло вместе с Советским Союзом, когда прекратились игры с цензурой и самоцензурой, диалог «поэт и царь» рассыпался, а массовый читатель переключился со стихов на обогащение или выживание.
Так что же ушло от нас 1 апреля в г. Талса, штат Оклахома, США? Наверное, памятник эпохе. И еще больше - памятник самому себе.
http://www.apn.ru/index.php?newsid=36163
===========================
Эпоха Евтушенко окончательно ушла в начале 80-ых.
Прочие его современники прекрасно это ощущали, смирились и тихо спивались, самые же витальные из кожи вон лезли, пытаясь вывернуться из-под приговора истории, сменить шкуру, получить право на еще одну жизнь, попроще, поскромнее, но - живым человеком, а не умертвием.
Никогда не забуду жалкого зрелища - Вознесенский в середине 80-ых, с какой-то истерической бодростью демонстрирующий свои "видухи", "видеомы", многословно объясняющий, что это - занятие "на всю жизнь", полностью его переродившее...
На вопросы о стихах ежился, отмахивался обеими ладошками - какие стихи, о чем вы, это все вздор, чепуха, давно прошло и забыто, зачем былое ворошить...
Один только покойный ни разу не позволил себе никаких видимых признаков сомнения, еще тридцать лет демонстрировал внешнему миру полную безмятежность и мир с самим собой. Что там в действительности происходило в душе - мы никогда не узнаем.
Железный был человек, с фантастическим самообладанием.
Гениальный актер, сыгравший на экране, кажется, только одну роль, но всю долгую жизнь так убедительно игравший слабовольного болтуна-интеллигента, что замороченная публика не замечала очевидного - «полу-оппозиционер», ни разу не то, что не испытавший ни малейшего начальственного недовольства - но даже ни разу не столкнувшийся с отказом (да хотя бы минимальными проблемами) в праве на выезд, безостановочно колесил по миру, непрерывно встречаясь с главами государств и прочими влиятельными фигурами (особенно такими, с которыми в тот момент официальным советским представителям встречаться было не с руки).
Которая из контор опекала «безответственного болтуна и позера», что и кому он передавал «на словах» - мы тоже, скорее всего, никогда не узнаем.
==========================================================
Евтушенко был витриной развитого социализма. Более всего его поэтическая/политическая стратегия напоминает то, что творит на наших глазах батька Лукашенко. Как тот умело, виртуозно лавировал и лавирует между Путиным и Европой, так и Евтушенко с не меньшей виртуозностью лавировал, но не вылавировал между клавиатурой либерала (пафосного демократа, рубахи-парня от сохи и серпа с молотом) и клавой патриота-коммуниста, мечтающего максимально очистить дело Ленина от волюнтаристских наслоений.
Но как только ощущал, что дело пахнет керосином, что ему, поэту из валютной "Березки", грозит опала, разражался ура-патриотическими виршами, которые с наслаждением помещала на первых страницах центральная печать (хотят ли русские войны).+
Но дело, конечно, не в двоемыслии, не в двурушничестве. В русской культуре есть тип талантливого писателя, способного кадить и нашим, и вашим с равным азартом. Это В.В. Розанов. Тот тоже: то за либералов, то за мракобесов и черносотенцев. То о евреях с тайным придыханием, то вместе с Флоренским распространяет фейки о крови христианских младенцев в ритуалах приверженцев Ветхого завета.
Известные слова Бродского об Евтушенко и колхозах имеют два, как мне кажется, мотива. Бродский был эгоцентричен, и у него имелись факты, что Евтушенко стучал на него в КГБ, был одним из виновников его высылки (Бродский резко обошёл его на повороте западной известности, что не прощается) и вообще был либеральным лицом совка. Такая постоянно действующая выставка человеческого образа советского режима.
Но не менее важным было отношение к Евтушенко в андеграунде. Бродский, конечно, был не командный игрок, ему претили любые групповые ценности, он любил только тех, кто его любил, прославлял и преклонялся. Но отвращение к Евтушенко было настолько всеобщим и неоспоримым, что не могло не повлиять и на Бродского.
Хотя к его приятелю Вознесенскому, демонстрировавшему псевдомодернизм и неофутуризм, отношение было не теплее. Что не означало, что в рамках приветствуемого властями традиционализма Евтушенко или бесконечно искусственного и неопасного неофутуризма Вознесенского их адепты не демонстрировали прогрессивных мыслей или оригинальных способов выражения. Или смелости неприкасаемой витрины. Или свободомыслия на экспорт. Демонстрировали.
Так устроена жизнь, что двери в культуру разные. И мало кто заходит с центрального входа с мраморными атлантами по бокам (да и где он?). Благодаря государственному усилителю, Евтушенко и был четверть века Главпоэт (как сказал бы Стратановский), его было так много, что и через эту дверь вошло огромное число людей,
=======================================
Я отношусь к "эстрадникам-шестидесятникам" как к коммунистам брежневской поры - этим, как и тем, не нужно было кидаться на колючую проволоку, партизанить и глядеть в глаза смерти.
Как и коммунисты последней генерации, жирные, похожие на разбогатевших крестьян, с колодками орденов за пущенные домны, евтушенки, эти хозяйственники от поэзии, не заставшие войны, а заставшие - бесконечные рестораны, угощения, поэтический чёс по колхозам и автономным республикам "вот уважаймы аксаккалы просят вас пирсесть за их столик, пакушать, отказать нельзя, неуваженье получится".
Все они умерли пожилыми и богатыми, никто не мучился, как Багрицкий или Слуцкий, никто не писал кровью - да и зачем, когда нужно воспевать мир и социализм, и за это получать достойное вознаграждение?
Вознесенский, например, самый бездарный из всех, умер в квартире высотки на Котельнической набережной, по соседству с Машей Слоним, Раневской и автором "кантаты о Сталине" Вано Мурадели, (Евтушенко, по слухам, тоже владел там жилплощадью, но умереть предпочёл в Америкэ-мамэ)
Никто из них не рефлексировал мучительно, не грыз вены, не убивал себя спиртным, а пил столько, сколько нужно для получения эйфории, все они прошли благополучно "ревущие сороковые" и достались неоплазмам и прочим болезням пожилого возраста.
А вообще шестидесятники - это первая версия русского поэта, которую можно назвать по-западному успешной.