Запах свободы
- Все - таки, как здорово пахнет ветер,- думал Он, высунув свою морду в маленькое окошечко.
Нет, в его стойле хорошо убирали, там почти не было привычного специфического запаха, выдававшего проживающих в нем. Их всех хорошо кормили, за ними хорошо ухаживали, они имели возможность много гулять, правда, только в пределах загона.
Но все-таки запах ветра всегда ощущался острее именно в такие минуты, раннее утро, еще не проснулся служитель, еще спят соседи, еще тихо так, что слышно как жужжит шмель, садясь на цветок, растущий на клумбе. И можно высунуть морду в окошечко, и вдыхать запах ветра, и цветка, и других цветов, и травы, и просто слушать шмеля, и себя, и свои мысли…
Вдруг какое-то легкое беспокойство охватило его. Он не сразу понял, что его взволновало, просто, почувствовал, как воздух сгустился и стал тяжелее. Он отбросил расслабленное состояние в сторону и огляделся настолько, насколько позволяла ширина окна.
Из соседнего здания, из точно такого же окошка, как и у него, за ним наблюдала пара глаз.
Ее привезли недавно. Он помнил, как подъехала машина, как открылись двери, как служитель залез в фургон, и что-то там долго делал, а потом вывел Ее. Она не то чтобы сопротивлялась, но шла так, как будто не ее ведут под уздцы, а это она позволила дотронуться до ее уздечки и идти рядом с ней. У нее был красивый стройный круп, роскошная грива, царственная походка, и он сразу подумал, что, наверное, она очень породистая, хотя сам он и не сильно понимал в породах. Но то, как она шла, должно было быть именно признаком породы, в его понимании.
Наблюдая за ней, и в тот день и после, он как-то острее чувствовал, что он уже не молодой жеребчик. И как-то больнее наваливались воспоминания и опыт.
Когда-то и его, еще молодого и резвого привезли вместе с остальными вот в почти таком же фургоне. Он тогда еще был буйного нрава, и жокей сломал не одну плеть, и вырвал ему не один зуб, пока он не понял, что все-таки все его попытки тщетны.
Он помнил как однажды, когда он особенно сильно разбушевался, его чуть не отправили на колбасу. Его это не то чтобы тогда напугало, просто быть батоном в натуральной упаковке очень не хотелось. Тогда, кажется служитель, или хозяин решили, что все таки он хоть и своенравный, но конь красивый и сильный, они всегда относились к нему с уважением. И успокоили жокея, предоставив ему тренировать более податливых. А его, оставили. И хоть он не выступал в заездах, и не ездил на выставки, он был по-прежнему в хорошем чистом стойле, ему клали отборную еду, его выпускали бегать, правда, только в пределах загона. Но он нашел для себя окошко, и запах ветра рано утром, и тишину.
Так прошло много времени. Он больше почти не показывал свой нрав. Смысл? Иногда взбрыкивал, когда жокей забывался и, не смотря на запрет, все-таки пытался запрячь его. Но в остальном, воспоминания и о звуке плетки опускавшейся на круп, и о вкусе крови от поломанных и выбитых зубов, и то, как пахнет мясоперерабатывающий завод, сделали свое дело. Он стал спокойным.
Опыт это не только мудрость, это еще и страх повторения ошибок, страх повторения боли, которую они приносят.
Что она смотрит на него? Вчера когда жокей замахнулся на нее кнутом, он взбрыкнул и вместо нее кнут попал на его круп. Вон она полоса от удара, багрово-красная, но хоть не кровоточит. Может это благодарность?
От ее взгляда ему становилось не по себе. От ее взгляда он не чувствовал уже ни запах ветра, и тишина почему-то стала гулом в ушах. Он смотрел, на ее окно, и под действием этой пары глаз, в его мозгу стали рисоваться картины. Ошалело красивые, обалденно нереальные.
Ведь можно было бы, завтра перепрыгнуть вместе через ограду. Он хоть и не молод, но силы еще есть. Ей и тем более это под силу, молодая, здоровая, вон даже зубы все целы.
Перепрыгнуть вместе через ограду, и, не обращая внимания на крик служителя, на удивленные взгляды других лошадей, бежать рядом по тому полю, что простирается от ограды до леса, пушистому, не вытоптанному.
Он много раз смотрел туда. Много раз думал, о том, что ограда не так уж и высока. Разглядывал клевер, растущий за ней, и ему казалось, что даже запах там, на поле насыщеннее, слаще.
Но одному? А вот вместе, с Ней. У них обоих длинные стройные ноги, и бежать они могут быстро и сильно.
И скакать во весь дух, вместе, рядом. И преодолевать, разбивать грудью воздух, и вбирать ноздрями запах. Запах свободы, запах ветра, не еле просачивающийся к его маленькому окошку, а настоящего ветра, ветра от бега, и цветов, и травы, и земли, и тела бегущего рядом, и пьянеть от этого, и чувствовать крылья за спиной. Запах свободы. Зов свободы.
А потом вбежать в лес. Добраться до речки, что течет внизу оврага, и пить воду, склонив головы так, чтобы касаться друг друга, чтобы вода была общей, из пасти в пасть.
А потом стоять, прижавшись, сплетя шеи. А потом опять скакать. И не важно, сколько продлится эта иллюзия свободы - час, два, или целый день. В наше время не могут здоровые сильные лошади бегать бесхозно. Главное это испытать, прочувствовать, не думая о том, что поймают.
Обязательно поймают, и багряно-красная полоса, а то и не одна, ляжет опять на круп, но теперь и на ее тоже. И хорошо если поймают свои, это то же стойло, но и та же чистота, тот же уход, то же уважение, хоть и не сразу. А если другие?
А ведь есть еще и другой вариант. Там за лесом сразу обрыв, и они опьяненные свободой могут и не заметить, и упасть…..
Он так отчетливо все это себе представлял, что был и почти пьян, и чувствовал вкус воды в реке, и теплоту обвившей его шеи, и….заныло воспоминание о плетке на крупе.
Он почти видел, как нет, не он, а она летит вниз с обрыва, как падает на камни внизу. Как поджаты ее ноги в полете. Как открыта в последнем крике пасть….
Нет, не мог он этого допустить. Он опять посмотрел в глаза, наблюдающие за ним.
- Слышишь? Не могу. Пусть лучше и не знать, и не прочувствовать, но здесь, но здоровые, но сытые и остальное. Ты же не знаешь, как пахнет живодерня, каково это быть пущенной на колбасу. Так лучше тебе этого и не знать. Да и мне опять туда не хочется. Лучше не смотри, не надо, не буди фантазии.
- Врешь, все ты врешь, - вдруг раздался в ушах незнакомый, но почему то очень узнаваемый голос, - Сам себе врешь. Не этого ты боишься. Ты боишься именно того, чего так страстно желаешь. И именно это твое желание и страшит тебя сильнее всего, и чем сильнее желаешь, тем тебе страшнее. Не обрыв за лесом, которого, к слову сказать, уже давно и нет, его засыпали. Не живодерня, не страшна она нам. Уже давно Гринпис и с этим вопросом разобрался. И в другие руки нам попасть не суждено, право собственности, понимаешь ли, столп конституционных прав.
Страшнее всего тебе почувствовать, как грудь разбивает воздух. Опьянеть.
Ты боишься поля, которое за оградой, боишься реки, которая протекает в овраге.
Ты боишься почувствовать запах моего, уставшего от бега, тела. Боишься, что, сплетя шеи раз, ты не захочешь их расплетать. Ты боишься, что, опьянев, тебе это понравится. И не возвращение в стойло тебя страшит, а то, что вернуться обратно ты не сможешь, не захочешь. Что раз, почувствовав лес и ветер, ты уже никогда не захочешь слушать шмеля, высунув морду в окно…..
Он не слышал, как пришел служитель, как принесли ему корм. Он стоял и думал о сказанном.
Опять высунув морду, он больше не увидел ее глаз. В окне напротив была видна только грива.
Пережевывая траву, он все думал. И о том, что ограда в загоне действительно не высокая, и о том, что за забором растет вкусный клевер.
И о том,…что запах свободы, это всего лишь ее иллюзия, и что никогда не преодолеть ему даже эту, невысокую вроде ограду.
Нет, в его стойле хорошо убирали, там почти не было привычного специфического запаха, выдававшего проживающих в нем. Их всех хорошо кормили, за ними хорошо ухаживали, они имели возможность много гулять, правда, только в пределах загона.
Но все-таки запах ветра всегда ощущался острее именно в такие минуты, раннее утро, еще не проснулся служитель, еще спят соседи, еще тихо так, что слышно как жужжит шмель, садясь на цветок, растущий на клумбе. И можно высунуть морду в окошечко, и вдыхать запах ветра, и цветка, и других цветов, и травы, и просто слушать шмеля, и себя, и свои мысли…
Вдруг какое-то легкое беспокойство охватило его. Он не сразу понял, что его взволновало, просто, почувствовал, как воздух сгустился и стал тяжелее. Он отбросил расслабленное состояние в сторону и огляделся настолько, насколько позволяла ширина окна.
Из соседнего здания, из точно такого же окошка, как и у него, за ним наблюдала пара глаз.
Ее привезли недавно. Он помнил, как подъехала машина, как открылись двери, как служитель залез в фургон, и что-то там долго делал, а потом вывел Ее. Она не то чтобы сопротивлялась, но шла так, как будто не ее ведут под уздцы, а это она позволила дотронуться до ее уздечки и идти рядом с ней. У нее был красивый стройный круп, роскошная грива, царственная походка, и он сразу подумал, что, наверное, она очень породистая, хотя сам он и не сильно понимал в породах. Но то, как она шла, должно было быть именно признаком породы, в его понимании.
Наблюдая за ней, и в тот день и после, он как-то острее чувствовал, что он уже не молодой жеребчик. И как-то больнее наваливались воспоминания и опыт.
Когда-то и его, еще молодого и резвого привезли вместе с остальными вот в почти таком же фургоне. Он тогда еще был буйного нрава, и жокей сломал не одну плеть, и вырвал ему не один зуб, пока он не понял, что все-таки все его попытки тщетны.
Он помнил как однажды, когда он особенно сильно разбушевался, его чуть не отправили на колбасу. Его это не то чтобы тогда напугало, просто быть батоном в натуральной упаковке очень не хотелось. Тогда, кажется служитель, или хозяин решили, что все таки он хоть и своенравный, но конь красивый и сильный, они всегда относились к нему с уважением. И успокоили жокея, предоставив ему тренировать более податливых. А его, оставили. И хоть он не выступал в заездах, и не ездил на выставки, он был по-прежнему в хорошем чистом стойле, ему клали отборную еду, его выпускали бегать, правда, только в пределах загона. Но он нашел для себя окошко, и запах ветра рано утром, и тишину.
Так прошло много времени. Он больше почти не показывал свой нрав. Смысл? Иногда взбрыкивал, когда жокей забывался и, не смотря на запрет, все-таки пытался запрячь его. Но в остальном, воспоминания и о звуке плетки опускавшейся на круп, и о вкусе крови от поломанных и выбитых зубов, и то, как пахнет мясоперерабатывающий завод, сделали свое дело. Он стал спокойным.
Опыт это не только мудрость, это еще и страх повторения ошибок, страх повторения боли, которую они приносят.
Что она смотрит на него? Вчера когда жокей замахнулся на нее кнутом, он взбрыкнул и вместо нее кнут попал на его круп. Вон она полоса от удара, багрово-красная, но хоть не кровоточит. Может это благодарность?
От ее взгляда ему становилось не по себе. От ее взгляда он не чувствовал уже ни запах ветра, и тишина почему-то стала гулом в ушах. Он смотрел, на ее окно, и под действием этой пары глаз, в его мозгу стали рисоваться картины. Ошалело красивые, обалденно нереальные.
Ведь можно было бы, завтра перепрыгнуть вместе через ограду. Он хоть и не молод, но силы еще есть. Ей и тем более это под силу, молодая, здоровая, вон даже зубы все целы.
Перепрыгнуть вместе через ограду, и, не обращая внимания на крик служителя, на удивленные взгляды других лошадей, бежать рядом по тому полю, что простирается от ограды до леса, пушистому, не вытоптанному.
Он много раз смотрел туда. Много раз думал, о том, что ограда не так уж и высока. Разглядывал клевер, растущий за ней, и ему казалось, что даже запах там, на поле насыщеннее, слаще.
Но одному? А вот вместе, с Ней. У них обоих длинные стройные ноги, и бежать они могут быстро и сильно.
И скакать во весь дух, вместе, рядом. И преодолевать, разбивать грудью воздух, и вбирать ноздрями запах. Запах свободы, запах ветра, не еле просачивающийся к его маленькому окошку, а настоящего ветра, ветра от бега, и цветов, и травы, и земли, и тела бегущего рядом, и пьянеть от этого, и чувствовать крылья за спиной. Запах свободы. Зов свободы.
А потом вбежать в лес. Добраться до речки, что течет внизу оврага, и пить воду, склонив головы так, чтобы касаться друг друга, чтобы вода была общей, из пасти в пасть.
А потом стоять, прижавшись, сплетя шеи. А потом опять скакать. И не важно, сколько продлится эта иллюзия свободы - час, два, или целый день. В наше время не могут здоровые сильные лошади бегать бесхозно. Главное это испытать, прочувствовать, не думая о том, что поймают.
Обязательно поймают, и багряно-красная полоса, а то и не одна, ляжет опять на круп, но теперь и на ее тоже. И хорошо если поймают свои, это то же стойло, но и та же чистота, тот же уход, то же уважение, хоть и не сразу. А если другие?
А ведь есть еще и другой вариант. Там за лесом сразу обрыв, и они опьяненные свободой могут и не заметить, и упасть…..
Он так отчетливо все это себе представлял, что был и почти пьян, и чувствовал вкус воды в реке, и теплоту обвившей его шеи, и….заныло воспоминание о плетке на крупе.
Он почти видел, как нет, не он, а она летит вниз с обрыва, как падает на камни внизу. Как поджаты ее ноги в полете. Как открыта в последнем крике пасть….
Нет, не мог он этого допустить. Он опять посмотрел в глаза, наблюдающие за ним.
- Слышишь? Не могу. Пусть лучше и не знать, и не прочувствовать, но здесь, но здоровые, но сытые и остальное. Ты же не знаешь, как пахнет живодерня, каково это быть пущенной на колбасу. Так лучше тебе этого и не знать. Да и мне опять туда не хочется. Лучше не смотри, не надо, не буди фантазии.
- Врешь, все ты врешь, - вдруг раздался в ушах незнакомый, но почему то очень узнаваемый голос, - Сам себе врешь. Не этого ты боишься. Ты боишься именно того, чего так страстно желаешь. И именно это твое желание и страшит тебя сильнее всего, и чем сильнее желаешь, тем тебе страшнее. Не обрыв за лесом, которого, к слову сказать, уже давно и нет, его засыпали. Не живодерня, не страшна она нам. Уже давно Гринпис и с этим вопросом разобрался. И в другие руки нам попасть не суждено, право собственности, понимаешь ли, столп конституционных прав.
Страшнее всего тебе почувствовать, как грудь разбивает воздух. Опьянеть.
Ты боишься поля, которое за оградой, боишься реки, которая протекает в овраге.
Ты боишься почувствовать запах моего, уставшего от бега, тела. Боишься, что, сплетя шеи раз, ты не захочешь их расплетать. Ты боишься, что, опьянев, тебе это понравится. И не возвращение в стойло тебя страшит, а то, что вернуться обратно ты не сможешь, не захочешь. Что раз, почувствовав лес и ветер, ты уже никогда не захочешь слушать шмеля, высунув морду в окно…..
Он не слышал, как пришел служитель, как принесли ему корм. Он стоял и думал о сказанном.
Опять высунув морду, он больше не увидел ее глаз. В окне напротив была видна только грива.
Пережевывая траву, он все думал. И о том, что ограда в загоне действительно не высокая, и о том, что за забором растет вкусный клевер.
И о том,…что запах свободы, это всего лишь ее иллюзия, и что никогда не преодолеть ему даже эту, невысокую вроде ограду.