Дидо Сотириу. «Мертвые ждут…» Отрывки из романа (5)
Брошенные греческие дома за Измиром
Мечтательно улыбаясь в предвкушении удовольствия увидеть новую страну, высаживались мы с парохода в Пирее. И сразу же наше внимание привлекла странная картина: большая толпа людей с хмурыми, злыми лицами стояла на берегу. Молодые женщины и старухи в черных платках что-то кричали и возбужденно размахивали руками. В общем шуме невозможно было разобрать, что они кричат и почему жандармы их разгоняют. Но вот к толпе присоединилось несколько солдат, которые стали переругиваться с жандармами.
- Зачем женщин гоните? Кому они помешали? Боитесь, что они порядок нарушат? Они детей своих ищут! Хотят знать, что с ними случилось там, в этой бойне!
Тщетно старались мы понять, что все это значит, как вдруг какой-то матрос показал на нас и крикнул:
- Глядите, вон первые беженцы из Смирны!
Тетя Эрмиони недоуменно посмотрела на нас.
- Это он о нас говорит, - сказала она. - Вот как распространяются слухи!
Слова матроса были горящей спичкой, брошенной в бензин. Пламя гнева вспыхнуло, женщины бросились к нам, дергали за руки, расспрашивали о новостях с фронта, плакали, угрожали. Какая-то старуха, подбоченясь, стала перед нами:
- Беженцы, значит, будете? А что вам надо на нашей земле? А наши сыновья где? Почему это вашей милости нашлось место на пароходе, а солдатам нет?
Подбежали жандармы и окружили нас. Вопросов посыпалось столько, что мы не знали, на какой отвечать. Тетя Эрмиони, белая как полотно, старалась объяснить, что мы не беженцы, что никакой бойни нет, но все было напрасно, женщины продолжали плакать и кричать:
- Врете! Неправда!
Ускользнув от матери, ко мне подбежала маленькая девочка.
- А почему вы не в шальварах и чадрах? - спросила она, ощупывая мое нарядное платье.
Несмотря на страх, порожденный всем происходящим, я рассмеялась. Но, подумав, рассердилась.
- Мы не турчанки!
- Как не турчанки, вы же беженцы, беженцы, плохие люди!
Я не успела ничего объяснить девочке, потому что жандармы повели нас в таможню. По дороге они рассказали, что фронт прорван, что Малая Азия в огне, что армия восстала, что народ бежит - люди уезжают, пользуясь любым транспортом. Невестка тети Эрмиони госпожа Эльвира заплакала.
- Это только слухи, успокойся, - уговаривала ее тетя Эрмиони. Но когда ей удалось дозвониться в Афины и поговорить с управляющим отделения фабрики дяди Янгоса, она взволновалась тоже.
- Увы, случилось худшее из всего, что можно было ожидать!
И все же никто из нас еще не понял, что мы были предвестниками грозы, первыми каплями человеческого потока, который хлынет вскоре на эту незнакомую землю.
Мы вышли на улицу и, взявшись за руки, неуверенно, словно слепые, двинулись неизвестно куда, раздумывая, чем все это может кончиться. Мы искали в районе порта какую-нибудь гостиницу, где можно было бы остановиться и ожидать наших. Но куда бы мы ни обращались, ответ был один:
- Вы из Смирны? Беженцев не принимаем.
- Мы хорошо заплатим! Ради бога! - просила тетя Эрмиони.
Но хозяева гостиниц стояли на своем.
- Каждый из нас боится реквизиции. Разве вы не знаете, что на Хиос, Митилини, Самос прибыло столько беженцев, что власти реквизировали все школы и гостиницы?
- И зачем только мы приехали на эту негостеприимную землю? - плакала госпожа Эльвира. - Зачем только нам надо было расставаться с мужьями?
Наконец владелец какой-то захудалой гостиницы принял нас и поместил в мрачной, тесной комнатке, где стояло шесть кроватей. Сами того не ведая, мы превратились в беженцев. В течение нескольких суток мир словно перевернулся.
Один за другим причаливали пароходы, с которых высаживались бледные, истощенные, больные, исстрадавшиеся люди. Казалось, что они вышли из сумасшедших домов, из больниц, встали из могил. В церквах, в школах и других общественных зданиях стало уже тесно. Прямо на тротуарах рождались дети и умирали старики.
Полтора миллиона людей неожиданно оказались изгнанными с земли своих предков. Они не успевали похоронить убитых детей и родных. Они оставляли свое добро, плоды на деревьях, урожай на полях, еду на очаге, запасы в кладовых, кошельки в ящиках, фамильные портреты на стенах. И бежали, бежали, преследуемые турецкими ножами и пламенем войны. В жизни людей наступила трагическая минута, когда они вынуждены были покинуть свою родину, свое достояние, свое прошлое и считали счастьем возможность бежать, бежать, задыхаясь в поисках какого-нибудь пристанища. На пароходах, шлюпках, простых лодках, претерпевая страшные лишения, перебирались массы людей на чужую землю. Кажется, только вчера вечером они легли спать хозяевами, а сегодня проснулись нищими, бездомными, бродягами, вынужденными попрошайничать в портах Пирея, Салоник, Каваллы, Волоса, Патры.
Полтора миллиона человек - каждый со своими тревогами и проблемами, каждый с клеймом на груди: «Беженец!» - высадились на землю Греции. Где им приклонить голову? О чем сперва подумать? О чем совсем забыть? Что делать? Где работать? Как жить?
Они еще дрожали от ужаса. Глаза их были красными, словно в них до сих пор отражался кровавый ад, из которого они бежали. И, ступая на твердую землю, они пересчитывали, сколько их осталось и скольких нет. Оставшиеся в живых не верили, что они живы, что они не призраки, и ощупывали себя, чтобы убедиться в этом. А души, души их остались там, на родине, рядом с дорогими могилами, с родными, рядом с их домами, полями, работой, хозяйством…
И люди говорили: «Ну, это временно, как-нибудь перебьемся, скоро вернемся на свою землю». И эта надежда поддерживала их, была их водой, хлебом и солью.
Их было полтора миллиона, греков из Малой Азии, которые скитались теперь по греческой земле. Как иудеи, изгнанные из земли Ханаанской. Без родины, без работы, без крова… Подумать только - еще, кажется, только вчера каждый из них был хозяином, имел что-то свое…
Они искали виновника этих бедствий, проклинали небо и землю, Кемаля, Венизелоса, короля Константина, Антанту, войну, но прежде всего - коварного агличанина, корыстного лицемера, который ценою крови целого народа делал политику империи.
Первые дни в порту, который был воротами нашей новой родины, были страшными и горькими. Людей косила дизентерия. Без всякого чувства стыда люди оправлялись прямо на улице. Человеческое достоинство было упрятано в скромные узелки беженцев. Остались лишь неумолимые и грубые физиологические потребности.
Дети и взрослые, старики - все толклись здесь, отупевшие, измученные, павшие духом, каждый со своими мыслями и нелепыми идеями о возвращении. Легче было тому, кто мог плакать, ругаться, стонать от боли. Какая-то обезумевшая женщина постоянно напевала: «Бай-бай, мой сыночек, спи…» Она носила в руках подушку и время от времени покрывала ее поцелуями, испуганно оглядываясь вокруг. Никто не обращал на нее внимания. Только старик отец упрашивал ее:
- Элени, дочь моя, успокойся. На все воля божья…
Какой-то журналист, увидев однажды эту сцену, остановился, чтобы расспросить женщину.
- Оставь ее в покое, добрый человек, - произнес старик. - Она нагнулась к колыбели, чтобы взять мальчика, но успела только схватить подушку и мы побежали…
Однажды я увидела в толпе знакомого моего отца, господина Телемахоса, ювелира. Я подбежала к нему и стала спрашивать о своих родных, но он смотрел на меня невидящим взглядом, слушал и не понимал меня. Он держал в руке связку сухих стручков и размахивал ею, как дьякон кадилом.
- Господи помилуй, господи помилуй… - приговаривал он.
Госпожа Поликсени, его жена, взяла меня за руку.
- Чш-ш, Алики, не надо с ним говорить, ему хуже от разговоров…
- Я только хотела спросить о моих, госпожа Поликсени, вы не видели их?
Госпожа Поликсени не ответила и продолжала:
- Мой Телемахос, рискуя жизнью, забежал в дом, чтобы взять кое-какие золотые вещи. А вместо них захватил эти стручки, стручки, девочка, которые я посушила на зиму! Ему они полезны, потому что он страдает запорами…
Я отошла. И направилась к толпе вновь прибывших поискать своих. Ничто из виденного меня больше не удивляло. Мне казалось, что каждый прибывающий пароход, на котором я не находила своих родных, бросает якорь мне в душу и тянет ее в мрачную бездну отчаяния.
Как отставший от стада ягненок, я бродила в толпе, всматриваясь в лица беженцев в надежде увидеть своих.
Когда я возвращалась в гостиницу, тетя Эрмиони встречала меня грустным взглядом и, не осмеливаясь задать вопрос, говорила только:
- Бедная моя детка!
Как-то, блуждая в толпе, я натолкнулась на дядю Танасиса и его дочь Валентину. Это были первые родные, которые мне встретились. Я с плачем кинулась к ним.
- Что с мамочкой? Где они, Валентина?
Валентина стала успокаивать меня:
- Приедут, приедут, жди их. Тысячи людей еще приедут сюда.
Я показала ей, где мы устроились, и предложила отправиться в гостиницу. Дядя Танасис отказался идти, и мы с Валентиной побежали вдвоем. Снова дяде пришлось пережить нервное потрясение, и теперь он безразлично поглядывал на людей и удивленно повторял:
- Поглядите на этих людей! Что с ними? С ума они посходили, что ли?
Валентина рассказала нам все, что ей было известно. Турки, ворвавшись в Смирну, сначала никого не трогали, но потом, словно обезумев, бросились грабить и убивать людей, начав с Армянского квартала. Нуреддин-паша издал указ, по которому женщинам, детям и старикам разрешалось уехать. В плен брали только мужчин и юношей. Смирна была предана огню, истекала кровью. Толпы людей собрались на набережной и обратились с мольбой о помощи к английским и французским морякам, просили союзников спасти их от смерти. Но те отвечали, что имеют приказ не вмешиваться в наши дела! Они спокойно отсиживались на кораблях, покуривая трубки. Словно зрители в театре, наблюдали они за страшной трагедией народа. Люди, у которых были деньги, готовы были отдать все состояние за лодку. Но, даже получив лодку, не всякий мог ею воспользоваться: более ловкие и сильные сталкивали в воду более слабых и занимали их места. Лодки переворачивались, люди падали в море и тонули, как мухи.
- Боже мой! Боже мой! Довольно, Валентина, не могу больше слушать! - восклицала тетя и сплевывала густую горькую желчь.
К нам в гостиницу зашел и капитан Матиос, показал отбитые пальцы рук и заплакал как ребенок:
- Как я буду работать без рук? Скажите, как я буду работать?
Он рассказал, что в Чесме бросился в море еще с десятью храбрецами и они поплыли к английскому военному кораблю. Подплыв, они стали карабкаться на него, но англичане били их и сталкивали снова в море. И говорили при этом, что не могут вмешиваться во внутренние дела Турции, что они нейтральны… Подумать только, они нейтральны, безбожники!.. А один из них, рассвирепев, ударил ломом по рукам капитана Матиоса, раздробил ему пальцы, и капитан, потеряв сознание, упал в море. Его подобрал старый друг, лодочник. И когда он добрался наконец на остров Хиос, ему в больнице отняли три пальца на левой руке и два на правой, потому что началась гангрена.
- Главное, вы спаслись, капитан Матиос, - успокаивала его госпожа Эльвира. - Это основное, а остальное приложится… - Она и завидовала его удаче и презирала его. Обернувшись, она прошептала тете Эрмиони: - Да простит меня бог, но ты подумай, какие ненужные люди спасаются. А наши? Где они сейчас?
Однажды в полдень прибывший пароход вновь доставил сотни несчастных.
- Алики! - крикнул мне Трифонас, сын госпожи Эльвиры. - Посмотри-ка на пятую лодку. Видишь?
Я посмотрела и задрожала. Сердце у меня словно остановилось. На носу лодки я первым увидела Стефоса, а за ним маму с Нёви на руках, тетю Элени, Ино и Рири, которая беседовала с какими-то незнакомыми людьми. На шее у нее висел бинокль. А около двух больших узлов сидел отец и беззаботно покуривал. Они все были похожи на туристов, совершающих небольшую прогулку по морю.
Что это - действительность или мираж? Я как безумная расталкивала людей, пробиваясь к причалу. Я протягивала к ним свои худые руки, словно они были магнитом, который мог притянуть их, и кричала:
- Скорее, скорее же!
Мне казалось, что прошел целый век, пока лодка причалила к берегу и я смогла убедиться, что это действительно они, а не плод моей фантазии.
Не помню, как я очутилась в объятиях матери. Отец со слезами на глазах гладил меня по голове.
- Скоро и дядя Янгос приедет, он спасся, мы видели его на Митилини.
В это время начали выгружать узлы.
- Осторожно, осторожно, не намочите ковры, это наше единственное достояние! - кричал отец.
Я повела их в гостиницу. Они рассказали тете Эрмиони подробности встречи с дядей Янгосом, успокоили ее.
- Скоро приедут Янгос и Герасимос. Они наняли лодку, - рассказывал отец. - Я видел их на Митилини. Они в фесках! В фесках! Где они их только раздобыли?
Тетя Эрмиони сразу словно ожила, засуетилась, побежала варить кофе. Потом взяла на руки маленькую Нёви и, порывисто прижав ее к груди, воскликнула:
- Как быстро выросла эта малютка! Какой прелестный ребенок! Не сглазить бы!
***
Отец сразу же снял маленький домик в Фреатиде и забрал туда и меня, чтобы я пришла в себя после дизентерии и пережитых волнений.
Мать быстро навела уют в доме. Она купила кухонную посуду, старый стол и несколько стульев. Перекрестившись, развязала узлы, постелила на пол ковры, повесила на стены две хорошие картины, а на окна занавеси, привезенные из Малой Азии, - для самообмана.
Узлы беженцев - это все, что осталось от прошлого величия семьи Магисов. Казалось, что узлы эти являлись препятствием, мешающим увидеть настоящее и всмотреться в будущее. Чего только не было в этих узлах! В них перемешаны были ценные вещи с хламом, необходимое с бесполезным. Они являли собой яркую иллюстрацию судьбы человека, гонимого и преследуемого, у которого оставались считанные минуты перед бегством для раздумий о том, что он должен захватить из своего прошлого, отправляясь в неизвестность. В них были перемешаны волнующие воспоминания, отчаяние, страх. В них можно было найти серебряные вещи и старые покрывала, меха и зажимки для белья, лоскуты и пуговицы, дырявые носки и золотой бинокль, который брала в театр мама, когда ходила слушать знаменитую певицу, приезжавшую в Смирну. В этих узлах лежали вместе бронзовая курильница бабушки, отцовские щипцы для усов/…/, шкатулка, в которой мать хранила драгоценности, ноты Рири и детский конверт Стефоса, первую слюнявку Ино и мою розовую шапочку с растрепанными, грязными, поредевшими белокурыми локонами.
Стефос, обнаружив мою шапочку с фальшивыми локонами, надел ее и пытался рассмешить нас, но никто даже не улыбнулся, а мать вздохнула и сказала:
- Вот так же пытались пришить к Греции и Малую Азию. Но это была попытка, обреченная на провал.
Отец молча, со скрытым волнением смотрел на узлы, будто навсегда прощался со своим прошлым. Это действительно страшно - оказаться вдруг без прошлого, без традиций, без работы, без крова, потерять все, что создано твоим трудом и трудом твоих предков, отказаться даже от воспоминаний о нем. Видимо, у матери возникла та же мысль, потому что она сказала:
- В таких обстоятельствах человек должен похоронить свое прошлое и начать жизнь заново.
Но уныние и растерянность скоро прошли. Члены семьи Магисов постепенно начали выдвигать свои требования к жизни. Рири спрашивала, трудно ли купить пианино. Ино требовала, чтобы ее устроили в иностранный аристократический пансион, Стефосу вдруг потребовались длинные брюки и велосипед. Мать ломала голову, как бы из ящиков и бархатных занавесей создать видимость меблировки. А отец на все это отвечал своим обычным: «Я все устрою». Он снова был полон оптимизма, и нельзя было понять, верит ли он сам в будущее или просто успокаивает нас. Каждый раз, возвращаясь после беготни в поисках работы, он делился с нами своими грандиозными планами. Отец так увлекательно расписывал все, что никто даже заподозрить не мог, какие жестокие испытания готовит нам жизнь. То он собирался стать акционером компании по строительству домов для беженцев, то открыть мыловаренный завод, то организовать посредническую контору по торговле с иностранными фирмами.
- Такие дела без денег не делаются, - вздыхая, говорила мать.
- Деньги я найду. Василакис Магис не пропадет. У него есть друзья.
Он так уверенно говорил, приводил такие убедительные доводы, что казалось, будто у него в самом деле есть основания для этого. Но дни проходили за днями, были проданы ковры, бриллиантовые перстни матери, ее серьги, прекрасное ожерелье, в котором она блистала, словно королева, на танцевальных вечерах.
- Мы не должны тратить эти деньги на хозяйство, - говорила мать. - Нам не на что больше надеяться, Василакис, ты понимаешь?
- Конечно, конечно, - соглашался он.
Но потом снова возвращался домой с покупками и со все меньшей надеждой получить хоть какую-то работу, не говоря уже об осуществлении его грандиозных планов.
Продолжение следует...