Дидо Сотириу. «Мертвые ждут…» Отрывки из романа (3)
Не прошло и месяца со дня освобождения Айдына, как неопределенные, туманные слухи превратились в действительность, словно громом поразившую сердца.
Семнадцатого июня - как забыть этот день? - турки снова вошли в город, и греческая армия в беспорядке отступила. Драма разыгралась в течение нескольких часов. Времени, которое понадобилось бы, чтобы сжечь снопы на одном поле, хватило для того, чтобы превратить в руины и пепел веселый и богатый город, трудом, потом и кровью воздвигавшийся столетиями.
Не успели еще мы поверить в страшную весть, как наш дом заполонили беженцы. Дверь была все время открыта, родственники и друзья приходили, уходили, кричали и плакали, как на похоронах. Страх и тревога за отца вытеснили все остальные чувства. Почему он не приехал вместе с беженцами? Брат дяди Янгоса, господин Герасимос, который только что приехал с семьей из Айдына, еще больше усугубил нашу тревогу. Он рассказал,что за день до захвата турками Айдына отец выступал в клубе, говорил о своей прежней нелегальной деятельности и о том, что надо делать теперь. «Если мы могли сопротивляться туркам, когда у нас не было армии, не было на нашей стороне великих держав, не было ни тени надежды на поддержку, то подумайте, какие обязанности ложатся на нас теперь. Пусть никого не смущают временные неудачи греческой армии. Не падайте духом! Помогайте армии, если это понадобится, защищайте каждый вершок нашей земли! Но это не понадобится!» - говорил он.
Теперь нам стало понятно, о каком «ремонте завода» писал отец, чтобы успокоить нас./…/
***
Каждый день у нас в холле появлялись новые беженцы, наши знакомые по Айдыну, люди с осунувшимися лицами, красными, заплаканными глазами, в изодранной одежде. Я, словно испуганный зверек, разглядывала их, мне было понятно, что у нас с этими людьми одна судьба, и я начинала плакать. Они расспрашивали друг друга о своих близких; не видели ли их, не слышали ли, что с ними стало… Находились люди, которые с каким-то злорадством говорили, что позади не осталось ничего живого. Заходили разные люди: мужчины, разыскивающие жен, женщины, искавшие мужей, матери, потерявшие детей, и дети без матерей, старики и старухи, больные и раненые, нуждавшиеся во врачебной помощи. Все они находили у нас пристанище и утешение, тогда как сами мы жили в постоянном страхе и тревоге, которые, как острые клинки, вонзались в наши сердца и причиняли такую боль, что хотелось умереть, чтобы ничего не чувствовать, не знать, не слышать.
На пятый день после событий в Айдыне часов в одиннадцать утра в дом к нам пришел офицер, обросший бородой, обессилевший от бессонных ночей. Он спросил мать.
- Я приехал от господина Магиса. Он здоров. Не беспокойтесь о нем. Он помогает детям и женщинам выехать в Смирну, а потом и сам приедет при первой возможности.
Эта весть была настолько неожиданна, что мать, покачнувшись, буквально упала на стул, не произнеся ни слова. Сжав руками виски, словно пытаясь собрать разбежавшиеся мысли, она наконец прошептала:
- Я не ослышалась? Василакис жив?
- Вы поняли правильно, госпожа Маги, - ответил офицер. - Но вы имели все основание беспокоиться… Муж вас спасся чудом…
/…/ Еще не прошли первые минуты радости, как в холл медленно, словно привидение, вошла Асимина, дочь тетушки Ангелико. Она остановилась у двери, бледная и прямая, словно вставшая из могилы героиня древней трагедии.
Асимина сдвинулась с места, бесстрастно, как автомат, прошла мимо нас и направилась прямо в кухню, к тетушке Эвантии, своей двоюродной сестре. Только тут, припав к груди сестры, она разрыдалась.
- Погибла вся моя семья, Эвантия. Нет у меня больше детей, нет больше мужа, нет матери, все погибли, все!
/…/ Мать подошла к Асимине и заставила ее, как тяжелобольную, через силу съесть тарелку рыбного супа и выпить глоток вина. И эта женщина, не привыкшая даром есть хлеб, с трудом поднялась и предложила вымыть посуду, наваленную в раковине.
- Бог с тобой, Асимина! - воскликнула мать. - После того, что ты пережила, бедняжка…
Асимина покорно села, сложила на коленях руки и закрыла глаза. Из-под век ее медленно выкатывались крупные слезы и текли по увядшим щекам. Сначала никто к ней не подходил. Глубина ее страдания напугала даже тех, кто сам пережил нечто подобное. Но постепенно люди стали подходить, образовался тесный круг, и Асимина стала рассказывать:
- Моя мать с маленьким Хараламбосом вместе с другими женщинами и детьми ушли за отступавшим войском раньше, чем турки заняли город. Когда дым от пожаров окутал и наш дом, я сказала мужу: «Пойдем и мы, Янакос, а то и нас настигнет пламя и турки…»
«Уходи одна, догони мать, - ответил он, - а я и мальчики должны защищать наш дом»./…/
И я ушла, несчастная. Будь проклят этот час! А они сгорели заживо, превратились в уголь. Они так стонали, что камень содрогнулся бы, услышав эти стоны… Их видел дядя Христос Севдилякис… Невозможно было даже руку помощи им протянуть… Так они и остались там, непохороненные, без заупокойной молитвы, как неверные…
И она продолжала свой жуткий рассказ, казавшийся неправдоподобным, как и вся эта неожиданная катастрофа.
- Две ночи и два дня я бежала, бежала, не останавливаясь. Нас было двести человек, когда мы вышли из Айдына, а до Смирны дошли только пятьдесят. Мы пробирались через горы и ущелья, через реки и туннели. Турки преследовали нас по пятам, не давали передохнуть. Падали матери, а сыновья не поднимали их, умирали дети, а матери не останавливались, чтобы поцеловать их в последний раз… В такую же переделку попала и моя мать с моим сыночком на руках. Она несла его вниз головой и не замечала этого. Шальная пуля убила моего птенца, ее ранило, но она ничего не почувствовала, а все бежала, бежала, задыхаясь, думая спасти малыша. Я нагнала ее в Торбалы с мертвым мальчиком на руках. С его опухшего животика свисала маленькая кишка, как скрученный поясок. Я, как рассвирепевший зверь, накинулась на нее.
«Мать, мать, - выла я, - что ты сделала с моим сыночком? Ты не подумала, несчастная, что у меня нет больше детей, нет мужа!»
Не помня себя, я стиснула ее и ощутила на себе кровь, которая текла из ее груди. Дыхание ее стало прерывистым и тяжелым. Мне показалось, что она умирает…
«Мама, мама, хоть ты не уходи! Прости меня, мамочка!» - закричала я.
Асимина снова разрыдалась и продолжала сквозь слезы:
- В тот же вечер мать умерла. Ушла в иной мир, навстречу Хараламбосу, Янакосу, Христосу, Георгосу…/…/
Я не в силах больше была слушать, расплакалась и ушла из кухни.
/…/ Если бы взрослые понимали, как глубоко дети переживают горе, в мире, может быть, не было бы столько жестокостей… Почему? Почему так устроен мир? Ведь каждый отец, к какой бы нации он ни принадлежал, не хочет, чтобы его ребенок страдал, зачем же они заставляют страдать детей другой нации? Почему мы, греки, убиваем детей Али и Хасана, почему Али и Хасан так же безжалостно истребляют детей греков? Годами мы жили на одной земле с турками. Мы улыбались друг другу, делали друг другу подарки. И рядом с колоколом нашей церкви слышались эзаны муэдзина. Мы праздновали пасху, они - байрам. Мы с уважением поздравляли друг друга и желали счастливых дней. Что же случилось? Что же это за страшная вещь, которая называется войной, если она так меняет людей, заставляет многих из них надевать траурную одежду, сжигает их дома, уничтожает жизнь и радость?
Знакомый крестьянин, дядя Митрос, который два часа назад пришел к нам, рассказал, что он не успел спасти ничего из нажитого трудами его предков и его собственным трудом. Он смог захватить только мешочек родной земли и теперь, обливаясь слезами, говорил:
- Звери, звери, захватили нашу землю, землю наших отцов. Но мы еще вернемся… Она снова будет нашей…
И я вдруг вспомнила Хасана, который тоже любил эту землю, ласково беседовал с ней, нежно поглаживал ее и говорил: «Дай бог всем такую землю».
А теперь там, на Мендересе, стоит плач. Одни плакали вчера, другие - сегодня, третьи будут плакать завтра. Почему? Почему?
***
Когда отец вернулся домой, мы с трудом узнали его. Небритый, грязный, завшивевший, в окровавленной одежде! Глаза ввалились, их окружали черные тени, а волосы вдруг сразу поседели. И, несмотря на это, он старался разрядить напряженную атмосферу, установившуюся в нашем доме, и успокаивал всех:
- Не надо опускать руки. Все, что можно сделать, мы сделали. А то, что непоправимо, останется в нашей памяти, как след высочайшей жертвы в тяжелой борьбе за свободу.
Однако в речах его не было прежней убежденности, казалось, что ему стоило большого труда вспомнить старые слова, в которые он больше не верил. Он говорил бесцветно и сухо. Оставаясь один, он глубоко задумывался, много пил и курил. И часто кричал и вскакивал во сне./…/
Через несколько дней после приезда отца мы получили экстренный выпуск газеты. В нем говорилось: «Греческая армия вновь заняла Айдын. Жители возвращаются в разрушенный город.»
Мать вслух начала читать подробности. Вокруг собрались все беженцы, жившие у нас в доме. Они не верили своим ушам, не верили, что могли перенести такие страдания. В одно мгновение все было забыто, у людей вновь появилась надежда. Они думали, что, возвратившись, все найдут на месте, вплоть до цветочных горшков, что их встретят дружелюбные лица, что им скажут: «Добро пожаловать. Все прошло, как дурной сон».
- Немедленно едем! - говорили бедняки, которым негде было приютиться в Смирне.
- Надо сейчас же ехать! - сказали и те, кто не знал ничего о судьбе своих близких.
И отправились в путь.
Тетя Эрмиони тоже собралась ехать, она хотела поподробнее разузнать, что произошло с тетей Каллиопи, Элли, где дядя Танасис и его семья.
Однако дядя Янгос даже слушать не хотел об этом.
- Пусть о Танасисе братья позаботятся, - раздраженно сказал он. - Тебе нечего делать в развалинах. Наш дом теперь Смирна. К счастью, я принял меры и начинаю дела здесь.
Во время этого спора в комнату вошел отец, бледный, с новым экстренным выпуском газеты. Тетя Эрмиони сообщила ему, что он хочет поехать в Айдын. Отец опустил голову и задумался. /…/
- Тебе не надо ехать, Эрмиони, - ответил он. - Поеду я.
Когда тетя Эрмиони вышла, отец раскрыл газету и медленно, тихо стал читать дяде Янгосу сообщения корреспондентов о мертвом, превращенном в руины городе. Глаза отца перебегали с заголовка на заголовок./…/
- А-а, вот оно, - сказал отец, и дрожащий палец его лег на заголовок, набранным крупными черными буквами. Он хотел было прочесть его, но голос у него перехватило. На глаза набежали слезы.
Дядя Янгоc взял у отца газету и прочел: «Трагическая история одного из жителей Айдына, бывшего свидетелем катастрофы, который потерял восьмерых детей и жену и сошел с ума… По необъяснимой иронии судьбы это выпало на долю самого счастливого и жизнерадостного человека в Айдыне, презиравшего тревоги и болезни, не боявшегося смерти…»
Дядя Янгос, вдруг прервав чтение, спросил:
- Это Танасис?
- Да, это Танасис, - подтвердил отец и вытер слезы./…/
Как только комната опустела, я взяла оставленную газету и углубилась в чтение. Я прочла все, что было написано о дяде Танасисе. Дядю Танасиса нашли в его доме. Он играл на гитаре и пел. Справа и слева на полу лежали трупы его детей, а на кровати - жена.
«Добро пожаловать, - приветствовал он солдат, зажимавших носы от страшного трупного запаха. - У нас здесь маленький семейный праздник, господа. Заходите, заходите, угостим чем бог послал…»/…/
***
Отец действительно вернулся на следующий день и рассказал, что он поместил дядю Танасиса в психиатрическую клинику, так как состояние, в котором тот находился, не позволяло привезти его в Смирну.
Прошло несколько месяцев, и о дяде Танасисе перестали вспоминать. Однажды утром я сидела на ступеньках у входа в дом и ела хлеб с маслом, как вдруг, подняв глаза, увидела перед собой дядю Танасиса. Я очень испугалась и хотела убежать, но не смогла./…/
Он легонько погладил меня по голове, потом приподнял мой подбородок, внимательно посмотрел мне в глаза.
- Не бойся меня, Алики. Я теперь здоров. Совсем здоров. Можно войти? - И, не дожидаясь ответа, добавил: - Мама по-прежнему варит вкусный кофе? - И вошел в дом.
С тех пор они приходил к нам очень часто./…/
По его рассказам, сбивчивым и взволнованным, мы могли составить кое-какое представление о пережитой им страшной трагедии./…/
Дядя Танасис рассказывал это без видимого волнения, будто это происходило не с ним, а с кем-то другим. Никто не осмеливался спросить, как ему самому удалось ускользнуть от турецкого ножа. Все просили прекратить его свой страшный рассказ, но он невозмутимо продолжал:
- Да , я забыл вам рассказать, что встретил тогда Тахрана-эфенди. Бедняга! Казалось, он сошел с ума. Он потерял всех своих близких и даже костей их не нашел. И, несмотря на все, этот человек помог мне. Тахран-эфенди всегда был хорошим другом. Он сказал своим людям: «Этого человека никто не должен трогать! Слышите? Никто!..» Он проводил меня до дома. И сидел на лестнице, терпеливо, как телохранитель, оберегая меня. Потом вошел в дом и оттащил меня от кровати Эльпиники. «Пойдем», - сказал он. - «Куда?» - «Пойдем, выпьем». - И мы пошли… Не помню, что было потом. Когда снова пришли греки, я искал Тахрана-эфенди. Бедняга! Подумать только, жил человек тихо, мирно и вдруг ни с того ни с сего потерял все семью…А?
И дядя Танасис начал оплакивать своего друга турка, но ни у кого не нашлось утешительных слов…
***
Бабушка так никогда и не узнала от нас о катастрофе в Айдыне: тетя Эрмиони всеми силами и способами старалась оградить ее от волнений. Но бабушка обо всем догадывалась. Все разговоры она сводила к этой теме, избегая, однако, рокового вопроса. Она никогда не спрашивала о судьбе своей сестры, о том, что случилось с домом и почему мы не возвращаемся в Айдын. Лицо ее принимало библейское выражение покорности року, свойственное анатолийцам, и она говорила:
- Когда настанет час страдать и плакать целому народу, никто не сможет ему помочь. Человеческие руки не в силах остановить бедствия, которые несет война, не может противостоять им и человеческое сердце. И тогда люди в своем стремлении сохранить жизнь постепенно примиряются с жестокостью... Да поможет им бог./…/
Эти не совсем ясные высказывания бабушки имели основание. Пострадавшие семьи постепенно начали залечивать раны, боль утрат забылась, как забывают выздоравливающие горький вкус хинина. Борьба за жизнь заставляла забыть все. Рождались дети, справлялись свадьбы, открывались двери новых домов. Вырастали новые цветы, и вставали новые проблемы. Вечная река жизни не остановилась, принесенные жертвы стали легендой, золотыми строчками в которой было выделено посвящение свободе. И в нашем дома восстановился прежний ритм жизни. Снова буйно разрастались цветы отцовского оптимизма, снова он начал забывать о реальности. Мать полностью отдалась семейным и светским хлопотам. Наладились связи, начались приемы, воскресли мечты о будущем./…/
***
Вечера в Смирне, особенно летом, были похожи на праздник. Жизнь выливалась на улицы. Юноши и девушки, стройные и жизнерадостные, разгуливали по улицам и без всякого стеснения флиртовали на каждом углу. Это было время, когда в Смирне мужчин стало больше, чем женщин. Мужское пополнение составляли стоявшие в городе воинские части.
Все эти военные, отвыкшие за время службы в армии от женского общества, были очарованы непосредственностью и темпераментом девушек Анатолии. А девушек в свою очередь привлекал в них налет «иностранного».
Подруги Рири наперебой кокетничали с новыми поклонниками и с пренебрежением посматривали теперь на местных молодых людей.
- Из наших мальчишек могут выйти только хорошие торговцы, - говорили они. - А эти молодые люди из Греции так красиво умеют говорить! Они учатся в университетах. Они совсем не похожи на наших.
Местные юноши ходили злые, как звери.
- Ах, эти грамотеи с пустым карманом для вас лучше, чем мы? И вы, гордячки с куриными мозгами, всерьез принимаете их болтовню? Они ведь смеются над вами!
Такие перепалки происходили почти каждый вечер. Рири и ее подруги усаживались за столики у окон в Охотничьем клубе или в Спортивном клубе, чтобы быть на виду у прохожих. Их блестящие глаза светились, как лампочки. Они садились так, чтобы сразу бросались в глаза их формы и пышные волосы. Они хохотали, шутили и обозревали армию женихов, каждый солдат которой готов был сложить оружие под первым смелым взглядом. Все разговоры велись только о мужчинах.
- Тебе нравится этот?
- Младший лейтенант? Он преследует меня вот уже неделю.
- Смотри, идет моряк. С профилем эллина… Вот это настоящий грек, это да…
- Этот? Ха-ха-ха! Наверняка какой-нибудь лодочник из Пирея! - съязвил Стефос, которого старшие парни подговорили мешать девушкам разглядывать «женихов».
Но все-таки каждая из них уже сделала выбор, а у некоторых было даже по нескольку поклонников, и девушки меняли их взависимости от настроения. Они вели себя как дети, которые имеют много игрушек: одна игрушка хороша, а другая еще лучше. И ребенок без конца выбирает, рассматривает, ищет самую интересную, а потом ему надоедают все, и он больше в них не играет./…/
***
Дома начались приготовления к родам матери. Что-то шили, вязали, вышивали. Стефос, Ино и я сговорились подсмотреть через щелку в двери, как появляются на свет дети. Но когда у матери начались боли и она стала кричать и стонать, мы так испугались, что буквально кубарем скатились в нижний этаж.
Впервые без споров и шума мы сидели, не шевелясь, прижавшись друг к другу./…/
- Стефос, - сказал отец, - сбегай в магазин, а ты, Алики, возьми Ино и идите к бабушке.
- Долго маме будет больно? - спросила я.
- Нет, но сейчас вы уходите.
С тревогой в сердце мы ушли. Ино предложила мне не ехать к бабушке, а сесть в трамвай и отправиться в какое-нибудь пригородное местечко, на берегу моря: Караташ, Каранты, Гёз-тепе, Кокар-ялы. Предложение показалось мне заманчивым./…/
Когда мы подходили к дому, нас встретила взволнованная бабушка.
- Где вы были? Куда ходили? Почему вы сразу же не пришли ко мне, когда отец вас послал, а заставили всех беспокоиться и разыскивать вас по всему городу?
- Мы решили немного погулять, подышать свежим воздухом, - сказала я виновато. И тут же, чтобы переменить разговор, спросила: - У мамы уже родился кто-нибудь?
- Слава богу, родилась девочка. Красивая девочка./…/
Мы пошли домой, поднялись в комнату, где лежала мать, поцеловали ее, полюбовались золотой монетой, которую отец положил ей на подушку. Пренебрежительно взглянув на сморщенного орущего младенца, мы спустились вниз. Ино сказала бабушке:
- Хороша девочка! Какая-то сморщенная беззубая старуха!
Бабушка улыбнулась, посадило Ино на колени.
- Маленькой ты тоже такая была. Все новорожденные похожи на то, чем станут через сто лет, если только лучина их жизни будет гореть столько времени…
Она покормила нас и собралась уходить.
- Почему ты не останешься, бабушка? - спросила я. - Посиди еще.
- Хотела бы остаться, но тут и без меня хватает ртов. Да и тете вашей плохо одной./…/
Когда я рассказывала бабушке какое-нибудь пустяковое происшествие или делилась с ней своими мыслями, она всегда говорила:
- Ах, обязательно расскажи это тете. Я хоть и рассказываю ей, но тетя с большим удовольствием будет слушать твое щебетание…
Я скоро поняла, почему бабушка при всяком удобном случае старалась выставить меня перед тетей Эрмиони в самом лучшем свете. Между семьей Сичаноглу и моим отцом начались тайные переговоры. Тетя Эрмиони решила взять одного ребенка из нашей семьи к себе. Об этом ее настойчиво просила бабушка./…/
Кого выберет тетя Эрмиони? О Рири, Стефосе и новорожденной не могло быть и речи. Значит, я или Ино.
Каковы были условия этих переговоров, и почему они тянулись так долго, никогда я не узнала. А в доме тем временем шли постоянные ссоры. Дела отца шли все хуже. Получать кредиты было все сложнее. Как и многие семьи в Смирне, мы тоже завели заборные книжки у бакалейщика, зеленщика, булочника. Но в конце недели расплачиваться становилось все труднее.
Мать обвиняла во всем отца, отец маму. Оба стали раздражительными, злыми и часто оскорбляли друг друга. Вспыхивали ссоры, и тогда все обрушивались на нас.
Даже крестины девочки, которую назвали Нёви, прошли очень скромно. Мать, кормя ее, приговаривала печально:
- Несчастливая ты, крошка моя, несчастливая! Даже молоко, которое ты пьешь, отравлено горечью./…/
Однажды в туманное дождливое утро нам сообщили, что бабушка умерла. Она ушли из жизни так же скромно, тихо и красиво, как и жила. Бабушка была первым покойником в нашей семье, которого мы видели так близко, когда со всеми печальными церемониями ее выносили в гробу из дома. И мне казалось, что с ней уходила и вся наша прежняя жизнь, все нити, которые связывали нашу семью, все сказки и чистая, светлая, теплая, как солнце, любовь. Моей детской душе была нанесена первая рана. Боль была жгучей и глубокой. Она несравнима была ни с чем, что мне приходилось переживать раньше. То были мимолетные, иногда выдуманные огорчения. А эта боль жила в моей душе, и я не хотела избавиться от нее, чтобы хоть чем-то отплатить дорогому существу, согревавшему меня в детские годы нежностью и любовью.
Продолжение следует...
Семнадцатого июня - как забыть этот день? - турки снова вошли в город, и греческая армия в беспорядке отступила. Драма разыгралась в течение нескольких часов. Времени, которое понадобилось бы, чтобы сжечь снопы на одном поле, хватило для того, чтобы превратить в руины и пепел веселый и богатый город, трудом, потом и кровью воздвигавшийся столетиями.
Не успели еще мы поверить в страшную весть, как наш дом заполонили беженцы. Дверь была все время открыта, родственники и друзья приходили, уходили, кричали и плакали, как на похоронах. Страх и тревога за отца вытеснили все остальные чувства. Почему он не приехал вместе с беженцами? Брат дяди Янгоса, господин Герасимос, который только что приехал с семьей из Айдына, еще больше усугубил нашу тревогу. Он рассказал,что за день до захвата турками Айдына отец выступал в клубе, говорил о своей прежней нелегальной деятельности и о том, что надо делать теперь. «Если мы могли сопротивляться туркам, когда у нас не было армии, не было на нашей стороне великих держав, не было ни тени надежды на поддержку, то подумайте, какие обязанности ложатся на нас теперь. Пусть никого не смущают временные неудачи греческой армии. Не падайте духом! Помогайте армии, если это понадобится, защищайте каждый вершок нашей земли! Но это не понадобится!» - говорил он.
Теперь нам стало понятно, о каком «ремонте завода» писал отец, чтобы успокоить нас./…/
***
Каждый день у нас в холле появлялись новые беженцы, наши знакомые по Айдыну, люди с осунувшимися лицами, красными, заплаканными глазами, в изодранной одежде. Я, словно испуганный зверек, разглядывала их, мне было понятно, что у нас с этими людьми одна судьба, и я начинала плакать. Они расспрашивали друг друга о своих близких; не видели ли их, не слышали ли, что с ними стало… Находились люди, которые с каким-то злорадством говорили, что позади не осталось ничего живого. Заходили разные люди: мужчины, разыскивающие жен, женщины, искавшие мужей, матери, потерявшие детей, и дети без матерей, старики и старухи, больные и раненые, нуждавшиеся во врачебной помощи. Все они находили у нас пристанище и утешение, тогда как сами мы жили в постоянном страхе и тревоге, которые, как острые клинки, вонзались в наши сердца и причиняли такую боль, что хотелось умереть, чтобы ничего не чувствовать, не знать, не слышать.
На пятый день после событий в Айдыне часов в одиннадцать утра в дом к нам пришел офицер, обросший бородой, обессилевший от бессонных ночей. Он спросил мать.
- Я приехал от господина Магиса. Он здоров. Не беспокойтесь о нем. Он помогает детям и женщинам выехать в Смирну, а потом и сам приедет при первой возможности.
Эта весть была настолько неожиданна, что мать, покачнувшись, буквально упала на стул, не произнеся ни слова. Сжав руками виски, словно пытаясь собрать разбежавшиеся мысли, она наконец прошептала:
- Я не ослышалась? Василакис жив?
- Вы поняли правильно, госпожа Маги, - ответил офицер. - Но вы имели все основание беспокоиться… Муж вас спасся чудом…
/…/ Еще не прошли первые минуты радости, как в холл медленно, словно привидение, вошла Асимина, дочь тетушки Ангелико. Она остановилась у двери, бледная и прямая, словно вставшая из могилы героиня древней трагедии.
Асимина сдвинулась с места, бесстрастно, как автомат, прошла мимо нас и направилась прямо в кухню, к тетушке Эвантии, своей двоюродной сестре. Только тут, припав к груди сестры, она разрыдалась.
- Погибла вся моя семья, Эвантия. Нет у меня больше детей, нет больше мужа, нет матери, все погибли, все!
/…/ Мать подошла к Асимине и заставила ее, как тяжелобольную, через силу съесть тарелку рыбного супа и выпить глоток вина. И эта женщина, не привыкшая даром есть хлеб, с трудом поднялась и предложила вымыть посуду, наваленную в раковине.
- Бог с тобой, Асимина! - воскликнула мать. - После того, что ты пережила, бедняжка…
Асимина покорно села, сложила на коленях руки и закрыла глаза. Из-под век ее медленно выкатывались крупные слезы и текли по увядшим щекам. Сначала никто к ней не подходил. Глубина ее страдания напугала даже тех, кто сам пережил нечто подобное. Но постепенно люди стали подходить, образовался тесный круг, и Асимина стала рассказывать:
- Моя мать с маленьким Хараламбосом вместе с другими женщинами и детьми ушли за отступавшим войском раньше, чем турки заняли город. Когда дым от пожаров окутал и наш дом, я сказала мужу: «Пойдем и мы, Янакос, а то и нас настигнет пламя и турки…»
«Уходи одна, догони мать, - ответил он, - а я и мальчики должны защищать наш дом»./…/
И я ушла, несчастная. Будь проклят этот час! А они сгорели заживо, превратились в уголь. Они так стонали, что камень содрогнулся бы, услышав эти стоны… Их видел дядя Христос Севдилякис… Невозможно было даже руку помощи им протянуть… Так они и остались там, непохороненные, без заупокойной молитвы, как неверные…
И она продолжала свой жуткий рассказ, казавшийся неправдоподобным, как и вся эта неожиданная катастрофа.
- Две ночи и два дня я бежала, бежала, не останавливаясь. Нас было двести человек, когда мы вышли из Айдына, а до Смирны дошли только пятьдесят. Мы пробирались через горы и ущелья, через реки и туннели. Турки преследовали нас по пятам, не давали передохнуть. Падали матери, а сыновья не поднимали их, умирали дети, а матери не останавливались, чтобы поцеловать их в последний раз… В такую же переделку попала и моя мать с моим сыночком на руках. Она несла его вниз головой и не замечала этого. Шальная пуля убила моего птенца, ее ранило, но она ничего не почувствовала, а все бежала, бежала, задыхаясь, думая спасти малыша. Я нагнала ее в Торбалы с мертвым мальчиком на руках. С его опухшего животика свисала маленькая кишка, как скрученный поясок. Я, как рассвирепевший зверь, накинулась на нее.
«Мать, мать, - выла я, - что ты сделала с моим сыночком? Ты не подумала, несчастная, что у меня нет больше детей, нет мужа!»
Не помня себя, я стиснула ее и ощутила на себе кровь, которая текла из ее груди. Дыхание ее стало прерывистым и тяжелым. Мне показалось, что она умирает…
«Мама, мама, хоть ты не уходи! Прости меня, мамочка!» - закричала я.
Асимина снова разрыдалась и продолжала сквозь слезы:
- В тот же вечер мать умерла. Ушла в иной мир, навстречу Хараламбосу, Янакосу, Христосу, Георгосу…/…/
Я не в силах больше была слушать, расплакалась и ушла из кухни.
/…/ Если бы взрослые понимали, как глубоко дети переживают горе, в мире, может быть, не было бы столько жестокостей… Почему? Почему так устроен мир? Ведь каждый отец, к какой бы нации он ни принадлежал, не хочет, чтобы его ребенок страдал, зачем же они заставляют страдать детей другой нации? Почему мы, греки, убиваем детей Али и Хасана, почему Али и Хасан так же безжалостно истребляют детей греков? Годами мы жили на одной земле с турками. Мы улыбались друг другу, делали друг другу подарки. И рядом с колоколом нашей церкви слышались эзаны муэдзина. Мы праздновали пасху, они - байрам. Мы с уважением поздравляли друг друга и желали счастливых дней. Что же случилось? Что же это за страшная вещь, которая называется войной, если она так меняет людей, заставляет многих из них надевать траурную одежду, сжигает их дома, уничтожает жизнь и радость?
Знакомый крестьянин, дядя Митрос, который два часа назад пришел к нам, рассказал, что он не успел спасти ничего из нажитого трудами его предков и его собственным трудом. Он смог захватить только мешочек родной земли и теперь, обливаясь слезами, говорил:
- Звери, звери, захватили нашу землю, землю наших отцов. Но мы еще вернемся… Она снова будет нашей…
И я вдруг вспомнила Хасана, который тоже любил эту землю, ласково беседовал с ней, нежно поглаживал ее и говорил: «Дай бог всем такую землю».
А теперь там, на Мендересе, стоит плач. Одни плакали вчера, другие - сегодня, третьи будут плакать завтра. Почему? Почему?
***
Когда отец вернулся домой, мы с трудом узнали его. Небритый, грязный, завшивевший, в окровавленной одежде! Глаза ввалились, их окружали черные тени, а волосы вдруг сразу поседели. И, несмотря на это, он старался разрядить напряженную атмосферу, установившуюся в нашем доме, и успокаивал всех:
- Не надо опускать руки. Все, что можно сделать, мы сделали. А то, что непоправимо, останется в нашей памяти, как след высочайшей жертвы в тяжелой борьбе за свободу.
Однако в речах его не было прежней убежденности, казалось, что ему стоило большого труда вспомнить старые слова, в которые он больше не верил. Он говорил бесцветно и сухо. Оставаясь один, он глубоко задумывался, много пил и курил. И часто кричал и вскакивал во сне./…/
Через несколько дней после приезда отца мы получили экстренный выпуск газеты. В нем говорилось: «Греческая армия вновь заняла Айдын. Жители возвращаются в разрушенный город.»
Мать вслух начала читать подробности. Вокруг собрались все беженцы, жившие у нас в доме. Они не верили своим ушам, не верили, что могли перенести такие страдания. В одно мгновение все было забыто, у людей вновь появилась надежда. Они думали, что, возвратившись, все найдут на месте, вплоть до цветочных горшков, что их встретят дружелюбные лица, что им скажут: «Добро пожаловать. Все прошло, как дурной сон».
- Немедленно едем! - говорили бедняки, которым негде было приютиться в Смирне.
- Надо сейчас же ехать! - сказали и те, кто не знал ничего о судьбе своих близких.
И отправились в путь.
Тетя Эрмиони тоже собралась ехать, она хотела поподробнее разузнать, что произошло с тетей Каллиопи, Элли, где дядя Танасис и его семья.
Однако дядя Янгос даже слушать не хотел об этом.
- Пусть о Танасисе братья позаботятся, - раздраженно сказал он. - Тебе нечего делать в развалинах. Наш дом теперь Смирна. К счастью, я принял меры и начинаю дела здесь.
Во время этого спора в комнату вошел отец, бледный, с новым экстренным выпуском газеты. Тетя Эрмиони сообщила ему, что он хочет поехать в Айдын. Отец опустил голову и задумался. /…/
- Тебе не надо ехать, Эрмиони, - ответил он. - Поеду я.
Когда тетя Эрмиони вышла, отец раскрыл газету и медленно, тихо стал читать дяде Янгосу сообщения корреспондентов о мертвом, превращенном в руины городе. Глаза отца перебегали с заголовка на заголовок./…/
- А-а, вот оно, - сказал отец, и дрожащий палец его лег на заголовок, набранным крупными черными буквами. Он хотел было прочесть его, но голос у него перехватило. На глаза набежали слезы.
Дядя Янгоc взял у отца газету и прочел: «Трагическая история одного из жителей Айдына, бывшего свидетелем катастрофы, который потерял восьмерых детей и жену и сошел с ума… По необъяснимой иронии судьбы это выпало на долю самого счастливого и жизнерадостного человека в Айдыне, презиравшего тревоги и болезни, не боявшегося смерти…»
Дядя Янгос, вдруг прервав чтение, спросил:
- Это Танасис?
- Да, это Танасис, - подтвердил отец и вытер слезы./…/
Как только комната опустела, я взяла оставленную газету и углубилась в чтение. Я прочла все, что было написано о дяде Танасисе. Дядю Танасиса нашли в его доме. Он играл на гитаре и пел. Справа и слева на полу лежали трупы его детей, а на кровати - жена.
«Добро пожаловать, - приветствовал он солдат, зажимавших носы от страшного трупного запаха. - У нас здесь маленький семейный праздник, господа. Заходите, заходите, угостим чем бог послал…»/…/
***
Отец действительно вернулся на следующий день и рассказал, что он поместил дядю Танасиса в психиатрическую клинику, так как состояние, в котором тот находился, не позволяло привезти его в Смирну.
Прошло несколько месяцев, и о дяде Танасисе перестали вспоминать. Однажды утром я сидела на ступеньках у входа в дом и ела хлеб с маслом, как вдруг, подняв глаза, увидела перед собой дядю Танасиса. Я очень испугалась и хотела убежать, но не смогла./…/
Он легонько погладил меня по голове, потом приподнял мой подбородок, внимательно посмотрел мне в глаза.
- Не бойся меня, Алики. Я теперь здоров. Совсем здоров. Можно войти? - И, не дожидаясь ответа, добавил: - Мама по-прежнему варит вкусный кофе? - И вошел в дом.
С тех пор они приходил к нам очень часто./…/
По его рассказам, сбивчивым и взволнованным, мы могли составить кое-какое представление о пережитой им страшной трагедии./…/
Дядя Танасис рассказывал это без видимого волнения, будто это происходило не с ним, а с кем-то другим. Никто не осмеливался спросить, как ему самому удалось ускользнуть от турецкого ножа. Все просили прекратить его свой страшный рассказ, но он невозмутимо продолжал:
- Да , я забыл вам рассказать, что встретил тогда Тахрана-эфенди. Бедняга! Казалось, он сошел с ума. Он потерял всех своих близких и даже костей их не нашел. И, несмотря на все, этот человек помог мне. Тахран-эфенди всегда был хорошим другом. Он сказал своим людям: «Этого человека никто не должен трогать! Слышите? Никто!..» Он проводил меня до дома. И сидел на лестнице, терпеливо, как телохранитель, оберегая меня. Потом вошел в дом и оттащил меня от кровати Эльпиники. «Пойдем», - сказал он. - «Куда?» - «Пойдем, выпьем». - И мы пошли… Не помню, что было потом. Когда снова пришли греки, я искал Тахрана-эфенди. Бедняга! Подумать только, жил человек тихо, мирно и вдруг ни с того ни с сего потерял все семью…А?
И дядя Танасис начал оплакивать своего друга турка, но ни у кого не нашлось утешительных слов…
***
Бабушка так никогда и не узнала от нас о катастрофе в Айдыне: тетя Эрмиони всеми силами и способами старалась оградить ее от волнений. Но бабушка обо всем догадывалась. Все разговоры она сводила к этой теме, избегая, однако, рокового вопроса. Она никогда не спрашивала о судьбе своей сестры, о том, что случилось с домом и почему мы не возвращаемся в Айдын. Лицо ее принимало библейское выражение покорности року, свойственное анатолийцам, и она говорила:
- Когда настанет час страдать и плакать целому народу, никто не сможет ему помочь. Человеческие руки не в силах остановить бедствия, которые несет война, не может противостоять им и человеческое сердце. И тогда люди в своем стремлении сохранить жизнь постепенно примиряются с жестокостью... Да поможет им бог./…/
Эти не совсем ясные высказывания бабушки имели основание. Пострадавшие семьи постепенно начали залечивать раны, боль утрат забылась, как забывают выздоравливающие горький вкус хинина. Борьба за жизнь заставляла забыть все. Рождались дети, справлялись свадьбы, открывались двери новых домов. Вырастали новые цветы, и вставали новые проблемы. Вечная река жизни не остановилась, принесенные жертвы стали легендой, золотыми строчками в которой было выделено посвящение свободе. И в нашем дома восстановился прежний ритм жизни. Снова буйно разрастались цветы отцовского оптимизма, снова он начал забывать о реальности. Мать полностью отдалась семейным и светским хлопотам. Наладились связи, начались приемы, воскресли мечты о будущем./…/
***
Вечера в Смирне, особенно летом, были похожи на праздник. Жизнь выливалась на улицы. Юноши и девушки, стройные и жизнерадостные, разгуливали по улицам и без всякого стеснения флиртовали на каждом углу. Это было время, когда в Смирне мужчин стало больше, чем женщин. Мужское пополнение составляли стоявшие в городе воинские части.
Все эти военные, отвыкшие за время службы в армии от женского общества, были очарованы непосредственностью и темпераментом девушек Анатолии. А девушек в свою очередь привлекал в них налет «иностранного».
Подруги Рири наперебой кокетничали с новыми поклонниками и с пренебрежением посматривали теперь на местных молодых людей.
- Из наших мальчишек могут выйти только хорошие торговцы, - говорили они. - А эти молодые люди из Греции так красиво умеют говорить! Они учатся в университетах. Они совсем не похожи на наших.
Местные юноши ходили злые, как звери.
- Ах, эти грамотеи с пустым карманом для вас лучше, чем мы? И вы, гордячки с куриными мозгами, всерьез принимаете их болтовню? Они ведь смеются над вами!
Такие перепалки происходили почти каждый вечер. Рири и ее подруги усаживались за столики у окон в Охотничьем клубе или в Спортивном клубе, чтобы быть на виду у прохожих. Их блестящие глаза светились, как лампочки. Они садились так, чтобы сразу бросались в глаза их формы и пышные волосы. Они хохотали, шутили и обозревали армию женихов, каждый солдат которой готов был сложить оружие под первым смелым взглядом. Все разговоры велись только о мужчинах.
- Тебе нравится этот?
- Младший лейтенант? Он преследует меня вот уже неделю.
- Смотри, идет моряк. С профилем эллина… Вот это настоящий грек, это да…
- Этот? Ха-ха-ха! Наверняка какой-нибудь лодочник из Пирея! - съязвил Стефос, которого старшие парни подговорили мешать девушкам разглядывать «женихов».
Но все-таки каждая из них уже сделала выбор, а у некоторых было даже по нескольку поклонников, и девушки меняли их взависимости от настроения. Они вели себя как дети, которые имеют много игрушек: одна игрушка хороша, а другая еще лучше. И ребенок без конца выбирает, рассматривает, ищет самую интересную, а потом ему надоедают все, и он больше в них не играет./…/
***
Дома начались приготовления к родам матери. Что-то шили, вязали, вышивали. Стефос, Ино и я сговорились подсмотреть через щелку в двери, как появляются на свет дети. Но когда у матери начались боли и она стала кричать и стонать, мы так испугались, что буквально кубарем скатились в нижний этаж.
Впервые без споров и шума мы сидели, не шевелясь, прижавшись друг к другу./…/
- Стефос, - сказал отец, - сбегай в магазин, а ты, Алики, возьми Ино и идите к бабушке.
- Долго маме будет больно? - спросила я.
- Нет, но сейчас вы уходите.
С тревогой в сердце мы ушли. Ино предложила мне не ехать к бабушке, а сесть в трамвай и отправиться в какое-нибудь пригородное местечко, на берегу моря: Караташ, Каранты, Гёз-тепе, Кокар-ялы. Предложение показалось мне заманчивым./…/
Когда мы подходили к дому, нас встретила взволнованная бабушка.
- Где вы были? Куда ходили? Почему вы сразу же не пришли ко мне, когда отец вас послал, а заставили всех беспокоиться и разыскивать вас по всему городу?
- Мы решили немного погулять, подышать свежим воздухом, - сказала я виновато. И тут же, чтобы переменить разговор, спросила: - У мамы уже родился кто-нибудь?
- Слава богу, родилась девочка. Красивая девочка./…/
Мы пошли домой, поднялись в комнату, где лежала мать, поцеловали ее, полюбовались золотой монетой, которую отец положил ей на подушку. Пренебрежительно взглянув на сморщенного орущего младенца, мы спустились вниз. Ино сказала бабушке:
- Хороша девочка! Какая-то сморщенная беззубая старуха!
Бабушка улыбнулась, посадило Ино на колени.
- Маленькой ты тоже такая была. Все новорожденные похожи на то, чем станут через сто лет, если только лучина их жизни будет гореть столько времени…
Она покормила нас и собралась уходить.
- Почему ты не останешься, бабушка? - спросила я. - Посиди еще.
- Хотела бы остаться, но тут и без меня хватает ртов. Да и тете вашей плохо одной./…/
Когда я рассказывала бабушке какое-нибудь пустяковое происшествие или делилась с ней своими мыслями, она всегда говорила:
- Ах, обязательно расскажи это тете. Я хоть и рассказываю ей, но тетя с большим удовольствием будет слушать твое щебетание…
Я скоро поняла, почему бабушка при всяком удобном случае старалась выставить меня перед тетей Эрмиони в самом лучшем свете. Между семьей Сичаноглу и моим отцом начались тайные переговоры. Тетя Эрмиони решила взять одного ребенка из нашей семьи к себе. Об этом ее настойчиво просила бабушка./…/
Кого выберет тетя Эрмиони? О Рири, Стефосе и новорожденной не могло быть и речи. Значит, я или Ино.
Каковы были условия этих переговоров, и почему они тянулись так долго, никогда я не узнала. А в доме тем временем шли постоянные ссоры. Дела отца шли все хуже. Получать кредиты было все сложнее. Как и многие семьи в Смирне, мы тоже завели заборные книжки у бакалейщика, зеленщика, булочника. Но в конце недели расплачиваться становилось все труднее.
Мать обвиняла во всем отца, отец маму. Оба стали раздражительными, злыми и часто оскорбляли друг друга. Вспыхивали ссоры, и тогда все обрушивались на нас.
Даже крестины девочки, которую назвали Нёви, прошли очень скромно. Мать, кормя ее, приговаривала печально:
- Несчастливая ты, крошка моя, несчастливая! Даже молоко, которое ты пьешь, отравлено горечью./…/
Однажды в туманное дождливое утро нам сообщили, что бабушка умерла. Она ушли из жизни так же скромно, тихо и красиво, как и жила. Бабушка была первым покойником в нашей семье, которого мы видели так близко, когда со всеми печальными церемониями ее выносили в гробу из дома. И мне казалось, что с ней уходила и вся наша прежняя жизнь, все нити, которые связывали нашу семью, все сказки и чистая, светлая, теплая, как солнце, любовь. Моей детской душе была нанесена первая рана. Боль была жгучей и глубокой. Она несравнима была ни с чем, что мне приходилось переживать раньше. То были мимолетные, иногда выдуманные огорчения. А эта боль жила в моей душе, и я не хотела избавиться от нее, чтобы хоть чем-то отплатить дорогому существу, согревавшему меня в детские годы нежностью и любовью.
Продолжение следует...