а-музыкальное. Дивина.
Любителям оперного пения полагается знать на слух ряд имён, которые подлежат обсуждению, осуждению, оцениваю, облобызовыванию, обожанию или отрицанию. Поэтому не удивительно, что любому начинающему любителю этого стиля музыки эти имена преподносятся в первую очередь и их принято слушать, вернее, принято слушать музыку в их исполнении, чтобы потом говорить, например, «я люблю Вагнера, и ненавижу Бетховена» или что-нибудь подобное. Я не был исключением, и с удовольствием погрузился в состояние знакомства с великим.
Первым делом я невзлюбил Каллас и Карузо, за их особую манеру исполнения и за их не совсем чистый прононс. Каллас мне не полюбилась особенно, я недоумевал, чем же она заслужила славу, почести и обожание. Я искренне слушал и переслушивал имеющиеся записи и совершенно отчётливо слышал «гудящие низы и дребезжащие верхи». Оперное пение, казалось мне, это - как чайная церемония у японцев - её нужно оттачивать, и несмотря на высшее мастерство всю жизнь стремиться к совершенству.
Но что же Каллас? Да, может высоко. Да, неплохо справляется с сложными пассажами. Но нельзя, - думал я. Нельзя принимать это дребезжание и постоянные вибрации за мастер-класс. В стойком убеждении, что Каллас в опере, это как Битлз в рок-н-ролле - растиражировано и не по способностям раздуто - я провёл два года. Слушая многих мастеров и пребывая в уверенности, что почитать Каллас - это правило хорошего тона - оно может и не нравится, но надо.
Но всё случается однажды. Всё приходит. Всё имеет своё логическое начало и своё свободное завершение. Мир анархичен, но ведь нет большего порядка, чем хаос. В очередно раз я закинул на плеер несколько песен в исполнении Дивины, настраивая себя на мысль, что должно же в ней быть что-то «этакое», которое заставляет половину ютуба обожать, а другую говорить, что нет ничего особенного в ней. Слушал-слушал по пути на работу, но не нашёл. «Ну, и пёс с ней!» - было подумал я. На работе получил на почту письмо от своего друга по переписке. Мы с ним виделись один раз, но уже позже этого случая, познакомились на одном из форумов, оба оказались придирчивыми занудами, что в принципе и сблизило нас. Письмо было пространным, времени было мало, принтер не работал, и я распечатал его себе через рабочий факс.
По дороге домой достал его почитать. Ввернул в уши наушники, включил, что было на дисплее, достал письмо. Оно было трогательно-дружественным, между нами с Егором было много-много километров (он живёт в Израиле), но друга искренней и крепче у меня пока не было, хотя, может, я, как дитя компьютерно зависимое, не умею общаться с людями. Я с удовольствие читал письмо, оно было пронизано нотками и фразами, которые предназначались только мне, которые бы все вокруг приняли бы за трёп, но это письмо, написанное за 4тысячи километров от меня, было чуть ли не единственным «моим» письмом. И в какой-то момент чтения, совершенно отвлечённый письмом от музыки, а музыкой и письмом от мира вокруг, я открылся внутри настолько, что впервые УСЛЫШАЛ Каллас.
Я не помню строк или фразы, я смутно помню содержание письма - оно скорее было письмом чувственного восприятия - но я помню песню, я помню минуту и я помню голос. Вдруг до меня дошло, почему великолепна Каллас. Открестившись от прежнего суждения, от прежнего слуха и восприятия, я почувствовал Каллас. Это было торжественное великолепие Нормы Беллини. Каста Дива теперь играет для меня особую роль, но только Каста Дива Марии Каллас. Никто и никогда не исполнит для меня эту арию так как Дивина. Я не слышал текста и голоса как средства передачи мысли, обличённой в слово. Я видел Норму и чувствовал, как она разрывается в вечном страдании.
"Каллас?!" - как-то сказала великая Тебальди. "Какая Каллас??! О чём вы говорите? Это невозможная певица. Она не умела петь, она не знала нот. У неё были гудящие низы и дребезжащие верхи, её вообще нельзя было выпускать на сцену. Поющая Каллас - это катастрофа, это невыносимо! Она выходит на сцену, и все её ненавидят, потому что НИКТО и НИКОГДА не мог и сможет делать этого так как она."
Первым делом я невзлюбил Каллас и Карузо, за их особую манеру исполнения и за их не совсем чистый прононс. Каллас мне не полюбилась особенно, я недоумевал, чем же она заслужила славу, почести и обожание. Я искренне слушал и переслушивал имеющиеся записи и совершенно отчётливо слышал «гудящие низы и дребезжащие верхи». Оперное пение, казалось мне, это - как чайная церемония у японцев - её нужно оттачивать, и несмотря на высшее мастерство всю жизнь стремиться к совершенству.
Но что же Каллас? Да, может высоко. Да, неплохо справляется с сложными пассажами. Но нельзя, - думал я. Нельзя принимать это дребезжание и постоянные вибрации за мастер-класс. В стойком убеждении, что Каллас в опере, это как Битлз в рок-н-ролле - растиражировано и не по способностям раздуто - я провёл два года. Слушая многих мастеров и пребывая в уверенности, что почитать Каллас - это правило хорошего тона - оно может и не нравится, но надо.
Но всё случается однажды. Всё приходит. Всё имеет своё логическое начало и своё свободное завершение. Мир анархичен, но ведь нет большего порядка, чем хаос. В очередно раз я закинул на плеер несколько песен в исполнении Дивины, настраивая себя на мысль, что должно же в ней быть что-то «этакое», которое заставляет половину ютуба обожать, а другую говорить, что нет ничего особенного в ней. Слушал-слушал по пути на работу, но не нашёл. «Ну, и пёс с ней!» - было подумал я. На работе получил на почту письмо от своего друга по переписке. Мы с ним виделись один раз, но уже позже этого случая, познакомились на одном из форумов, оба оказались придирчивыми занудами, что в принципе и сблизило нас. Письмо было пространным, времени было мало, принтер не работал, и я распечатал его себе через рабочий факс.
По дороге домой достал его почитать. Ввернул в уши наушники, включил, что было на дисплее, достал письмо. Оно было трогательно-дружественным, между нами с Егором было много-много километров (он живёт в Израиле), но друга искренней и крепче у меня пока не было, хотя, может, я, как дитя компьютерно зависимое, не умею общаться с людями. Я с удовольствие читал письмо, оно было пронизано нотками и фразами, которые предназначались только мне, которые бы все вокруг приняли бы за трёп, но это письмо, написанное за 4тысячи километров от меня, было чуть ли не единственным «моим» письмом. И в какой-то момент чтения, совершенно отвлечённый письмом от музыки, а музыкой и письмом от мира вокруг, я открылся внутри настолько, что впервые УСЛЫШАЛ Каллас.
Я не помню строк или фразы, я смутно помню содержание письма - оно скорее было письмом чувственного восприятия - но я помню песню, я помню минуту и я помню голос. Вдруг до меня дошло, почему великолепна Каллас. Открестившись от прежнего суждения, от прежнего слуха и восприятия, я почувствовал Каллас. Это было торжественное великолепие Нормы Беллини. Каста Дива теперь играет для меня особую роль, но только Каста Дива Марии Каллас. Никто и никогда не исполнит для меня эту арию так как Дивина. Я не слышал текста и голоса как средства передачи мысли, обличённой в слово. Я видел Норму и чувствовал, как она разрывается в вечном страдании.
"Каллас?!" - как-то сказала великая Тебальди. "Какая Каллас??! О чём вы говорите? Это невозможная певица. Она не умела петь, она не знала нот. У неё были гудящие низы и дребезжащие верхи, её вообще нельзя было выпускать на сцену. Поющая Каллас - это катастрофа, это невыносимо! Она выходит на сцену, и все её ненавидят, потому что НИКТО и НИКОГДА не мог и сможет делать этого так как она."
Click to view