Собственность
Очень яркое воспоминание детства, и я веду в него Колю с Наташей.
Когда я был маленьким, высоко на холме, что высится по окоёму справа от моего дома, росли черешни. Небольшой черешневый сад, скрывавший виноградники, которые тянулись до озера и леса, а, спускаясь с холма, переходили в тихое сельское кладбище. Черешни росли там, сколько я себя помню, и ходить к ним все местные ребята приноравливались лет этак с шести-восьми. Нам было позволено есть черешню и объедать местный, долгое время ничейный, виноградник при условии, что мы не станем ломать, пилить и портить деревья, а виноград будем рвать только с определённых лоз. И видимо, что-то было там особенное, потому что никто не позволял себе нарушать этого правила, никто не лез на деревья с неспелыми ягодами, никто не ломал веток, как это принято обычно делать, а потом шумно идти по улице и сорить косточками и листьями. Ни разу не видел я, чтобы там ссорились или бранились, всё было каким-то особым ритуалом. Я помню, в детстве зачитывался «Детьми капитана Гранта» и всё никак не мог взять в толк, как это, гору можно объявить табу. И дивился дикости дикарей, которые не влезали на неё - боялись грома с неба. А на этом холме, что не на островах Пасхи или посреди бескрайних Патагонийских просторов, а на окраине Кишинёва, я отлично это понял. Ничьи деревья плодоносили так, что позавидовал бы заправский перекупщик фруктов; ягоды были сочные большие и не червивые. Правда вот холм был крут, и подниматься почти два километра хотелось очень немногим. Взрослые не обременяли себя двадцати-тридцатиминутными «восхождениями», а редко бравшиеся откуда-то сторожа, сонно курили в тени виноградников и слушали радио. Ни разу не возникла спора «а ты кто такой?» или «и вообще, это моё дерево».
- Можно я к вам залезу, а то другие деревья заняты?
- Да ради Бога, места здесь ещё на четверых.
Я живу во время, когда ссорятся русский и молдаванин, потому, что один - недорумын, а другой - оккупант, когда могут облить кипятком, если в хозяйском палисаднике ты сорвал недозрелый персик, когда насмерть грызутся свои и чужие, когда «моё» всегда над «общее», а тут этот сад. Внизу пыльный город и шумная дорога, внизу рубленые тополя и двухметровые заборы, а здесь каждый из нас не может залезть в виноградник и сорвать гроздь там, где это запрещено. И это очень просто. И нет наказания - никто ведь не увидит. И никто не одёрнет за руку. Но мы не трогаем. Просто потому, что знаем: там - нельзя, и от этого сознания так здорово. И между деревьев - какая-то идущая вдаль тропинка, и никто по ней не уходит, и куда она ведет, не знает никто; и никто по ней не идёт. Здесь оно! Здесь кусочек нетронутого мира, в котором нельзя напасть на водопое, просто потому, что нельзя, потому - что сознание. Стоит внутренний «стопор», делает «щёлк-щёлк» и отключает гадливое желание нарушить, когда нет свидетелей, и не накажут.
И мы идём, и я взахлёб рассказываю о том, какой там вид и какие там черешни. Но когда мы доходим - видим, что всё в полупостроенных, корявых и скособоченных от неготовности, уродливых конструкциях из арматур и камня. А по тропинке, которую давно и несправедливо объездили, бегут две глубокие колеи от автомобильных колёс. И сохнут, сохнут черешни на холме. Сохнет кусочек моего мира. И я веду Колю с Наташей по тропинке, что теряется вдали и на которую мы не ступали, чтоб не спугнуть тот ореол, что мы создали здесь много лет назад. Я бегу вперёд и не оборачиваюсь, надеюсь отыскать там, впереди, то, что отобрали здесь. С холма всё тот же удивительный вид на ночной Кишинёв, но нет холма, и я не оборачиваюсь. Я хочу увести их от бездушного «побеждания», освоения и особствования того, что не может быть собственностью, того, что за границами привычного разделения между людьми, того, что не пощупаешь руками и не покажешь с гордым видом на фотографии и не сделаешь частью производства. Мы натыкаемся на дородного полуголого, лоснящегося от корпеки над своим новым домом, человека, который пыхтит и подобострастно перетаскивает здоровенные камни на второй этаж, задыхаясь от усилий. Он - настоящий мужчина, он строит дом, он - собственник, он - владелец.
- Что вы здесь ищете?
- Мы гуляем
-В другом месте гуляйте. Здесь собственность, не видите разве?
Те черешни уже не зацветут. И ничего с этим не поделаешь.
А на языке сиу всё так же, как и триста лет назад, никак не сказать «владеть землёй», они всё так же, просто потому, что нельзя, не могут этого делать.
Когда я был маленьким, высоко на холме, что высится по окоёму справа от моего дома, росли черешни. Небольшой черешневый сад, скрывавший виноградники, которые тянулись до озера и леса, а, спускаясь с холма, переходили в тихое сельское кладбище. Черешни росли там, сколько я себя помню, и ходить к ним все местные ребята приноравливались лет этак с шести-восьми. Нам было позволено есть черешню и объедать местный, долгое время ничейный, виноградник при условии, что мы не станем ломать, пилить и портить деревья, а виноград будем рвать только с определённых лоз. И видимо, что-то было там особенное, потому что никто не позволял себе нарушать этого правила, никто не лез на деревья с неспелыми ягодами, никто не ломал веток, как это принято обычно делать, а потом шумно идти по улице и сорить косточками и листьями. Ни разу не видел я, чтобы там ссорились или бранились, всё было каким-то особым ритуалом. Я помню, в детстве зачитывался «Детьми капитана Гранта» и всё никак не мог взять в толк, как это, гору можно объявить табу. И дивился дикости дикарей, которые не влезали на неё - боялись грома с неба. А на этом холме, что не на островах Пасхи или посреди бескрайних Патагонийских просторов, а на окраине Кишинёва, я отлично это понял. Ничьи деревья плодоносили так, что позавидовал бы заправский перекупщик фруктов; ягоды были сочные большие и не червивые. Правда вот холм был крут, и подниматься почти два километра хотелось очень немногим. Взрослые не обременяли себя двадцати-тридцатиминутными «восхождениями», а редко бравшиеся откуда-то сторожа, сонно курили в тени виноградников и слушали радио. Ни разу не возникла спора «а ты кто такой?» или «и вообще, это моё дерево».
- Можно я к вам залезу, а то другие деревья заняты?
- Да ради Бога, места здесь ещё на четверых.
Я живу во время, когда ссорятся русский и молдаванин, потому, что один - недорумын, а другой - оккупант, когда могут облить кипятком, если в хозяйском палисаднике ты сорвал недозрелый персик, когда насмерть грызутся свои и чужие, когда «моё» всегда над «общее», а тут этот сад. Внизу пыльный город и шумная дорога, внизу рубленые тополя и двухметровые заборы, а здесь каждый из нас не может залезть в виноградник и сорвать гроздь там, где это запрещено. И это очень просто. И нет наказания - никто ведь не увидит. И никто не одёрнет за руку. Но мы не трогаем. Просто потому, что знаем: там - нельзя, и от этого сознания так здорово. И между деревьев - какая-то идущая вдаль тропинка, и никто по ней не уходит, и куда она ведет, не знает никто; и никто по ней не идёт. Здесь оно! Здесь кусочек нетронутого мира, в котором нельзя напасть на водопое, просто потому, что нельзя, потому - что сознание. Стоит внутренний «стопор», делает «щёлк-щёлк» и отключает гадливое желание нарушить, когда нет свидетелей, и не накажут.
И мы идём, и я взахлёб рассказываю о том, какой там вид и какие там черешни. Но когда мы доходим - видим, что всё в полупостроенных, корявых и скособоченных от неготовности, уродливых конструкциях из арматур и камня. А по тропинке, которую давно и несправедливо объездили, бегут две глубокие колеи от автомобильных колёс. И сохнут, сохнут черешни на холме. Сохнет кусочек моего мира. И я веду Колю с Наташей по тропинке, что теряется вдали и на которую мы не ступали, чтоб не спугнуть тот ореол, что мы создали здесь много лет назад. Я бегу вперёд и не оборачиваюсь, надеюсь отыскать там, впереди, то, что отобрали здесь. С холма всё тот же удивительный вид на ночной Кишинёв, но нет холма, и я не оборачиваюсь. Я хочу увести их от бездушного «побеждания», освоения и особствования того, что не может быть собственностью, того, что за границами привычного разделения между людьми, того, что не пощупаешь руками и не покажешь с гордым видом на фотографии и не сделаешь частью производства. Мы натыкаемся на дородного полуголого, лоснящегося от корпеки над своим новым домом, человека, который пыхтит и подобострастно перетаскивает здоровенные камни на второй этаж, задыхаясь от усилий. Он - настоящий мужчина, он строит дом, он - собственник, он - владелец.
- Что вы здесь ищете?
- Мы гуляем
-В другом месте гуляйте. Здесь собственность, не видите разве?
Те черешни уже не зацветут. И ничего с этим не поделаешь.
А на языке сиу всё так же, как и триста лет назад, никак не сказать «владеть землёй», они всё так же, просто потому, что нельзя, не могут этого делать.