ОВЕЩЕСТВЛЕНИЕ ОДУШЕВЛЁННОГО
Мне понадобилась почти что целая жизнь, чтобы окончательно преодолеть видимость дуалистического противоречия, разделяющее непрерывное и дискретное. Этому нас учили на продвинутой кафедре структурной лингвистики в Московском университете. И я долго спотыкался об их дуалистическое толкование. В утрированном виде это выглядело так. Стоит стул. Это несомненное дискретное, т.к. мы видим его ограниченность со всех сторон. А вот со всех этих сторон его обтекающий воздух, находящийся в непрерывном движении, это и есть непрерывное.
В действительности это конечно же совсем не так. Воздух тоже дискретное. Если ограниченность стула в пространстве для нас наглядна, то ограниченность воздуха представить сложнее. Но всё же и он ограничен, скажем, стратосферой.
Мы имеем дело с объектами и явлениями разных масштабов и состояний. И все они ограничены чем-либо. Но их ограниченность (дискретность) не является препятствием для непрерывности. Всё, наблюдаемое нами в космосе или окружающем нас мире, дискретно. И при этом непрерывно меняется. Дискретность не останавливает непрерывности. А непрерывность не заканчивается в дискретных объектах и явлениях.
Нам известны очень медленно меняющиеся объекты. Они представляются нам твёрдыми и неизменными. Нам известны грандиозные явления, такие как вращение планет вокруг солнца, изменения которого крайне замедленно. И всё же и оно меняется. И мы вслед за ним меняем календари, сдвигаем часовые стрелки. Ограниченность нас самих, краткосрочность нашего существования, делает эти изменения практически неощутимыми. Но это не значит, что их нет. Я уже устал приводить в пример эталонный метр, который более двухсот лет со всеми предосторожностями хранился под стеклянным колпаком, но и там со времени его создания он тем не менее изменился на считанные микроны. А, главное, его тиражируемые копии никогда не были в состоянии воспроизвести его без погрешности. И эталонный метр был отменён в качестве эталонного. Но и пришедшие ему на смену новые технологические эталоны тоже когда-нибудь обнаружат свою ущербность.
Вся Вселенная, в которой мы обитаем, набита до отказа дискретными объектами и явлениями, которые с разной скоростью непрерывно меняются. Никакой непрерывности в чистом виде вы нигде не обнаружите, впрочем, как и дискретности. Всему, чему свойственна дискретность, свойственна и непрерывность. И наоборот. Так или иначе всё дискретное вступает во всевозможные взаимодействия с другими всевозможными дискретными. И при этом непрерывно меняется, и меняет их. И никакое дуалистическое разделение дискретного и непрерывного не корректно. Это не два отдельных друг от друга явления, а два свойства одних и тех же объектов. Всему, что нас окружает, нам самим и тому, из чего мы состоим, свойственны дискретность и непрерывность.
Когда-то я написал роман, который вошёл в длинный список литературной премии. Он назывался «Дискретная непрерывность любви». Он был совсем про другое. Или не совсем. Но его называние, где дискретное и непрерывное не отделялись друг от друга, было интуитивным пониманием всего выше сказанного. Меня не раз попрекали, что я добиваюсь метафорического эффекта, соединяя противоположности. Но я инстинктивно чувствовал, что именно так и следовало поступать. Что мыслимые нами противоположности не противоположны друг другу. Что их разделение - это дефект нашего сознания, а не их действительное соотношение.
Правда позже я отредактировал роман и изменил его название. Теперь он называется «Невычисляемость любви». Так я хотел избавиться в обвинениях в злоупотреблении соединением несоединимого.
Я задержался в своих поисках художественного стиля. Я нашёл себя, когда соприкоснулся со стихами своих будущих товарищей - Александра Еременко, Ивана Жданова, Алексея Парщикова. Их поэтику назвали «метареализмом». Они проделывали в ней нечто совершенно невообразимое по отношению к тому, что делалось прежде.
Вся предшествующая им метафоричность строилась на том, что одушевляла неодушевлённое. И это оживление предметов имело глубоко лежащие эпические корни. Герои эпосов всех стран и народов разговаривали со стихиями, ветрами, горами, лесами, звездами, луной, солнцем и даже с неодушевлёнными предметами. Я уже не говорю о флоре и фауне. И что удивительно, те отвечали им человеческим голосом. На протяжении тысяч лет вся образность мышления строились на одушевлении неодушевлённого. И даже ещё относительно недавно реалист Тургенев подстраивал состояние окружающей природы под душевные состояний своих героев. Грубо говоря, не погода навевала героями те или иные настроения, а переживания героев определяли погоду.
С начала времён и до наших дней мир был одержим очеловечиванием окружающего пространства. Эта одержимость претерпевала множество трансформаций. Наивный пантеизм разговаривающих неодушевлённых предметов трансформировался в устойчивую, глубоко вжившееся в человеческое мировосприятие убеждённость, что жизнь человека является продолжением его сознания, что его жизнеобеспечение целиком и полностью - плод его неутомимой деятельности (под лежачий камень вода не течёт). Из внимания человека полностью выпало, что он ни при каких обстоятельствах не является «лежачим камнем», даже когда прикрыв глаза и сложив руки на груди дремлет на мягком диване. В нём и с ним самим происходят бесчисленные изменения, непрерывная работа его клеток, сосудов, сердца, эндокринной и нервной системы и т.д., и т.п. Я уж не говорю, что сам человек и его жизнеобеспечение сложились до того, как он оказался способен к сознательной деятельности. Что не будь солнца, воздуха воды и много другого, не было бы и человека с его сознанием.
В первобытном эдемском саду, который не был таким уж эдемским, де-факто имелось всё необходимое для поддержания жизнедеятельности человека. И не только его. При этом, как и всем живым существам, ему приходилось искать и находить себе пищу с риском для жизни. Но эта пища уже была, её не надо было производить. Производство продуктов питания и всевозможных технологий - это довольно поздняя форма деятельности человека. Но чем разнообразнее и успешнее становилась эта деятельность, тем больше человек связывал своё благополучие исключительно с ней. Он уже не принимал во внимание, что самой способностью к этой деятельности его наделила эволюция и/или Господь Бог. Не имея этой способности, ничего этого он бы не достиг. Как не достигли его производительных возможностей никакие другие живые существа несмотря на то, что их пребывание на поверхности Земли длится куда дольше человеческого.
В конце концов человек и вовсе пренебрег бессознательным становлением своего вида и всеми теми бессознательными процессами, которые до сих под охватывают его самого, а остающиеся бессознательными всевозможные области всего, что его окружает и его собственной деятельности, посчитал враждебными себе. Он возжаждал изгнать всё, не контролируемое его сознанием. Не задаваясь вопросом, как же в таком случае будут делиться хотя бы мириады клеток его организма, я уже не говорю обо всём, что до сих пор, несмотря на разнообразную и успешную деятельность, продолжает без участия его сознания обеспечивать и самого человека, и его сознательную деятельность. Сознание попросту невозможно оторвать от бессознательного иначе, чем прекратив любую деятельность человека и его самого.
Пренебрегая бессознательным, его продуктивной ролью в своём существовании, мы оказались в дуалистическом картезианском мире, в котором, подобно Золушке, следовало перебрать ячмень и просо, и отделить добро от зла. Весь мир озаботился безуспешным перебиранием ячменя и проса. В конце концов в начале ХХ века он разделился на две социальные системы, каждая из которых претендовала на добро и обвиняла другую во зле. Там и там с упорством, достойным лучшего применения, социальное благоденствие связывалось с поголовным просвещением (Белинского и Гоголя с базара понесут), т.е. с абсолютным торжеством человеческого сознания, его победой над «слепыми» силами природы.
Но беспощадный ХХ век с его двумя кровопролитнейшими войнами и не оставившей камня на камне от гуманизма революцией заставил пересмотреть систему ценностей. Утопические мечтания человечества сменила антиутопия. Вместо одушевления неодушевлённого последовало расчеловечивание человека. Началась дегуманизация искусства, которую провозвестил Ортега-и-Гассет. Только расчеловечивание человека и всех его ожиданий могло объяснить, почему на цивилизационном пике, вместо воплощения гуманистических идеалов, мир погрузился в пучину бесчеловечного, едва ли ни тотального сознательного насилия, которое, впрочем, тоже оказалось бессильным и потерпело сокрушительный крах. Этот крах даже возродил ненадолго гуманистические иллюзии в 60-х, но к концу 70-х развеялись и они. Сейчас мы переживаем, скорее всего, такой же непродолжительный всплеск веры в насилие.
Культура практически перестала быть тем, чем была на протяжении более четырёх тысяч лет. А именно, проектом построения рая на Земле. Она исчерпала себя в этом качестве. И в этом расписались такие влиятельные художники ХХ века, как Казимир Малевич своим «Черным квадратом», и Марсель Дюшан своим выставленным в художественной галерее в качестве произведения искусства писсуаром.
Моё поколение оказалось погребенным под увесистыми монументальными обломками гуманистической, апеллирующей к сознанию, многотысячелетней культуры. И выбраться из-под них было почти что неосуществимой задачей. В известном смысле она не решена до сих пор. Многие воодушевлялись и до сих пор воодушевляются идеей восстановить это рухнувшее здание. Но эти потуги не оборачиваются ничем, кроме слабой эклектики. Кого-то увлекает и она. Выросло целое поколение, которому достаточно поёрничать вместе с героями многокнижного пседвоэпоса Пелевина или проникнуться псевдомарализаторством охранительной литературы. Но этот эклектичный дуализм не идет ни в какое сравнение с влиянием классической старой культуры.
Метареализм не стал ничего восстанавливать, как, впрочем, и продолжать уничтожать уже и без того разрушенное. Программный характер реализма или полный отказ от содержательности постмодернизма были ему одинаково чужды. Метареалисты попытались совершить прорыв в недуалистический пост-картезианский мир, вернуть взаимообусловленность сознательного и бессознательного, где сознательному отводилась отнюдь не очевидно ведущая роль. Для чего вместо одушевления неодушевлённого старой культуры они обратились к опредмечиванию одушевлённого. Знаменитые «Корабельные сосны привинчены книзу болтами / С покосившей шляпкой и забившейся глиной резьбой» или «Лошадиная сила вращалась, как бензопила» Александра Ерёменко, или «Царь рыба на песке барахтается гулко / И стынет, словно ключ в густеющем замке» Алексея Парщикова, или «Рапсодия батареи отопительной системы» Ивана Жданова - это только несколько примеров в массиве метафорического опредмечивания окружающей действительности в поэтике «метареалистов».
Можно подумать, какая разница, одушевление неодушевлённого или опредмечивание одушевленного. Но за этим стоит глубокая архетипическая трансформация. Это уже не то или иное перелицовывание старого, а совершенно иной порядок вещей. И прежде всего сам автор больше не рассматривал себя как демиурга, инженера человеческих душ. Теперь он даже уже не знал до конца и своей собственной души. Его собственная рефлексия становится сюрпризом ни только для других, но и для него самого. Больше никакого субъекта, только объект среди других объектов, мыслящий объект. Никакой ограниченной осмысленности перебирания ячменя и проса. Ведь где-то в самой глубине порядка вещей добро и зло неотличимы друг от друга.
Вне этой трансформации архетипов культуры стихи метареалистов непонятны и вызывают всего лишь остолбенение. Но и они же обладают необъяснимой провокативной притягательностью. Даже не понимая их, к ним тянулись и тянутся, и хотят приобщиться те, для кого поэзия - это не поддержание их собственного обиходного мироощущения, а некая возможность прикоснуться к лежащему за пределами попсовых стереотипов понимания. Где-то так глубоко, где каждый перестает быть только сознающим, где он свободен от заговора тупикового картезианского дуализма.
Стихи метареалистов помогли мне найти свою собственную поэтику. На студии Ковальджи, где, собственно, метареализм получил свою экспериментальную лабораторию, аудитория сначала в штыки воспринимала наши стихи, а затем потихоньку всё больше трансформировалась в наших безотчётных сторонников, что тоже, впрочем, было бесполезно. Мы не искали сторонников, не создавали движений, чтобы возглавить их. Мы несколько отстранённо наблюдали за интересом других к нашим стихам. И мне доводится наблюдать, как этот интерес и сейчас остается такими же, хоть и не у такой уж многочисленной аудитории. Но многочисленность, массовость тоже перестала быть безусловно надёжным залогом состоятельности. Неочевидный смысл метареализма будоражит и уводит от привычной, как заезженная пластинка, дихотомии традиционалистов и постмодернистов. Никакие дуалистические тупики для метареализма оказались недействительны. Вещи могут спокойно перетекать друг в друга, что не мешает им оставаться, хоть и меняющимися, но отдельными вещами. Дискретными и в то же самое время непрерывными в своей онтологической принадлежности тому и другому. Жизнь не отменяет смерти, а смерть не останавливает жизни. И всё вместе это становится «ключом в густеющем замке». Ключом проникновения в иной порядок вещей.не понадобилась почти что целая жизнь, чтобы окончательно преодолеть видимость дуалистического противоречия, разделяющее непрерывное и дискретное. Этому нас учили на продвинутой кафедре структурной лингвистики в Московском университете. И я долго спотыкался об их дуалистическое толкование. В утрированном виде это выглядело так. Стоит стул. Это несомненное дискретное, т.к. мы видим его ограниченность со всех сторон. А вот со всех этих сторон его обтекающий воздух, находящийся в непрерывном движении, это и есть непрерывное.
В действительности это конечно же совсем не так. Воздух тоже дискретное. Если ограниченность стула в пространстве для нас наглядна, то ограниченность воздуха представить сложнее. Но всё же и он ограничен, скажем, стратосферой.
Мы имеем дело с объектами и явлениями разных масштабов и состояний. И все они ограничены чем-либо. Но их ограниченность (дискретность) не является препятствием для непрерывности. Всё, наблюдаемое нами в космосе или окружающем нас мире дискретно. И при этом непрерывно меняется. Дискретность не останавливает непрерывности. А непрерывность не заканчивается в дискретных объектах и явлениях.
Нам известны очень медленно меняющиеся объекты. Они представляются нам твёрдыми и неизменными. Нам известны грандиозные явления, такие как вращение планет вокруг солнца, изменения которого крайне замедленно. И всё же и оно меняется. И мы вслед за ним меняем календари, сдвигаем часовые стрелки. Ограниченность нас самих, краткосрочность нашего существования, делает эти изменения практически неощутимыми. Но это не значит, что их нет. Я уже устал приводить в пример эталонный метр, который более двухста лет со всеми предосторожностями хранился под стеклянным колпаком, но и там со времени его создания он тем не менее изменился на считанные микроны. А, главное, его тиражируемые копии никогда не были в состоянии воспроизвести его без погрешности. И эталонный метр был отменён в качестве эталонного. Но и пришедшие ему на смену новые технологические эталоны тоже когда-нибудь обнаружат свою ущербность.
Вся Вселенная, в которой мы обитаем, набита до отказа дискретными объектами и явлениями, которые с разной скоростью непрерывно меняются. Никакой непрерывности в чистом виде вы нигде не обнаружите, впрочем, как и дискретности. Всему, чему свойственна дискретность, свойственна и непрерывность. И наоборот. Так или иначе всё дискретное вступает во всевозможные взаимодействия с другими всевозможными дискретными. И при этом непрерывно меняется, и меняет их. И никакое дуалистическое разделение дискретного и непрерывного не корректно. Это не два отдельных друг от друга явления, а два свойства одних и тех же объектов. Всему, что нас окружает, нам самим и тому, из чего мы состоим, свойственны дискретность и непрерывность.
Когда-то я написал роман, который вошёл в длинный список литературной премии. Он назывался «Дискретная непрерывность любви». Он был совсем про другое. Или не совсем. Но его называние, где дискретное и непрерывное не отделялись друг от друга, было интуитивным пониманием всего выше сказанного. Меня не раз попрекали, что я добиваюсь метафорического эффекта, соединяя противоположности. Но я инстинктивно чувствовал, что именно так и следовало поступать. Что мыслимые нами противоположности не противоположны друг другу. Что их разделение - это дефект нашего сознания, а не их действительное соотношение.
Правда позже я отредактировал роман и изменил его название. Теперь он называется «Невычисляемость любви». Так я хотел избавиться в обвинениях в злоупотреблении соединением несоединимого.
Я задержался в своих поисках художественного стиля. Я нашёл себя, когда соприкоснулся со стихами своих будущих товарищей - Александра Еременко, Ивана Жданова, Алексея Парщикова. Их поэтику назвали «метареализмом». Они проделывали в ней нечто совершенно невообразимое по отношению к тому, что делалось прежде.
Вся предшествующая им метафоричность строилась на том, что одушевляла неодушевлённое. И это оживление предметов имело глубоко лежащие эпические корни. Герои эпосов всех стран и народов разговаривали со стихиями, ветрами, горами, лесами, звездами, луной, солнцем и даже с неодушевлёнными предметами. Я уже не говорю о флоре и фауне. И что удивительно, те отвечали им человеческим голосом. На протяжении тысяч лет вся образность мышления строились на одушевлении неодушевлённого. И даже ещё относительно недавно реалист Тургенев подстраивал состояние окружающей природы под душевные состояний своих героев. Грубо говоря, не погода навевала героями те или иные настроения, а переживания героев определяли погоду.
С начала времён и до наших дней мир был одержим очеловечиванием окружающего пространства. Эта одержимость претерпевала множество трансформаций. Наивный пантеизм разговаривающих неодушевлённых предметов трансформировался в устойчивую, глубоко вжившееся в человеческое мировосприятие убеждённость, что жизнь человека является продолжением его сознания, что его жизнеобеспечение целиком и полностью - плод его неутомимой деятельности (под лежачий камень вода не течёт). Из внимания человека полностью выпало, что он ни при каких обстоятельствах не является «лежачим камнем», даже когда прикрыв глаза и сложив руки на груди дремлет на мягком диване. В нём и с ним самим происходят бесчисленные изменения, непрерывная работа его клеток, сосудов, сердца, эндокринной и нервной системы и т.д., и т.п. Я уж не говорю, что сам человек и его жизнеобеспечение сложились до того, как он оказался способен к сознательной деятельности. Что не будь солнца, воздуха воды и много другого, не было бы и человека с его сознанием.
В первобытном эдемском саду, который не был таким уж эдемским, де-факто имелось всё необходимое для поддержания жизнедеятельности человека. И не только его. При этом, как и всем живым существам, ему приходилось искать и находить себе пищу с риском для жизни. Но эта пища уже была, её не надо было производить. Производство продуктов питания и всевозможных технологий - это довольно поздняя форма деятельности человека. Но чем разнообразнее и успешнее становилась эта деятельность, тем больше человек связывал своё благополучие исключительно с ней. Он уже не принимал во внимание, что самой способностью к этой деятельности его наделила эволюция и/или Господь Бог. Не имея этой способности, ничего этого он бы не достиг. Как не достигли его производительных возможностей никакие другие живые существа несмотря на то, что их пребывание на поверхности Земли длится куда дольше человеческого.
В конце концов человек и вовсе пренебрег бессознательным становлением своего вида и всеми теми бессознательными процессами, которые до сих под охватывают его самого, а остающиеся бессознательными всевозможные области всего, что его окружает и его собственной деятельности, посчитал враждебными себе. Он возжаждал изгнать всё, не контролируемое его сознанием. Не задаваясь вопросом, как же в таком случае будут делиться хотя бы мириады клеток его организма, я уже не говорю обо всём, что до сих пор, несмотря на разнообразную и успешную деятельность, продолжает без участия его сознания обеспечивать и самого человека, и его сознательную деятельность. Сознание попросту невозможно оторвать от бессознательного инче, чем прекратив любую деятельность человека и его самого.
Пренебрегая бессознательным, его продуктивной ролью в своём существовании, мы оказались в дуалистическом картезианском мире, в котором, подобно Золушке, следовало перебрать ячмень и просо, и отделить добро от зла. Весь мир озаботился безуспешным перебиранием ячменя и проса. В конце концов в начале ХХ века он разделился на две социальные системы, каждая из которых претендовала на добро и обвиняла другую во зле. Там и там с упорством, достойным лучшего применения, социальное благоденствие связывалось с поголовным просвещением (Белинского и Гоголя с базара понесут), т.е. с абсолютным торжеством человеческого сознания, его победой над «слепыми» силами природы.
Но беспощадный ХХ век с его двумя кровопролитнейшими войнами и не оставившей камня на камне от гуманизма революцией заставил пересмотреть систему ценностей. Утопические мечтания человечества сменила антиутопия. Вместо одушевления неодушевлённого последовало расчеловечивание человека. Началась дегуманизация искусства, которую провозвестил Ортега-и-Гассет. Только расчеловечивание человека и всех его ожиданий могло объяснить, почему на цивилизационном пике, вместо воплощения гуманистических идеалов, мир погрузился в пучину бесчеловечного, едва ли ни тотального сознательного насилия, которое, впрочем, тоже оказалось бессильным и потерпело сокрушительный крах. Этот крах даже возродил ненадолго гуманистические иллюзии в 60-х, но к концу 70-х развеялись и они. Сейчас мы переживаем, скорее всего, такой же непродолжительный всплеск веры в насилие.
Культура практически перестала быть тем, чем была на протяжении более четырёх тысяч лет. А именно, проектом построения рая на Земле. Она исчерпала себя в этом качестве. И в этом расписались такие влиятельные художники ХХ века, как Казимир Малевич своим «Черным квадратом», и Марсель Дюшан своим выставленным в художественной галерее в качестве произведения искусства писсуаром.
Моё поколение оказалось погребенным под увесистыми монументальными обломками гуманистической, апеллирующей к сознанию, многотысячелетней культуры. И выбраться из-под них было почти что неосуществимой задачей. В известном смысле она не решена до сих пор. Многие воодушевлялись и до сих пор воодушевляются идеей восстановить это рухнувшее здание. Но эти потуги не оборачивается ничем, кроме слабой эклектики. Кого-то увлекает и она. Выросло целое поколение, которому достаточно поёрничать вместе с героями многокнижного пседвоэпоса Пелевина или проникнуться псевдомарализаторством охранительной литературы. Но этот эклектичный дуализм не идет ни в какое сравнение с влиянием классической старой культуры.
Метареализм не стал ничего восстанавливать, как, впрочем, и продолжать мельчить уже и без того разрушенное. Программный характер реализма или полный отказ от содержательности постмодернизма были ему одинаково чужды. Метареалисты попытались совершить прорыв в недуалистический пост-картезианский мир, вернуть взаимообусловленность сознательного и бессознательного, где сознательному отводилась отнюдь не очевидно ведущая роль. Для чего вместо одушевления неодушевлённого старой культуры они обратились к опредмечиванию одушевлённого. Знаменитые «Корабельные сосны привинчены книзу болтами / С покосившей шляпкой и забившейся глиной резьбой» или «Лошадиная сила вращалась, как бензопила» Александра Ерёменко, или «Царь рыба на песке барахтается гулко / И стынет, словно ключ в густеющем замке» Алексея Парщикова, или «Рапсодия батареи отопительной системы» Ивана Жданова - это только несколько примеров в огромном массиве метафорического опредмечивания окружающей действительности в поэтике «метареалистов».
Можно подумать, какая разница, одушевление неодушевлённого или опредмечивание одушевленного. Но за этим стоит глубокая архетипическая трансформация. Это уже не то или иное перелицовывание старого, а совершенно иной порядк вещей. И прежде всего сам автор больше не рассматривал себя как демиурга, инженера человеческих душ. Теперь он даже уже не знал до конца и своей собственной души. Его собственная рефлексия становится сюрпризом ни только для других, но и для него самого. Больше никакого субъекта, только объект среди других объектов, мыслящий объект. Никакой ограниченной осмысленности перебирания ячменя и проса. Ведь где-то в самой глубине порядка вещей добро и зло неотличимы друг от друга.
Вне этой трансформации архетипов культуры стихи метареалистов непонятны и вызывают всего лишь остолбенение. Но и они же обладают необъяснимой провокативной притягательностью. Даже не понимая их, к ним тянулись и тянутся, и хотят приобщиться те, для кого поэзия - это не поддержание их собственного обиходного мироощущения, а некая возможность прикоснуться к лежащему за пределами попсовых стереотипов понимания. Где-то так глубоко, где каждый перестает быть только сознающим, где он свободен от заговора тупикового картезианского дуализма.
Стихи метареалистов помогли мне найти свою собственную поэтику. На студии Ковальджи, где, собственно, метареализм получил свою экспериментальную лабораторию, аудитория сначала в штыки воспринимала наши стихи, а затем потихоньку всё больше трансформировалась в наших безотчётных сторонников, что тоже, впрочем, было бесполезно. Мы не искали сторонников, не создавали движений, чтобы возглавить их. Мы несколько отстранённо наблюдали за интересом других к нашим стихам. И мне доводится наблюдать, как этот интерес и сейчас остается такими же, хоть и не у такой уж многочисленной аудитории. Но многочисленность, массовость тоже перестала быть безусловно надёжным залогом состоятельности. Неочевидный смысл метареализма будоражит и уводит от привычной, как заезженная пластинка, дихотомии традиционалистов и постмодернистов. Никакие дуалистические тупики для метареализма больше недействительны. Вещи могут спокойно перетекать друг в друга, что не мешает им оставаться, хоть и меняющимися, но отдельными вещами. Дискретными и в то же самое время непрерывными в своей онтологической принадлежности тому и другому. Жизнь не отменяет смерти, а смерть не останавливает жизни. И всё вместе это становится «ключом в густеющем замке». Ключом проникновения в иной порядок вещей.