ОТЛОЖЕННАЯ ГЕНИАЛЬНОСТЬ
«В чём смысл жизни?» - это вопрос на самом деле отрицает жизнь. Задающемуся им не интересны её промежуточные состояния. Он устремлён в её конец. Ему важно только то, что имеет место в сухом остатке. Т.е. не как протекает жизнь, а чем является смерть. Это очевидно далеко не сразу. И сначала даже кажется безобидным. Я просто зависал в самые неподходящие моменты. Это началось ещё в школе. В классе во время урока я мог уставиться в окно и совершенно отключиться от происходящего. Учителя одергивали меня по нескольку раз подряд. Я даже не сразу реагировал на их замечания, а только со второго или даже третьего раза. Даже не знаю, думал ли я в это время о чём-то. Я просто отсутствовал. Всю жизнь я искренне пытался заинтересоваться чем-либо непосредственно происходящим вокруг меня. Но очень быстро терял интерес. Во мне как будто происходила какая-то необъяснимая, не имеющая отношения к происходящему работа, содержание которой я не мог бы изложить. Легче было списать это на невнимательность или рассеянность. Или даже не какую-то возвышенную отрешённость. Но для меня не существовало ничего возвышенного. У меня врожденная идиосинкразия к пафосу. Только неумолимая реальность и лакуны отсутствия.
«Не трогайте ребёнка, он гений», - говорила моя бабушка, дочь миллионера в первом поколении. В детстве её баловали и покупали великолепные наряды. Я видел их на семейных дореволюционных фотографиях. Но, когда ей исполнилось 12, случилась революция. Семье пришлось бежать из губернского центра в Новороссии, где у них была лучшая в городе гостиница. В советское время гостиницу смыло наводнением. Когда много лет спустя моя мама приехала в город своих родителей, посмотреть откуда она родом, ей показали на берегу Буга большой камень от фундамента их бывшей гостиницы. Это всё, что от неё осталось. Потеря имущества не спасло мою бабушку от клейма «лишенца». Ей не позволили поступить в ВУЗ. И хоть она вышла за простого рабочего, потомственного кузнеца, ей это не помогло. Но вышла она по любви. В этом не было никакого расчёта. Они были знакомы с детства и приходились друг другу дальними родственниками. Дед был красавец, и бабушка, сколько себя помнила, всегда была в него влюблена. Ближайший друг её родного брата, с которым они вдвоём эмигрировали заграницу вскоре после революции, ухаживал за ней. Он звал её с собой, но бабушка не поехала. И вместе с ней остались её родители. Всё это из-за её влюблённости в моего деда. Вынужденное отсутствие высшего образования никак не повлияло на её образованность. Только работать ей приходилось уборщицей в магазине. Или уже после войны, когда моя тетка подростком лежала с полиомиелитом по госпиталям, уборщицей в этих госпиталях, чтоб получать беспрепятственный доступ в палату дочери. Это не мешало ей увлекаться литературой, живописью, любить оперу. Почему-то особенно живо помню её за чтением переписки Ван-Гога с его братом Тео. Может потому, что, когда нас в школе заставляли коротко стричься, а в моду входили длинные хиппозные шевелюры, она называла учителей ретроградами и требовала, чтоб меня оставили в покое, что я будущий Ван-Гог. Ван-Гога из меня не вышло.
Можно вписываться в мир как в нечто сугубо внешнее. Но можно задаваться вопросом, как устроен ты и как это соотносится с устройством мира. Это уже гораздо более усложнённое соотношение и на него нельзя найти немедленного ответа. Хотя бы уже потому, что меняется мир и меняешься ты. И удовлетворительное решение сегодня не является удовлетворительным решением завтра. А жить предстоит не только сегодня или сегодня и завтра, а жить предстоит до конца. Вот в этом суть вопроса «в чём смысл жизни?» и влечения к смерти. Начало 20 века ознаменовалось отложенной гениальностью. Но откладывал её не сам обладатель, а не поспевавшая за ним публика. Признание гениальности происходило уже после его смерти. Это был доминирующий архетип. Гений должен был сначала умереть, чтобы после смерти быть признанным. Еще в 19 веке гениями становились при жизни. Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой, Достоевский купались в лучах славы. То же можно было сказать о художниках Возрождения или немецких композиторах 18 века. Вплоть до начала 20 века интеллектуалы были одержимы утопизмом. Секуляризация, религиозный цинизм, фетишизация научного знания подорвали веру в бессмертие души. Человеческая мысль была сосредоточена на совершенствовании жизни. И даже бессмертие переместилось в жизнь. «Тот свет» больше не принимался в расчёт. Ведь, казалось, ещё немного и наука разберется в причинах смерти и обеспечит физическое бессмертие. Никакого «того света» больше никому не понадобится. Весь этот позитивизм обрушил 20 век. Невиданного прежде масштаба войны, промышленного размаха геноцид, полное банкротство радикальных социальных преобразований. Мир без царей и аристократов оказался ещё гаже, чем с ними. Ну, или таким же не менее гадким. К тому же полное торжество научного знания откладывалось, чем дальше, тем больше. Вот тогда-то и возник феномен отложенной гениальности.
Когда мне было 14-15, в домашней библиотеке появились два альбома «Импрессионизм» и «Посимпрессионизм» за авторством Джона Ревалда с цветными большеформатными иллюстрациями. А ещё альбом красочных репродукций работ Анри Матисса. Я открыл его и поразился. «Я тоже так могу», - была моя первая незадачливая мысль. К этому времени я уже собирался быть не поэтом, а художником. Но самое сильное впечатление на меня произвели биографии постимпрессионистов. Самым новаторским у них была свобода от конъюнктуры. Это был конец ремесленничества, полных отрыв от средневековья. Они не отвечали на запрос рынка, а формировали будущий или отложенный запрос. Вот что было удивительно. Многие из них при жизни не смогли продать ни одной картины или продавали за считанные копейки. А сейчас они стоят баснословных денег и являются объектом престижа, в сравнении с которым не идут никакие картины их производивших академический ширпотреб преуспевающих современников. Под впечатлением от фильма «Монпарнас 19» с красавчиком Жераром Филипом в роли Модильяни, вернувшись домой и мечтательно пролистывая альбом Джона Ревалда, я мысленно взмолился Богу, позволить мне быть при жизни таким же нуждающимся, страдающим, несчастным, но признанным после смерти гением.
Но вот в чём состояла загвоздка. Меня не очень привлекало само занятие живописью. Я просто мечтал о сюжете непризнанного гения. Меня привлекала литературная часть, а вовсе не ремесленная. Когда я заявил отцу, что собираюсь стать художником, он очень удивился и обратил моё внимание на то, что для этого надо писать картины. Я показал ему несколько жалких рисунков. Он сказал, что этого совершенно недостаточно, и указал на пустую стену в нашей небольшой гостиной: «Когда ты её всю заполнишь картинами, я буду считать, что ты всерьёз собираешься стать художником». Я заполнил. В течении нескольких лет я довольно интенсивно занимался живописью, брал частные уроки, после окончания школы подрабатывал негром у одного предприимчивого члена союза художников. Но попытка поступить в художественный ВУЗ закончилась провалом, и я ушел в армию. В военном билете в графе профессия у меня значилось «художник». И на втором году службы я был занят тем, что оформлял Ленинскую комнату в воинской части. Но даже несмотря на то, что после армии я что-то около года был даже главным художником Центрального дома Советской армии, художником я так и не стал.