Любовь, Михаэль Ханеке
Есть много понятного - исследование взаимоотношений, актерская игра, операторская работа и прочее, прочее, прочее.
Но я хочу остановиться на непонятном.
Есть какая-то легкость в подаче смерти авторами тех кинокартин, которые последнее время попадаются на глаза. В этом смысле "Любовь" напомнила ту норвежскую короткометражку с походя убитой девушкой.
Михаэль Ханеке тоже не замечает гибели своего героя.
В моем понимании если в рамках художественного произведения происходит убийство, то оно как-то само собой становится центральным событием. Исследование отношений героев и мира отступает на второй план; вопрос - почему герой видит такой сон, зачем он ловит залетевшего в комнату голубя, как он смотрит в глаза жены - все они отступают на второй план перед вопросом - почему он убил?
Но режиссер не пытается рассуждать на эту тему.
Женщина переживает первый инсульт, второй, теряет способность ходить, потом - говорить, потом, возможно, связно мыслить... Муж меняет сиделок, ухаживает за женой и прямо отвечает на вопрос дочери - что дальше: дальше будет все хуже и хуже, а потом - смерть. Это - то, что мы видим на экране. А дальше в какой-то момент мужчина душит жену подушкой, после чего ложится на кровать в соседней комнате и умирает.
Где то, что заставило его убить? Оно было - когда? В какой момент он решился на убийство? Или это была случайность, порыв? Тогда где осмысление этого порыва, ведь даже разбив в гневе вазу мы, заметая осколки, думаем - как же это вышло?
Убийство кажется естественным не только герою. Естественность убийства, если ее чувствует персонаж, требуется обосновать в том случае, когда ее чувствует режиссер. Но они там заодно - ничего странного, страшного, неестественного не произошло, более того - ничего закономерного, понятного, очевидного тоже не произошло, не произошло вообще ровным счетом ничего, что стоило бы как-то дополнительно показывать!
Кадр, где герои пьют чай (первый инсульт), кадр, где герои просыпаются в мокрой постели (второй инсульт), кадр, где герой убивает героиню - они равнозначны, в каждом из них правда жизни, трагическая, повседневная.
Но они не равнозначны в моих глазах. Болезнь, и даже смерть, есть элементы жизни. Убийство - за ее пределами.
И тут разница между мной и режиссером.
Я не считаю, что самое тяжелое увечье, самая нелепая смерть, самое страшное стечение обстоятельств может стоять в одном ряду с убийством человека человеком.
А режиссер считает - что может.
Видимо все-таки всосалось вот это из Достоевского, все эти страшные колебания Раскольникова - тварь я дрожащая, или право имею - перед тем, как решиться на то, чтобы посягнуть на лишение человека жизни, а самое страшное - то, что он вынес после того, как мысль обрела непоправимость совершенного действия. Или наоборот - Достоевский неспроста именно у нас жил и писал для нас. Все-таки наверное высшая ценность жизни перед всеми ее обстоятельствами для нас непреложна, как бы мы над этой жизнью не издевались, и какими бы чудовищными обстоятельствами ее не обставляли. А может потому и.
Столкновение Раскольникова, полагавшего, что человек может вершить суд над жизнью другого человека, с Порфирием Петровичем, который как раз и оказался его собственным судьей, ни на что при этом не претендующим, так страшно нам потому, что мы понимаем высшую цену содеянного. Именно поэтому убежденность его - вы и убили-с - вызывает ужас.
А эти люди совершенно спокойно отвечают: - ну, я. И чё? Инсульт же. Паралич. Ну не мог он больше терпеть. Отчаялся. Лучше уж смерть, чем такое существование - без смысла, без перспективы, без надежды. Ну задушил подушкой, ну и что? А ты сам прямо вот смог бы все выдержать?
Не знаю.
Я никого ни в чем не обвиняю, я лишь констатирую разницу подходов.
Разбив в гневе вазу мы жалеем о ней, заметая осколки.
Вот в таких рамках и режиссер рассуждает о своих героях. Да, убил. Трагично. Такова жизнь. Все вещи рано или поздно разрушаются, все люди смертны.
Я и не спорю. Но от отсутствия спора как-то гадко.
Но я хочу остановиться на непонятном.
Есть какая-то легкость в подаче смерти авторами тех кинокартин, которые последнее время попадаются на глаза. В этом смысле "Любовь" напомнила ту норвежскую короткометражку с походя убитой девушкой.
Михаэль Ханеке тоже не замечает гибели своего героя.
В моем понимании если в рамках художественного произведения происходит убийство, то оно как-то само собой становится центральным событием. Исследование отношений героев и мира отступает на второй план; вопрос - почему герой видит такой сон, зачем он ловит залетевшего в комнату голубя, как он смотрит в глаза жены - все они отступают на второй план перед вопросом - почему он убил?
Но режиссер не пытается рассуждать на эту тему.
Женщина переживает первый инсульт, второй, теряет способность ходить, потом - говорить, потом, возможно, связно мыслить... Муж меняет сиделок, ухаживает за женой и прямо отвечает на вопрос дочери - что дальше: дальше будет все хуже и хуже, а потом - смерть. Это - то, что мы видим на экране. А дальше в какой-то момент мужчина душит жену подушкой, после чего ложится на кровать в соседней комнате и умирает.
Где то, что заставило его убить? Оно было - когда? В какой момент он решился на убийство? Или это была случайность, порыв? Тогда где осмысление этого порыва, ведь даже разбив в гневе вазу мы, заметая осколки, думаем - как же это вышло?
Убийство кажется естественным не только герою. Естественность убийства, если ее чувствует персонаж, требуется обосновать в том случае, когда ее чувствует режиссер. Но они там заодно - ничего странного, страшного, неестественного не произошло, более того - ничего закономерного, понятного, очевидного тоже не произошло, не произошло вообще ровным счетом ничего, что стоило бы как-то дополнительно показывать!
Кадр, где герои пьют чай (первый инсульт), кадр, где герои просыпаются в мокрой постели (второй инсульт), кадр, где герой убивает героиню - они равнозначны, в каждом из них правда жизни, трагическая, повседневная.
Но они не равнозначны в моих глазах. Болезнь, и даже смерть, есть элементы жизни. Убийство - за ее пределами.
И тут разница между мной и режиссером.
Я не считаю, что самое тяжелое увечье, самая нелепая смерть, самое страшное стечение обстоятельств может стоять в одном ряду с убийством человека человеком.
А режиссер считает - что может.
Видимо все-таки всосалось вот это из Достоевского, все эти страшные колебания Раскольникова - тварь я дрожащая, или право имею - перед тем, как решиться на то, чтобы посягнуть на лишение человека жизни, а самое страшное - то, что он вынес после того, как мысль обрела непоправимость совершенного действия. Или наоборот - Достоевский неспроста именно у нас жил и писал для нас. Все-таки наверное высшая ценность жизни перед всеми ее обстоятельствами для нас непреложна, как бы мы над этой жизнью не издевались, и какими бы чудовищными обстоятельствами ее не обставляли. А может потому и.
Столкновение Раскольникова, полагавшего, что человек может вершить суд над жизнью другого человека, с Порфирием Петровичем, который как раз и оказался его собственным судьей, ни на что при этом не претендующим, так страшно нам потому, что мы понимаем высшую цену содеянного. Именно поэтому убежденность его - вы и убили-с - вызывает ужас.
А эти люди совершенно спокойно отвечают: - ну, я. И чё? Инсульт же. Паралич. Ну не мог он больше терпеть. Отчаялся. Лучше уж смерть, чем такое существование - без смысла, без перспективы, без надежды. Ну задушил подушкой, ну и что? А ты сам прямо вот смог бы все выдержать?
Не знаю.
Я никого ни в чем не обвиняю, я лишь констатирую разницу подходов.
Разбив в гневе вазу мы жалеем о ней, заметая осколки.
Вот в таких рамках и режиссер рассуждает о своих героях. Да, убил. Трагично. Такова жизнь. Все вещи рано или поздно разрушаются, все люди смертны.
Я и не спорю. Но от отсутствия спора как-то гадко.