Курды в Армении
Это последняя, четвертая часть. Здесь я рассказываю о том, как мы решили посмотреть, кто в Армении живет выше всех. В буквальном смысле -- выше всех над уровнем моря.
И это, конечно, были курды.
(Радуга над высокогорным стойбищем. Фото Рубена Мангасаряна)
Выше всех
Летом 2002 года я был очень занят. Мы с друзьями создали Кавказский институт средств массовой информации и осенью собирались начать первый учебный год. Работы было очень много: параллельно с подготовкой к приему студентов надо было решать массу организационных вопросов, плюс к которым мы почти каждую неделю проводили семинары или круглые столы…
Но все равно, почти каждый вечер мы с Рубиком выходили на веранду домика на улице Сарьяна, садились за наш большой стол и беседовали о журналистике.
В то лето Рубик увлекся идеей журналистских поездок по Армении. Каждая из этих поездок должна была иметь какой-то свой смысл. Развивая эту мысль, Рубик - уже без меня - проделал ряд путешествий, опубликовал несколько фотоисторий и постепенно довел ее до логического совершенства: основал филиал журнала National Geographic Traveller в Армении.
Но тогда, в середине жаркого августа, он предложил мне сделать репортаж о тех, кто живет в Армении выше всех. А для того, чтобы сделать это, надо было сесть в машину и поехать на самую высокую гору в стране - на Арагац. И там уже нам предстояло найти тех, кто окажется выше всех. Еще готовясь к поездке, мы понимали, что надо будет искать курдское стойбище. Ведь с деревнями просто, а вот с кочевьями…
И вот, ранним августовским утром мы погрузились в рубикин джип - и отправились в очередное путешествие.
Первые курды, которых мы встретили, были в Ереване, хотя в пять утра на улицах города почти никого не было. Только курдиянки, одетые в длинные разноцветные халаты и закутавшие рты, подметали улицы.
Час езды, и мы были у Бюракана. Дорога серой лентой вела нас все выше в горы, на асфальт то и дело выскакивали маленькие забавные тушканчики с хвостами, изогнутыми в форме вопросительного знака. Чем выше мы взбирались, тем становилось прохладнее. А дорога все продолжала карабкаться в гору. Наконец, на той развилке, где на асфальте написано «Анберд», мы отклонились от основного пути. Дорога там сужается, а ехать становится труднее.
Полоса асфальта ведет все выше и выше. Когда мы подъехали к тому месту, где левую руку в глубоком ущелье течет река Амберд, стало совсем светло. Было видно противоположный склон ущелья - он был похож на спину огромного животного в белых пятнах снега.
Минут десять езды, и мы проехали мимо палаток Халоянов. Еще немного, и мы добрались до маленького наполовину рукотворного озера возле станции по исследованию космических лучей Ереванского института физики. Здесь кончается асфальт. Дальше одна разбитая грунтовка, которая, к тому же, недоступна, так как проходит по территории станции, закрытой для посторонних. Закрытой в буквальном смысле - запертые на ключ ворота перекрывали въезд на станцию.
Было семь утра. Нам не очень хотелось будить сторожа. Поэтому мы провели у ворот полчаса, общаясь с огромной и дружелюбной кавказской овчаркой, которая, как выяснилось, с удовольствием ела колбасу, но не ела конфет. И вот, появился сторож, открыл ворота и даже рассказал, что ехать нам нужно, ориентируясь по опорам заброшенной и не функционирующей высоковольтной линии электропередач.
От последней опоры надо было ехать на запад и через пару километров мы должны были оказаться у высокогорного стойбища. Выше него никого не было. Собственно, и быть не могло, так как одна из вершин четырехглавого Арагаца была примерно в полукилометре от палаток, в которых и жили курды.
Мы въехали на разбитую грунтовую дорогу, которая действительно шла мимо опор ЛЭП. Сначала опоры исправно стояли, и на них даже были видны провода. Но вот появилась одна лежащая опора, потом еще одна, а дальше их просто не было.
Пейзаж представлял собой циклопические нагромождения громадных камней, с вкраплениями непонятно как сюда попавших бетонных блоков и искореженных металлических конструкций. «Да, - думал я, - человек успел изрядно потрудиться над тем, чтобы испортить природу даже здесь - на высоте более чем трех с половиной километров над уровнем моря».
И вот, мы выехали на гребень. По правую руку должна быть вершина Арагаца, но ее не видно - серое облако пузом задевает гору и угрожающе клубится, наползая на нас. Впереди ущелье реки Амберд. Здесь ее исток. Мы вышли из машины. Солнце вставало у нас за спиной, а над противоположным склоном ущелья неожиданно появилась радуга - ясная, чистая, уходящая двумя концами в реку.
Прямо под радугой стоят четыре большие армейские палатки - то самое стойбище езидов, к которому мы и направлялись. Там, выше всех в Армении, жили четыре семьи из деревни Шамирам - Далеяны, Брояны, Мамояны и Узманяны. Узманяны - главные.
И вот тут я перестаю писать об этом путешествии, потому что у меня сохранилась запись впечатлений, которую я сделал в тот же вечер, вернувшись в Ереван. Так что продолжение рассказа о путешествии к тем, кто живет выше всех, было написано 18 августа 2002 года.
На стойбище. Утро
Невозможно поверить, что сегодня 18 августа и что в Ереване люди изнемогают от жары. На мне рубашка с длинными рукавами, зимний свитер и куртка, и все равно холодно. Здесь, у вершины Арагаца всю ночь шел дождь, была гроза, и все кругом промокло. Мокрые беспомощные овцы и ягнята сбились в кучу в загонах и жалобно блеют. Некоторые натужно кашляют. Овец и ягнят держат отдельно, чтобы ягнята не подходили к вымени. Поэтому на стойбище два загона.
К девяти часам утра овец и телят выгоняют на выпас. Коров, подоив, отпускают. Они пасутся сами по себе. «Никуда они не уйдут, - говорит двадцатипятилетний Маме Узманян, - мы выгоняем их к горе, откуда некуда деться».
Конь, длинной веревкой привязанный к колышку, явно нервничает. Он перебирает ногами, ржет, норовит подойти к кому-нибудь из людей и укусить. Люди покрикивают на него. Нам объясняют, что день назад его подругу увели вниз, в деревню, и, кроме того, кончились конфеты, которыми его подкармливали. Но хочется думать, что конфетки тут ни при чем, а Зизо (так зовут коня) страдает от разлуки с подругой. Так поэтичнее.
(Зизо очень нервничал весь день... Фото Рубена Мангасаряна)
Но вот коня успокоили, и жена Маме Марине подает кофе прямо к загону, возле которого мы стояли. Утренний кофе пьется под открытым небом. Мы все одеты тепло - кто в куртке, кто в пальто. Женщины в длинных разноцветных халатах, теплых рейтузах, носках.
Мать Маме, шестидесятилетняя Пусур Узманян, держит на руках маленького внука, второй внук прячется за ней, держится за полу платья и из этого надежного укрытия смотрит на нас. «У меня десять детей, - гордо говорит она, едва успев познакомиться со мной, - пять сыновей и пять дочерей и сорок внуков». Внук Усуп с удовольствием перебирается с бабушкиных рук ко мне и долго отказывается перейти «на ручки» к родственникам. Мне это приятно, и я сразу же рассказываю Пусур о моих детях, о выходящей замуж дочери и сыне-музыканте.
Пока мы беседуем, в одной из палаток накрывают стол и приглашают нас завтракать. Большая армейская палатка внутри разделена на две части. Передняя - жилая. Там стоит столик, окруженный старыми школьными стульчиками. В центре - печка. Там же одна-две кровати. На печную трубу надет небольшой бак с краном в нижней части. Когда топят печь, она нагревает воду в баке. «Наше изобретение», - гордо говорит Маме. Задняя часть палатки отгорожена, и там находится производственная часть: Бочки, где солится сыр, небольшое сырохранилище и склад всякой всячины. Там же несколько кроватей. В одной палатке может спать до десяти человек. Разумеется, у палаток нет пола, входя в палатку, ступаешь по пробивающейся травке.
В углу стоит сепаратор. Это машинка, похожая на большую мясорубку с широким раструбом. Сам раструб напоминает таз. Туда наливается молоко, после чего крутят ручку этой «мясорубки». Ее трудно раскрутить из-за инерции маховика (его замечаешь позже). Из двух трубок начинают течь, отделенные друг от друга чистое коровье молоко (овечье через сепаратор не пропускают) и сливки. Из сливок потом делают сметану и масло, а молоко идет на производство сыра и мацони. Ручку сепаратора без видимых усилий крутит крепко сбитая, полноватая с широкими бровями Азнив Мамоян.
Рядом с печкой лежит овца. Маме говорит, что у нее отнялись задние ноги, и она не может ходить. Днем перед ней положили пук травы, который она методично поедала. В угол палатки то и дело забредали куры. Дети раз за разом их выгоняли. Выяснилось, что куры ходят туда откладывать яйца. «Они откладывают яйца в двух-трех местах, - объясняют нам. - Здесь одно из мест. Дети выгоняют кур после того, как они отложат яйцо». И действительно, в углу под лавкой и каким-то хламом лежало свежеотложенное яйцо.
Пятилетнюю девочку, которая активнее всех гоняла кур, зовут Моника. Странное имя для вершины Арагаца.
Маме приглашает нас за стол. С нами садится Шариф, двадцатичетырехлетний кузен Маме. Шариф несколько лет жил в Германии, окончил школу под Ганновером. За завтраком Маме рассказывает о себе. Он гражданин России, вместе с братьями живет в Кемерово, занимается торговлей. Весной родители потребовали, чтобы один из братьев приехал в Армению, чтобы помочь управиться с овцами. Посовещавшись, братья отправили домой младшего. В Кемерово братья стоят на рынке, торгуют одеждой и обувью. Товар в основном китайский, его привозят из Казахстана. Живут хорошо. Маме первый встреченный мной езид, который не жаловался на жизнь и достаток.
Любопытное стойбище, что и говорить. На самой верхушке Армении живут езиды, один из которых вырос в Германии, а другой - гражданин России.
Вернемся, однако, к нашему кочевью. После завтрака (на завтрак подали овечью кавурму, сметану, мацун, сыр, кофе и водку) молодежь отправляется чистить загоны, земля которых оказалась полностью загаженной после дождливой ночи. Видимо, загоны в последний раз чистили задолго до дождя, так что грязи было, скажем прямо, немало.
Трое мужчин - Маме, Шариф и тридцатипятилетний Усуп Броян - взялись за уборку. С ними была молоденькая Аник Узманян. Она управлялась с лопатой так ловко, что дала бы десять очков вперед любому из мужчин. Шарифу можно было дать и пятьдесят очков вперед. Он работал крайне неумело - ноги его то и дело скользили, лопата натыкалась на невидимые препятствия, да и останавливался он чаще других - отдохнуть, перекурить. Видно было, что его тело не привыкло к такой работе. В Ганновере, конечно, этому не учат.
После пары часов работы загоны оказались более или менее чистыми.
Вдруг шум: «Зизо убежал!» Маме берет уздечку и уходит в горы. Прошло около получаса, и Зизо вернулся. Грустный и покорный, он дал себя привязать.
Помывшись, все сели пить кофе. На столе появились сыр, мацун, вермишель, сметана. Говорили о том, о сем. Но разговоры скоро прервались: прибежавшие дети сообщили, что овцы прибыли с пастбища. Это значило, что уже два часа дня. Время дойки.
И был день...
Когда мы вышли из палатки, стадо в 350 голов было уже возле стойбища. Первым делом нужно было отделить дойных овец от ягнят и коз. Маме и Шариф с двух сторон вошли в стадо, издавая гортанные звуки, пощелкивая языком и похлопывая короткими палками по спинам овец. Непостижимым образом, они довольно быстро разделили стадо на три части. Одна часть, ягнята и козы, была изолирована от дойных овец, которых завели в два загона, чтобы ускорить процесс дойки.
Загон - отгороженное сетками круглое пространство, диаметром 10-12 метров. У загона - узкий вход, по бокам которого вырыты две ямки. Между ямками, составляя с ними равнобедренный треугольник, в землю воткнут железный прут. Из палатки принесли один из школьных стульчиков и надели его на прут так, что он получил дополнительную устойчивость. В ямки вставили ведра, рядом с ними примостились Пусур и жена Маме Марине, а на стул села младшая сестра Маме Аник.
Сам Маме вошел в загон. Он стал подгонять овец к входу. Аник выхватила первых двух овец, взяла их за шеи, просунув головы овец под мышками и округлив руки так, что головы овец оказывались в своеобразных тисках. Вообще-то это функция мужчин, но здесь ее исполняла женщина. Не могу сказать, почему. Когда Аник взяла головы овец в тиски, их задние ноги оказались в распоряжении Пусур и Маме. Те, взяв овец за ноги, поставили их над ведрами, овладели выменем, и в ведра полилось молоко.
Опустошив вымя, овцу отпускали, и она, отойдя метров на пять от устья загона, покорно ложилась на землю. «Еще пару недель назад мы давали овцам отдохнуть два часа и снова доили, - объясняет Маме. - Сейчас они молока почти не дают - близится зима, и овцы начинают толстеть. Они должны нагулять жир к зиме. Поэтому мы их доим всего раз в день. А скоро, к пятому сентября, мы и вовсе снимемся отсюда и пойдем в деревню. Холодно стало, пора уходить».
Дойка продолжается почти час. Потом молоко сливают в большой чан, заквашивают сырной закваской и закрывают на пару часов. Мужчины снова уводят овец на пастбище.
В дойке овец есть что-то необъяснимо эротическое. Трудно понять, в чем именно - в мерных ли движениях рук, в раскрасневшихся ли лицах… Или во всем вместе - вымя, руки, шеи… Некрасивая большеносая Аник неожиданно становится обаятельной, движения Пусур, поглаживающей вымя, плавными и завораживающими. Пенится молоко, волосы выбиваются из-под платков…
А грустный верный Зизо тихо страдает в отдалении. Он то ложится на траву, то призывно ржет, то, опустив голову, ходит взад-вперед…
Тем временем, Азнив и Саиру, жена Усупа Брояна, начинают печь лаваш. Лаваш пекут прямо на верхней поверхности печки. Печку растапливают докрасна, а Саиру («по-настоящему меня зовут Шамирам!») садится перед невысоким столиком. Ей приносят скатанный из теста шарик, который она раскатывает скалкой. Когда лист раскатан, она берет его, подбрасывает левой рукой, круговым движением правой ловит и тем же движением подбрасывает снова. Левая рука таким же движением ловит-подбрасывает лист лаваша. И так несколько раз, все убыстряя движения, так, что под конец руки мелькают, оставляя впечатление невозможной и необъяснимой слаженности.
Потом лист передается Азнив, которая аккуратно кладет его на поверхность печи. Он начинает пузыриться и съеживаться. Спустя минуту-другую его переворачивают (а Саиру уже раскатывает следующий), спустя еще минуту (а Саиру начинает колдовство плавных круговых движений) готовый лист летит на расстеленную в углу простыню, а на печке пузырится следующий.
«Вот так делали, - говорит Пусур, показывая на Саиру, - старухи из Сасуна». Саиру немедленно откликается: «Слышишь, муж, ты оказывается женат на старухе. Где твои внуки?» Усуп: «Значит я Давид Сасунский! Посмотри, как я хорош».
(Таинство выпечки лаваша. Фото Рубена Мангасаряна)
Пока женщины пекут лаваш, Усуп начинает петь. Поет он для нас, и делает это с видимым удовольствием. Он пел всем телом, стараясь, переживая каждый такт песни. Он даже попросил маленькую Монику принести пиджак. Ему казалось, что в пиджаке он выглядит лучше, презентабельнее, следовательно, и пение должно впечатлять. «О чем ты поешь? - спросил я». Усуп с помощью Маме и Шарифа с трудом переводит: «о горе. На горе растут цветочки и ходят молодые девушки. Они как цветы».
Потом пела старая Пусур. Она пела иначе, как бы рассказывая о чем-то, четко соблюдая ритм. Ее пение сопровождалось возгласами присутствующих: «Джан!», «Джанеджан!». «Это веселая свадебная песня», - объяснили нам. Но мне кажется, что она поет ту же песню, что и Усуп. Монотонно повторяется одно и то же слово, и я не слышу, есть ли нюансировка: «Гюзал, гюзал, ай гюзал…». Оказывается, это веселая свадебная песня. И действительно, почему бы ей не быть веселой?
Когда лаваш готов, собрались полдничать. Снова сыр, мацун, кофе, водка. Вкус лаваша какой-то особенный. Наверно потому, что его только что испекли. На этот раз подают мясо в тесте. Похоже на хинкали или пельмени, но тесто толстое, а к мясу добавлен перец, разные специи. Очень вкусно, но есть уже не могу. Сколько можно есть!?
Пусур отправляется закладывать сыр. Когда она открыла чан, там была уже плотная однородная масса, похожая на мацони. Пусур зачерпывала миской эту массу и опускала в похожие на капюшоны марлевые мешочки. Затем она закручивала горловину мешка, чтобы из него начала выливаться вода. «Они полежат на доске до завтра, вода вытечет, а потом я опущу их в соленую воду, - говорит Пусур. - Еще несколько дней они полежат в соленой воде под гнетом, и сыр готов».
Тем временем, вершина Арагаца освободилась от облаков. Маме и Шариф приглашают нас прогуляться к находящейся неподалеку скале, «под которой есть святой». Мы идем в окружении собак. Через полкилометра начинаем чувствовать разреженность воздуха - трудно дышать, не хватает кислорода. Такое ощущение, будто хочется вздохнуть полной грудью, но что-то мешает.
Минут пятнадцать, и мы на скале. На ней стоят полутора-двухметровые конструкции, сложенные из плоских камней. «Это если у кого есть тайное желание, то он приходит сюда и складывает башенку. И если башенка разрушилась, значит желанию не суждено сбыться, - объясняет Шариф. - «А вот башенка, которая развалилась». И действительно, неподалеку видна груда камней от развалившейся башенки. Рядом еще одна…
А вершину горы уже снова не видно. Сейчас на ней лежит черная туча. И не просто лежит, а извиваясь ползет на нас. «Скорее, - тревожно говорит Маме, - будет гроза». Мы буквально бежим обратно. Дождь начинается еще до того, как мы добираемся до стойбища.
«Вы уже уезжаете?» - спрашивает Усуп. Мы понимаем, что пора ехать и говорим: «Да». «Ну и правильно, - подтверждает Усуп. - а то склон горы размоет, и вы не сможете проехать на машине». Тут до меня доходит, что мы рискуем остаться на стойбище на ночь.
Вечер
Жаль, что пришлось уехать. Хотелось бы посидеть вечером вместе со всеми под керосиновой лампой, послушать рассказы Пусур, подержать на руках маленького Усупа… Но вместо маленьких семейных радостей на стойбище нас ждала трудная дорога по раскисшей от дождя земле. Почти сразу пошел град. Трава покрылась слоем града (совсем как снег) толщиной сантиметров в пять. Не верится, что сейчас середина августа. Мы в заливаемом дождем и градом холодном джипе уже с завистью думаем о ереванцах, сидящих в жарких квартирах.
«Вот добраться бы до того большого камня, и дальше уже близко», - думалось мне. Но вслед за большим камнем была поваленная опора ЛЭП, потом «перевал», потом еще одна опора…. До станции физиков мы добрались за полчаса. Град кончился. Заходило солнце.
Интересно спускаться в Ереван с Арагаца. Город виден так хорошо, что кажется, будто ты в самолете, идущем на посадку. И действительно, меньше чем за час машина спускается с горы на две с половиной или три тысячи метров, чтобы добраться до столицы. Вся Араратская долина видна, как на ладони. Солнце светит леопардовым светом сквозь разрывы в облаках, освещая разноцветные пятна: желтые - выгоревшей травы, зеленые - лесов и бело-серо-голубые - облаков.
А машина спускается все ниже и ниже. Навстречу попадаются люди, одетые в майки с короткими рукавами. Они странно смотрят на нас, сидящих в зимних куртках и шапках. Наконец, мы останавливаемся и переодеваемся. Путешествие закончено. Едем мыться и спать.
Заключение
Этой поездкой и заканчивается мой рассказ о курдах. Хотя у нас с Рубиком были и другие планы. Мы хотели, дождавшись зимы, побывать в одной из курдских деревень, навестить наших героев, с которыми познакомились в горах. Но не удалось, потому что эта история закончилась точно так же, как и молоканская: после ранения 22 октября я уже не мог ездить в горы - осколок, засевший в правом легком, не давал мне дышать разреженным горным воздухом.
Ну а рассказ об этой поездке мы опубликовали в одном из лондонских изданий, а сделанные Рубиком фотографии курдов появились на сайте Би-би-си, откуда их перепечатали десятки курдских интернет-изданий.
И я этому очень рад.
Предыдущие части рассказа о курдах:
Первая часть -- "Первая поездка. Знакомство" -- здесь.
Вторая часть -- "Комитет "Курдистан" дает добро" и "В гармонии с природой" -- здесь.
Третья часть -- о том, как курды появились на территории современной Армении, кто такой Шейх Ади и почему езиды поклоняются Мелик-Тавусу -- здесь.
И это, конечно, были курды.
(Радуга над высокогорным стойбищем. Фото Рубена Мангасаряна)
Выше всех
Летом 2002 года я был очень занят. Мы с друзьями создали Кавказский институт средств массовой информации и осенью собирались начать первый учебный год. Работы было очень много: параллельно с подготовкой к приему студентов надо было решать массу организационных вопросов, плюс к которым мы почти каждую неделю проводили семинары или круглые столы…
Но все равно, почти каждый вечер мы с Рубиком выходили на веранду домика на улице Сарьяна, садились за наш большой стол и беседовали о журналистике.
В то лето Рубик увлекся идеей журналистских поездок по Армении. Каждая из этих поездок должна была иметь какой-то свой смысл. Развивая эту мысль, Рубик - уже без меня - проделал ряд путешествий, опубликовал несколько фотоисторий и постепенно довел ее до логического совершенства: основал филиал журнала National Geographic Traveller в Армении.
Но тогда, в середине жаркого августа, он предложил мне сделать репортаж о тех, кто живет в Армении выше всех. А для того, чтобы сделать это, надо было сесть в машину и поехать на самую высокую гору в стране - на Арагац. И там уже нам предстояло найти тех, кто окажется выше всех. Еще готовясь к поездке, мы понимали, что надо будет искать курдское стойбище. Ведь с деревнями просто, а вот с кочевьями…
И вот, ранним августовским утром мы погрузились в рубикин джип - и отправились в очередное путешествие.
Первые курды, которых мы встретили, были в Ереване, хотя в пять утра на улицах города почти никого не было. Только курдиянки, одетые в длинные разноцветные халаты и закутавшие рты, подметали улицы.
Час езды, и мы были у Бюракана. Дорога серой лентой вела нас все выше в горы, на асфальт то и дело выскакивали маленькие забавные тушканчики с хвостами, изогнутыми в форме вопросительного знака. Чем выше мы взбирались, тем становилось прохладнее. А дорога все продолжала карабкаться в гору. Наконец, на той развилке, где на асфальте написано «Анберд», мы отклонились от основного пути. Дорога там сужается, а ехать становится труднее.
Полоса асфальта ведет все выше и выше. Когда мы подъехали к тому месту, где левую руку в глубоком ущелье течет река Амберд, стало совсем светло. Было видно противоположный склон ущелья - он был похож на спину огромного животного в белых пятнах снега.
Минут десять езды, и мы проехали мимо палаток Халоянов. Еще немного, и мы добрались до маленького наполовину рукотворного озера возле станции по исследованию космических лучей Ереванского института физики. Здесь кончается асфальт. Дальше одна разбитая грунтовка, которая, к тому же, недоступна, так как проходит по территории станции, закрытой для посторонних. Закрытой в буквальном смысле - запертые на ключ ворота перекрывали въезд на станцию.
Было семь утра. Нам не очень хотелось будить сторожа. Поэтому мы провели у ворот полчаса, общаясь с огромной и дружелюбной кавказской овчаркой, которая, как выяснилось, с удовольствием ела колбасу, но не ела конфет. И вот, появился сторож, открыл ворота и даже рассказал, что ехать нам нужно, ориентируясь по опорам заброшенной и не функционирующей высоковольтной линии электропередач.
От последней опоры надо было ехать на запад и через пару километров мы должны были оказаться у высокогорного стойбища. Выше него никого не было. Собственно, и быть не могло, так как одна из вершин четырехглавого Арагаца была примерно в полукилометре от палаток, в которых и жили курды.
Мы въехали на разбитую грунтовую дорогу, которая действительно шла мимо опор ЛЭП. Сначала опоры исправно стояли, и на них даже были видны провода. Но вот появилась одна лежащая опора, потом еще одна, а дальше их просто не было.
Пейзаж представлял собой циклопические нагромождения громадных камней, с вкраплениями непонятно как сюда попавших бетонных блоков и искореженных металлических конструкций. «Да, - думал я, - человек успел изрядно потрудиться над тем, чтобы испортить природу даже здесь - на высоте более чем трех с половиной километров над уровнем моря».
И вот, мы выехали на гребень. По правую руку должна быть вершина Арагаца, но ее не видно - серое облако пузом задевает гору и угрожающе клубится, наползая на нас. Впереди ущелье реки Амберд. Здесь ее исток. Мы вышли из машины. Солнце вставало у нас за спиной, а над противоположным склоном ущелья неожиданно появилась радуга - ясная, чистая, уходящая двумя концами в реку.
Прямо под радугой стоят четыре большие армейские палатки - то самое стойбище езидов, к которому мы и направлялись. Там, выше всех в Армении, жили четыре семьи из деревни Шамирам - Далеяны, Брояны, Мамояны и Узманяны. Узманяны - главные.
И вот тут я перестаю писать об этом путешествии, потому что у меня сохранилась запись впечатлений, которую я сделал в тот же вечер, вернувшись в Ереван. Так что продолжение рассказа о путешествии к тем, кто живет выше всех, было написано 18 августа 2002 года.
На стойбище. Утро
Невозможно поверить, что сегодня 18 августа и что в Ереване люди изнемогают от жары. На мне рубашка с длинными рукавами, зимний свитер и куртка, и все равно холодно. Здесь, у вершины Арагаца всю ночь шел дождь, была гроза, и все кругом промокло. Мокрые беспомощные овцы и ягнята сбились в кучу в загонах и жалобно блеют. Некоторые натужно кашляют. Овец и ягнят держат отдельно, чтобы ягнята не подходили к вымени. Поэтому на стойбище два загона.
К девяти часам утра овец и телят выгоняют на выпас. Коров, подоив, отпускают. Они пасутся сами по себе. «Никуда они не уйдут, - говорит двадцатипятилетний Маме Узманян, - мы выгоняем их к горе, откуда некуда деться».
Конь, длинной веревкой привязанный к колышку, явно нервничает. Он перебирает ногами, ржет, норовит подойти к кому-нибудь из людей и укусить. Люди покрикивают на него. Нам объясняют, что день назад его подругу увели вниз, в деревню, и, кроме того, кончились конфеты, которыми его подкармливали. Но хочется думать, что конфетки тут ни при чем, а Зизо (так зовут коня) страдает от разлуки с подругой. Так поэтичнее.
(Зизо очень нервничал весь день... Фото Рубена Мангасаряна)
Но вот коня успокоили, и жена Маме Марине подает кофе прямо к загону, возле которого мы стояли. Утренний кофе пьется под открытым небом. Мы все одеты тепло - кто в куртке, кто в пальто. Женщины в длинных разноцветных халатах, теплых рейтузах, носках.
Мать Маме, шестидесятилетняя Пусур Узманян, держит на руках маленького внука, второй внук прячется за ней, держится за полу платья и из этого надежного укрытия смотрит на нас. «У меня десять детей, - гордо говорит она, едва успев познакомиться со мной, - пять сыновей и пять дочерей и сорок внуков». Внук Усуп с удовольствием перебирается с бабушкиных рук ко мне и долго отказывается перейти «на ручки» к родственникам. Мне это приятно, и я сразу же рассказываю Пусур о моих детях, о выходящей замуж дочери и сыне-музыканте.
Пока мы беседуем, в одной из палаток накрывают стол и приглашают нас завтракать. Большая армейская палатка внутри разделена на две части. Передняя - жилая. Там стоит столик, окруженный старыми школьными стульчиками. В центре - печка. Там же одна-две кровати. На печную трубу надет небольшой бак с краном в нижней части. Когда топят печь, она нагревает воду в баке. «Наше изобретение», - гордо говорит Маме. Задняя часть палатки отгорожена, и там находится производственная часть: Бочки, где солится сыр, небольшое сырохранилище и склад всякой всячины. Там же несколько кроватей. В одной палатке может спать до десяти человек. Разумеется, у палаток нет пола, входя в палатку, ступаешь по пробивающейся травке.
В углу стоит сепаратор. Это машинка, похожая на большую мясорубку с широким раструбом. Сам раструб напоминает таз. Туда наливается молоко, после чего крутят ручку этой «мясорубки». Ее трудно раскрутить из-за инерции маховика (его замечаешь позже). Из двух трубок начинают течь, отделенные друг от друга чистое коровье молоко (овечье через сепаратор не пропускают) и сливки. Из сливок потом делают сметану и масло, а молоко идет на производство сыра и мацони. Ручку сепаратора без видимых усилий крутит крепко сбитая, полноватая с широкими бровями Азнив Мамоян.
Рядом с печкой лежит овца. Маме говорит, что у нее отнялись задние ноги, и она не может ходить. Днем перед ней положили пук травы, который она методично поедала. В угол палатки то и дело забредали куры. Дети раз за разом их выгоняли. Выяснилось, что куры ходят туда откладывать яйца. «Они откладывают яйца в двух-трех местах, - объясняют нам. - Здесь одно из мест. Дети выгоняют кур после того, как они отложат яйцо». И действительно, в углу под лавкой и каким-то хламом лежало свежеотложенное яйцо.
Пятилетнюю девочку, которая активнее всех гоняла кур, зовут Моника. Странное имя для вершины Арагаца.
Маме приглашает нас за стол. С нами садится Шариф, двадцатичетырехлетний кузен Маме. Шариф несколько лет жил в Германии, окончил школу под Ганновером. За завтраком Маме рассказывает о себе. Он гражданин России, вместе с братьями живет в Кемерово, занимается торговлей. Весной родители потребовали, чтобы один из братьев приехал в Армению, чтобы помочь управиться с овцами. Посовещавшись, братья отправили домой младшего. В Кемерово братья стоят на рынке, торгуют одеждой и обувью. Товар в основном китайский, его привозят из Казахстана. Живут хорошо. Маме первый встреченный мной езид, который не жаловался на жизнь и достаток.
Любопытное стойбище, что и говорить. На самой верхушке Армении живут езиды, один из которых вырос в Германии, а другой - гражданин России.
Вернемся, однако, к нашему кочевью. После завтрака (на завтрак подали овечью кавурму, сметану, мацун, сыр, кофе и водку) молодежь отправляется чистить загоны, земля которых оказалась полностью загаженной после дождливой ночи. Видимо, загоны в последний раз чистили задолго до дождя, так что грязи было, скажем прямо, немало.
Трое мужчин - Маме, Шариф и тридцатипятилетний Усуп Броян - взялись за уборку. С ними была молоденькая Аник Узманян. Она управлялась с лопатой так ловко, что дала бы десять очков вперед любому из мужчин. Шарифу можно было дать и пятьдесят очков вперед. Он работал крайне неумело - ноги его то и дело скользили, лопата натыкалась на невидимые препятствия, да и останавливался он чаще других - отдохнуть, перекурить. Видно было, что его тело не привыкло к такой работе. В Ганновере, конечно, этому не учат.
После пары часов работы загоны оказались более или менее чистыми.
Вдруг шум: «Зизо убежал!» Маме берет уздечку и уходит в горы. Прошло около получаса, и Зизо вернулся. Грустный и покорный, он дал себя привязать.
Помывшись, все сели пить кофе. На столе появились сыр, мацун, вермишель, сметана. Говорили о том, о сем. Но разговоры скоро прервались: прибежавшие дети сообщили, что овцы прибыли с пастбища. Это значило, что уже два часа дня. Время дойки.
И был день...
Когда мы вышли из палатки, стадо в 350 голов было уже возле стойбища. Первым делом нужно было отделить дойных овец от ягнят и коз. Маме и Шариф с двух сторон вошли в стадо, издавая гортанные звуки, пощелкивая языком и похлопывая короткими палками по спинам овец. Непостижимым образом, они довольно быстро разделили стадо на три части. Одна часть, ягнята и козы, была изолирована от дойных овец, которых завели в два загона, чтобы ускорить процесс дойки.
Загон - отгороженное сетками круглое пространство, диаметром 10-12 метров. У загона - узкий вход, по бокам которого вырыты две ямки. Между ямками, составляя с ними равнобедренный треугольник, в землю воткнут железный прут. Из палатки принесли один из школьных стульчиков и надели его на прут так, что он получил дополнительную устойчивость. В ямки вставили ведра, рядом с ними примостились Пусур и жена Маме Марине, а на стул села младшая сестра Маме Аник.
Сам Маме вошел в загон. Он стал подгонять овец к входу. Аник выхватила первых двух овец, взяла их за шеи, просунув головы овец под мышками и округлив руки так, что головы овец оказывались в своеобразных тисках. Вообще-то это функция мужчин, но здесь ее исполняла женщина. Не могу сказать, почему. Когда Аник взяла головы овец в тиски, их задние ноги оказались в распоряжении Пусур и Маме. Те, взяв овец за ноги, поставили их над ведрами, овладели выменем, и в ведра полилось молоко.
Опустошив вымя, овцу отпускали, и она, отойдя метров на пять от устья загона, покорно ложилась на землю. «Еще пару недель назад мы давали овцам отдохнуть два часа и снова доили, - объясняет Маме. - Сейчас они молока почти не дают - близится зима, и овцы начинают толстеть. Они должны нагулять жир к зиме. Поэтому мы их доим всего раз в день. А скоро, к пятому сентября, мы и вовсе снимемся отсюда и пойдем в деревню. Холодно стало, пора уходить».
Дойка продолжается почти час. Потом молоко сливают в большой чан, заквашивают сырной закваской и закрывают на пару часов. Мужчины снова уводят овец на пастбище.
В дойке овец есть что-то необъяснимо эротическое. Трудно понять, в чем именно - в мерных ли движениях рук, в раскрасневшихся ли лицах… Или во всем вместе - вымя, руки, шеи… Некрасивая большеносая Аник неожиданно становится обаятельной, движения Пусур, поглаживающей вымя, плавными и завораживающими. Пенится молоко, волосы выбиваются из-под платков…
А грустный верный Зизо тихо страдает в отдалении. Он то ложится на траву, то призывно ржет, то, опустив голову, ходит взад-вперед…
Тем временем, Азнив и Саиру, жена Усупа Брояна, начинают печь лаваш. Лаваш пекут прямо на верхней поверхности печки. Печку растапливают докрасна, а Саиру («по-настоящему меня зовут Шамирам!») садится перед невысоким столиком. Ей приносят скатанный из теста шарик, который она раскатывает скалкой. Когда лист раскатан, она берет его, подбрасывает левой рукой, круговым движением правой ловит и тем же движением подбрасывает снова. Левая рука таким же движением ловит-подбрасывает лист лаваша. И так несколько раз, все убыстряя движения, так, что под конец руки мелькают, оставляя впечатление невозможной и необъяснимой слаженности.
Потом лист передается Азнив, которая аккуратно кладет его на поверхность печи. Он начинает пузыриться и съеживаться. Спустя минуту-другую его переворачивают (а Саиру уже раскатывает следующий), спустя еще минуту (а Саиру начинает колдовство плавных круговых движений) готовый лист летит на расстеленную в углу простыню, а на печке пузырится следующий.
«Вот так делали, - говорит Пусур, показывая на Саиру, - старухи из Сасуна». Саиру немедленно откликается: «Слышишь, муж, ты оказывается женат на старухе. Где твои внуки?» Усуп: «Значит я Давид Сасунский! Посмотри, как я хорош».
(Таинство выпечки лаваша. Фото Рубена Мангасаряна)
Пока женщины пекут лаваш, Усуп начинает петь. Поет он для нас, и делает это с видимым удовольствием. Он пел всем телом, стараясь, переживая каждый такт песни. Он даже попросил маленькую Монику принести пиджак. Ему казалось, что в пиджаке он выглядит лучше, презентабельнее, следовательно, и пение должно впечатлять. «О чем ты поешь? - спросил я». Усуп с помощью Маме и Шарифа с трудом переводит: «о горе. На горе растут цветочки и ходят молодые девушки. Они как цветы».
Потом пела старая Пусур. Она пела иначе, как бы рассказывая о чем-то, четко соблюдая ритм. Ее пение сопровождалось возгласами присутствующих: «Джан!», «Джанеджан!». «Это веселая свадебная песня», - объяснили нам. Но мне кажется, что она поет ту же песню, что и Усуп. Монотонно повторяется одно и то же слово, и я не слышу, есть ли нюансировка: «Гюзал, гюзал, ай гюзал…». Оказывается, это веселая свадебная песня. И действительно, почему бы ей не быть веселой?
Когда лаваш готов, собрались полдничать. Снова сыр, мацун, кофе, водка. Вкус лаваша какой-то особенный. Наверно потому, что его только что испекли. На этот раз подают мясо в тесте. Похоже на хинкали или пельмени, но тесто толстое, а к мясу добавлен перец, разные специи. Очень вкусно, но есть уже не могу. Сколько можно есть!?
Пусур отправляется закладывать сыр. Когда она открыла чан, там была уже плотная однородная масса, похожая на мацони. Пусур зачерпывала миской эту массу и опускала в похожие на капюшоны марлевые мешочки. Затем она закручивала горловину мешка, чтобы из него начала выливаться вода. «Они полежат на доске до завтра, вода вытечет, а потом я опущу их в соленую воду, - говорит Пусур. - Еще несколько дней они полежат в соленой воде под гнетом, и сыр готов».
Тем временем, вершина Арагаца освободилась от облаков. Маме и Шариф приглашают нас прогуляться к находящейся неподалеку скале, «под которой есть святой». Мы идем в окружении собак. Через полкилометра начинаем чувствовать разреженность воздуха - трудно дышать, не хватает кислорода. Такое ощущение, будто хочется вздохнуть полной грудью, но что-то мешает.
Минут пятнадцать, и мы на скале. На ней стоят полутора-двухметровые конструкции, сложенные из плоских камней. «Это если у кого есть тайное желание, то он приходит сюда и складывает башенку. И если башенка разрушилась, значит желанию не суждено сбыться, - объясняет Шариф. - «А вот башенка, которая развалилась». И действительно, неподалеку видна груда камней от развалившейся башенки. Рядом еще одна…
А вершину горы уже снова не видно. Сейчас на ней лежит черная туча. И не просто лежит, а извиваясь ползет на нас. «Скорее, - тревожно говорит Маме, - будет гроза». Мы буквально бежим обратно. Дождь начинается еще до того, как мы добираемся до стойбища.
«Вы уже уезжаете?» - спрашивает Усуп. Мы понимаем, что пора ехать и говорим: «Да». «Ну и правильно, - подтверждает Усуп. - а то склон горы размоет, и вы не сможете проехать на машине». Тут до меня доходит, что мы рискуем остаться на стойбище на ночь.
Вечер
Жаль, что пришлось уехать. Хотелось бы посидеть вечером вместе со всеми под керосиновой лампой, послушать рассказы Пусур, подержать на руках маленького Усупа… Но вместо маленьких семейных радостей на стойбище нас ждала трудная дорога по раскисшей от дождя земле. Почти сразу пошел град. Трава покрылась слоем града (совсем как снег) толщиной сантиметров в пять. Не верится, что сейчас середина августа. Мы в заливаемом дождем и градом холодном джипе уже с завистью думаем о ереванцах, сидящих в жарких квартирах.
«Вот добраться бы до того большого камня, и дальше уже близко», - думалось мне. Но вслед за большим камнем была поваленная опора ЛЭП, потом «перевал», потом еще одна опора…. До станции физиков мы добрались за полчаса. Град кончился. Заходило солнце.
Интересно спускаться в Ереван с Арагаца. Город виден так хорошо, что кажется, будто ты в самолете, идущем на посадку. И действительно, меньше чем за час машина спускается с горы на две с половиной или три тысячи метров, чтобы добраться до столицы. Вся Араратская долина видна, как на ладони. Солнце светит леопардовым светом сквозь разрывы в облаках, освещая разноцветные пятна: желтые - выгоревшей травы, зеленые - лесов и бело-серо-голубые - облаков.
А машина спускается все ниже и ниже. Навстречу попадаются люди, одетые в майки с короткими рукавами. Они странно смотрят на нас, сидящих в зимних куртках и шапках. Наконец, мы останавливаемся и переодеваемся. Путешествие закончено. Едем мыться и спать.
Заключение
Этой поездкой и заканчивается мой рассказ о курдах. Хотя у нас с Рубиком были и другие планы. Мы хотели, дождавшись зимы, побывать в одной из курдских деревень, навестить наших героев, с которыми познакомились в горах. Но не удалось, потому что эта история закончилась точно так же, как и молоканская: после ранения 22 октября я уже не мог ездить в горы - осколок, засевший в правом легком, не давал мне дышать разреженным горным воздухом.
Ну а рассказ об этой поездке мы опубликовали в одном из лондонских изданий, а сделанные Рубиком фотографии курдов появились на сайте Би-би-си, откуда их перепечатали десятки курдских интернет-изданий.
И я этому очень рад.
Предыдущие части рассказа о курдах:
Первая часть -- "Первая поездка. Знакомство" -- здесь.
Вторая часть -- "Комитет "Курдистан" дает добро" и "В гармонии с природой" -- здесь.
Третья часть -- о том, как курды появились на территории современной Армении, кто такой Шейх Ади и почему езиды поклоняются Мелик-Тавусу -- здесь.