Матери 89
Старый Джером был человек-помост. Всякий знает, что мир держится на плечах Атласа, что Атлас стоит на железной решетке, а железная решетка установлена на спине черепахи. Черепахе тоже надо стоять на чем-нибудь она и стоит на помосте, сколоченном из таких людей, как старый Джером.
Я не знаю, ожидает ли человека бессмертие. Но если нет, я хотел бы знать, когда люди, подобные старому Джерому, получают то, что им причитается?
О. Генри. Разные школы.
Я сама, говорит она. Я боюсь оставить её дольше, чем на полчаса: она и впрямь пытается встать сама. С десяти лет с сорок первого держала всё и всех, и сейчас пытается перевалить с моих плеч на себя хотя бы часть ноши.
Просит вернуть на полку перечитанный «Мэнсфилд-парк» и принести другую книгу, «что-нибудь этой... современной детективщицы».
Тебе Кристи? Устинову? Михалкову? спрашиваю от стеллажа.
Мать что-то говорит. Её речь восстановилась. Почти. Чтобы расслышать и разобрать слова, надо вернуться к её постели и наклониться к её губам. Лишние шаги и минуты.
Мам, говорю, мне нужны чёткие команды. «Да» или «нет». Более сложные фразы для меня слишком сложны. Так в каких порыться? Устиновой, Кристи, Михалковой?
Мать, давясь ехидным смешком:
Да!
От постели до узкого коридорчика, ведущего из прихожей в кухню, мать проезжает в офисном крутящемся кресле. Дальше кресло не протиснуть, и через кухню она идёт. Почти самостоятельно, опираясь на меня и на мебель. Туда удобно. Обратно сложнее. В коридорчике двоим не развернуться. Я обнимаю мать, веду её к креслу спиной вперёд. Мать брыкается и бурчит:
Пусти, я сама, мне так не видно, куда я иду!
Мам, мы не идём, мы танцуем. Бостон. И-и раз-два-три... Дафна, Вы опять ведёте!
У каждого свои недостатки, хохочет мать, и в её умирающем теле пробуждается юная балерина и гимнастка, обожающая танцы, и мы дотанцовываем её любимый бостон, плавно вписываясь в узкость, до самого кресла, целых семь шагов. Ещё семь шагов её сверкающей жизни.
Я не знаю, ожидает ли человека бессмертие. Но если нет, я хотел бы знать, когда люди, подобные старому Джерому, получают то, что им причитается?
О. Генри. Разные школы.
Я сама, говорит она. Я боюсь оставить её дольше, чем на полчаса: она и впрямь пытается встать сама. С десяти лет с сорок первого держала всё и всех, и сейчас пытается перевалить с моих плеч на себя хотя бы часть ноши.
Просит вернуть на полку перечитанный «Мэнсфилд-парк» и принести другую книгу, «что-нибудь этой... современной детективщицы».
Тебе Кристи? Устинову? Михалкову? спрашиваю от стеллажа.
Мать что-то говорит. Её речь восстановилась. Почти. Чтобы расслышать и разобрать слова, надо вернуться к её постели и наклониться к её губам. Лишние шаги и минуты.
Мам, говорю, мне нужны чёткие команды. «Да» или «нет». Более сложные фразы для меня слишком сложны. Так в каких порыться? Устиновой, Кристи, Михалковой?
Мать, давясь ехидным смешком:
Да!
От постели до узкого коридорчика, ведущего из прихожей в кухню, мать проезжает в офисном крутящемся кресле. Дальше кресло не протиснуть, и через кухню она идёт. Почти самостоятельно, опираясь на меня и на мебель. Туда удобно. Обратно сложнее. В коридорчике двоим не развернуться. Я обнимаю мать, веду её к креслу спиной вперёд. Мать брыкается и бурчит:
Пусти, я сама, мне так не видно, куда я иду!
Мам, мы не идём, мы танцуем. Бостон. И-и раз-два-три... Дафна, Вы опять ведёте!
У каждого свои недостатки, хохочет мать, и в её умирающем теле пробуждается юная балерина и гимнастка, обожающая танцы, и мы дотанцовываем её любимый бостон, плавно вписываясь в узкость, до самого кресла, целых семь шагов. Ещё семь шагов её сверкающей жизни.