Понравилось.
На сайте http://www.kluev.com/ прочитала текст. Понравилось очень.
Человечек, Луна и Николай как синонимы, или попытка исследования полноты
Ноябрь 6th, 2006 “Анонимное письмо”
Человечек, Луна и Николай отнюдь не только потому синонимы, что в известном смысле (во всяком случае, автору данной статьи известном) все слова - синонимы. Хотя даже одного этого было бы вполне достаточно, чтобы прямо тут же и закончить статью, коротко попрощавшись с уже горячо любимыми тобою читателями. Тем более, что читатели, особенно знающие, что синонимы - это слова, которые обозначают одно и то же, но звучат по-разному, уже, вне всякого сомнения, согласны с автором. Ибо очевидно следующее: все слова обозначают одно и то же. (Осип Эмильевич Мандельштам: “Ни одно слово не лучше другого”). И понятно, что вопрос о том, означают ли два разнозвучащих слова одно и то же, есть лишь вопрос масштаба. Скажем, европейская часть России, Германия и Дания, при “немасштабном подходе”, - вещи совершенно разные. Но стоит сменить масштаб - и все они превращаются (становясь синонимами) в Европу, отличающуюся от Америки. При смене масштаба на еще более крупный отличия между Европой и Америкой перестают быть существенными: Европа и Америка, становясь синонимами, начинают обозначать одно и то же - планету Земля. Продолжающееся укрупнение масштаба еще более увеличивает количество синонимов и приводит к появлению понятия “солнечная система” - и так безнадежно далее. В принципе нет никаких двух разных слов, которые - под определенным углом зрения - не могли бы оказаться синонимами. И все-таки дело не в этом.
А в том, что “человечек”, “Луна” и “Николай” самые что ни на есть синонимичные синонимы - и для того, чтобы прочувствовать это, отнюдь не требуется космического масштаба. Достаточно просто знать, что относятся они к одному и тому же объекту - или, если угодно, субъекту. А именно тому, который получается в результате сложения “точки, точки, запятой” и нескольких прочих частностей.
Математика есть самая забавная из наук, считал Чарлз Латуидж Доджсон (синоним - Льюис Кэрролл). А уж он-то имел право судить о математике так же смело, как о литературе (в этом смысле математика и литература были для него синонимами. Впрочем, они и так синонимы). Потому что наука, в которой “два” всегда “больше”, чем “один” - даже если перед нами два карлика и один великан, - действительно забавна! Геометрия, кстати, ничуть не менее забавна - взять хоть и понятие “точки”. Как наука пространственная, геометрия могла бы, например, озаботиться тем, во что превратится точка, когда приблизится к нам (а превратиться она может практически во что угодно, ибо любой предмет издали воспринимается как точка!). Но геометрия этим отнюдь не озабочена: точка - и все тут! Что касается орфографии, то и эта наука, синонимичная двум первым, тоже есть наука совершенно безразличная: ей неважно, кто (или что) за кем (или за чем) следует. Ставь запятую - и порядок! Взять хоть такое предложение: Блондинки (запятая), шатенки (запятая) брюнетки всегда привлекают мое внимание, с одной стороны, и такое, как: Слоны (та же самая запятая) помидоры (та же самая запятая) казахи всегда привлекают мое внимание, - с другой стороны!
Поэтому оперирование математическими и геометрическими категориями, а также категориями орфографии часто приводит к смешным результатам - например, из, условно говоря, точки, точки, запятой, минуса, палки, еще одной палки и двух синонимов к ним - рожицы смешной, а также огуречика (при некотором, всегда одном и том же, стечении обстоятельств!) получается субъект. В разных странах разный, но, по существу, один и тот же: в России он называется “человечек”, в Германии - “Луна”, в Дании - странным образом Николай. Таким образом, данные три слова, связанные с одним и тем же субъектом, оказываются - в соответствии с непреложной силой факта - синонимами в самом точном смысле этого термина.
Кстати, те (из еще оставшихся, наверное!) читателей, кто продолжает упорствовать и не считать приведенные в заголовке - да уже и не только в заголовке! - слова синонимами, тоже совершенно правы, поскольку всякому, находящемуся в своем уме (а например, не в уме автора данной статьи), распрекрасно понятно, что “человечек”, “Луна” и “Николай” - отнюдь не одно и то же. Причем все портит, на первый взгляд, Луна - “человечка” с “Николаем”, допустим, как-то можно еще примирить!.. (На самом деле их примирить нельзя, но это выяснится позднее - впрочем, и сейчас уже можно резонно заметить, что далеко не каждый “человечек” есть “Николай!”).
Текст-архетип, тщетно пытающийся воспроизвестись сразу в нескольких культурах, неизбежно становится несколькими текстами, утрачивая черты архетипа. Dura lex, sed lex. Состав этих текстов и будет интересовать праздного автора.
Текст-архетип восстанавливается без труда. Обязательными, то есть повторяющимися из культуры в культуру, компонентами - при соблюдении принципа “бритвы Оккама” (”Сущее не умножается без необходимости”) - со всей отчетливостью выступают “точка”, “точка”, “запятая” и “минус”. Это так называемые глубинные, или сущностные, понятия, без которых ни один текст анализируемой группы существовать не может. Комбинация данных компонентов приводит к образованию некоторой структуры - сразу или постепенно.
Быстрее всего этот процесс происходит по-немецки: устремленные к универсуму немцы оставляют нас практически сразу: “Punkt, Punkt, Koma, Strich, / Fertig ist das Mondgesicht!” (”Точка, точка, запятая, штрих, /Вот и готово лицо Луны!”). Похвальная лаконичность. Немецкий взгляд на вещи: острый и точный. Путь, который предлагается нам пройти, есть прямой короткий путь без отклонений, причем устремлен он непосредственно в небо. Больше мы ничего не услышим - разве только “оттуда” (”Фауст”, часть вторая!). Здесь же, на земле, у нас отныне нет интересов: раз взглянули и - schцnen Dank. Нас увлек универсум. Умиляет слово “fertig” (”готово”), звучащее по-немецки браво: слово это окончательно, как приговор суда, не подлежащий обжалованию. Граница нашей активности обозначена настолько решительно, что только идиот захочет действовать дальше: ибо дальше ничего нет! Мы брошены одни под открытым небом - с пустыми руками и ногами.
Почти столь же конкретно - во всяком случае, на первом этапе - мыслят датчане: “Punktum, punktum, komma, streg,/ Sеdan tegnes Nikolaj!” (”Точка, точка, запятая, штрих,/ Так рисуется Николай!”). Правда, продукт датского мышления ощутимо менее “универсален” - практически вообще не универсален: он конкретен, как меню в студенческой столовой. И никаких небес даже не обещается: результат представлен в виде худосочной “единичности”, наделенной именем собственным (причем даже не очень понятно, чьим собственным, но во всяком случае это не собственность датчан!). То есть практически где сели - там и слезли. И, если бы датский текст кончался прямо тут, за датчан было бы очень грустно. Впрочем, за них все равно грустно, но совсем по другой причине, речь о которой впереди.
Что касается русского текста… “Точка, точка, запятая, /Минус - рожица смешная” (вариант: “рожица кривая”: у нас, у русских, ничего приятного просто так не скажут!) есть текст “крепко сшитый”, но огорчительно “не ладно скроенный”. Такой текст способна спасти - и спасает, правда из последних сил, - только интонация, причем интонация нарочитая, в сущности демонстративная: этакий невероятный нажим на рожицу! Без нажима рожица ускользает в область небытия, не успев даже оформиться, поскольку текстовый фрагмент “минус-рожица-смешная” означает фактически вычет (или вычитание) рожицы из текста. Неподготовленный ребенок, которому монотонно прочтут начало, останется на всю жизнь ошарашенным: предлагаемая к осуществлению математическая операция - нарисовать точку, точку, запятую и отнять от них рожицу смешную - приводит даже не к датскому исходу (”где сели, там и слезли”), а просто к полному разочарованию, поскольку мы со всей очевидностью остались с носом!
На следующем этапе анализа немецкий текст (ускользнувший, как мы еще помним, в область любезного немецкому сердцу абсолюта) выбывает из игры - быстро, честно и скучно сделав свое дело. С нами остаются лишь датский и русский текст, которые идут бок о бок, как начавшие забег скаковые лошади. Причем, если датский текст пытается еще как-то “догнать” немецкий и вернуться к утраченной вследствие “Николая” философичности, то русский просто сразу же деградирует в какую-то удручающую “почвенность”. “Streg og streg og kugle-rund” (”Штрих и штрих, и правильный круг”), - упорствует датский текст, в то время как русский орудует уже “палкой, палкой” и “огуречиком”, окончательно сбившись с философской тональности на какую-то чуть ли не подзаборную. Поразительным образом не может русское сознание долго удерживаться на уровне отвлеченного мышления, замещая чистые символические понятия вытащенными из чулана наглядными до неприличия образами! Потому-то, видимо, и не получается у нас “человека” - получается только “человечек”, этак стыдливо выскочивший на минутку… причем выскочивший разочаровывающе недоделанным: не то без “рук”, не то без “ног” - сразу и не поймешь (”Палка, палка” - это либо только руки, либо только ноги. Либо - в самом крайнем случае - одна рука и одна же нога). “Человечек” существует в виде некоего не удавшегося как следует продукта - так сказать, “побочного продукта” эволюции: достраивать “продукт” до “гармонически развитой личности” приходится уже впопыхах - не в специально отведенное для этого время, а как всегда, в последний момент. Во всяком случае, “ноги” или “руки” этому калеке приходится дорисовывать уже “сверх программы” - стремясь суетливо уложиться в тот короткий промежуток времени, за который произносится “Вот и вышел человечек!”
С “человечком”, стало быть, русский текст и остается: смущенно предъявив миру эту творческую удачу, состоящую из точек, запятой, минус-рожицы, палок и - что самое отвратительное! - “огуречика”, русский текст смывается в кусты. Дальше поведет нас за собой только датский текст - и поведет основательно, что обещано уже следующей строкой. Она характеризует еще не завершенного “Николая” с точки зрения его здоровья и психического состояния: Николай оказывается “бодрым, непосредственным крепышом” - даже при отсутствии жизненно важных органов. Представляете, каким же он будет при их наличии? Две очередные строки опечаливают, однако не особенно (”Пока у него дыра в кармане, но помни, малыш, что ее нужно зашить!”): понятно, что такое заботливое внимание к “обустраиванию” крепыша-Николая потом им же и окупится сторицей. Первый куплет заканчивается приделыванием недостающих частей тела, конкретно поименованных (потому что предыдущие “Штрих и штрих” означали отнюдь не руки и не ноги, как наиболее легкомысленные подумали, а две (!) вертикальные линии шеи)… - стало быть, что там дальше идет: “Руки, ноги, а на ногах сапоги…” Если кому-то непонятно, для чего сапоги, то следующая строчка как раз это и объясняет: “Так Николайсен сможет ходить” (”Sе kan Nikolajsen gе”!). Вот! Чтобы вы чего-нибудь другого не подумали насчет сапог…
“Николай” более не “Николай” уже - он превратился в “Николайсена”, и зачем-то это, видимо, было надо. А все дело в том, что Николайсен - не имя, а фамилия. Как-то начинает быть подозрительно, не оснует ли этот Николайсен тут у нас целую семью… род целый, династию эдаких бодрых крепышей-николайсенов - тем более, что впереди еще пять куплетов, таких же длинных, как первый!
Но во втором куплете полноценный уже Николайсен пока один - и, видимо, потому, что, достигнув физического совершенства, тем не менее не успел как следует освоиться в жизни, однако делает успехи. Приобретает шляпу (так что теперь он в сапогах, с зашитым карманом и в шляпе), причем с невинной и даже благородной целью - чтобы особенно вежливо кого-нибудь приветствовать (кого - не сказано), и постепенно начинает становиться зажиточным: вокруг него собираются стада домашнего скота - блеющие овцы, мычащие коровы и теленок, каким-то образом “освежающий морду”(”mens en kalv sin mule kшler”). Лирические пейзажные зарисовки небогатой датской природы продолжают отвлекать наше внимание от Николайсена - в третьем куплете цветут цветы, аист кормит аистенка фрокостом (вторым завтраком, извините), над одним из окрестных домов развевается датский национальный флаг, кошка играет с мышкой… - и, видимо, все это не к добру. Так оно и есть: на пятой строке зажиточный теперь уже Николайсен внезапно становится зрелым и начинает подумывать о девушках - строго говоря, об одной (”en”!) девушке. У нее, по представлениям Николайсена, должны быть свежие алые щеки, и, кроме того, она должна плести из цветов венки.
Казалось бы, таких просто не бывает, ан нет! Уже в четвертом куплете целеустремленный Николайсен обнаруживает одну, восклицая: “Так вот же она!” (”Der er hun jo”!). “Она” имеет ямочки на щеках - две (”to”!), как щепетильно указывает текст, чтобы мы, не дай Бог, не подумали, будто щеки девушки изрыты оспой. И занимается девушка именно тем, о чем мечталось Николайсену: она плетет венки из цветов - красных, зеленых (?) и синих - и связывает букеты соломинками. Текст щедро обещает, что венков она сплетет много… сообщается и сколько именно: семь (”syv”) для Николайсена и семь (”syv”) для себя.
В пятом куплете Николайсен и Ингер (так, оказалось, зовут забавницу) идут венчаться в церковь под колокольный звон и объясняют пастору свое желание сочетаться узами брака таким замысловатым образом: “Дорогой прест, мы хотели бы пожениться, устроить свадьбу, завести дом, сад со сливами и яблонями, поросенка, овец, кур и киску”. Против такой программы ни один “прест”, само собой, не устоит - и уже к концу куплета получившая благословение парочка отправляется восвояси.
Тут наконец начинается шестой куплет, в котором ветер-озорник ласково треплет алые щеки Ингер, белые овцы Николайсена блеют “все, что хотят” (”alt, hvad de formеr”), летают многочисленные бабочки и делается резонный вывод - как же без этого! - что на Земле все прекрасно, пока на ней живут такие милые детки! Тем, слава Богу, и завершается - не сказать, что неожиданно! - бесконечное это повествование, между тем как Николайсен и Ингер отправляются, видимо, плодить обильное потомство. Иначе говоря, повествование в конце концов просто ударяется оземь, но белым лебедем не оборачивается - оборачивается упитанными “кузнецами своего счастья” (пока двумя).
Так, стало быть, с тремя нашими текстами обстоят дела… Обстоят то есть самым безотрадным образом, ибо гениальный текст-архетип фактически побежден бездарными вариациями. Текст-архетип, задуманный и, может быть, неоднократно осуществленный в прошлом как высокая и потому чрезвычайно абстрактная (на уровне математики, геометрии и орфографии) конструкция, преобразовался в результате нескольких - отраженных и не отраженных здесь - попыток переосмысления, т.е. “приспособления-к-себе”, в ряд национальных клише, выполняющих в лучшем случае социальную роль прибаутки, в худшем - социальную роль пародии-на-нацию. И как тут не вспомнить Гомера, утверждавшего, что “подвиги героев - лишь песни последующих поколений”. Автор данной публикации сказал бы “песенки” и откровенно предпочел бы текст-архетип практически любому “более полному” варианту. Ибо полнота не есть набитая чем попало пустота. Полнота вообще, наверное, ничем не набиваема: она монолитна.
Когда текст-архетип начинает наполняться “подробностями”, подробности не вписываются в него, а приписываются к нему. А поскольку любые приписанные подробности излишни, они и оказываются синонимичными. Тем не менее философы и школьные учителя (ненужное зачеркнуть) считают, что “Набор синонимов создает полный концепт объекта”. Мнение это вполне можно принять, добавив только: “… или разрушает полный концепт объекта”.
… видимо, существуют конструкции, не допускающие варьирования. Видимо, такие первичные конструкции лучше всего заучивать наизусть - подобно постулатам этики, которые разрушаются тогда, когда возникают “конкретные случаи” трактовки незыблемых этических догматов. Видимо, синонимия есть лишь следствие наших нечетких представлений о мире. И, видимо, прав не автор данной статьи, утверждающий, что в языке все слова - синонимы, а академик Л.В. Щерба, высказавшийся на сей счет гораздо умнее (что важно) и гораздо короче (что не менее важно): в языке, дескать, вообще нет синонимов - есть просто плохое знание языка.
Доброжелатель
К счастью, если рассматривать тексты эти как множество, то множество это оказывается не пустым (!), и притом связным множеством. А то, что множество это - в эвклидовом, разумеется, пространстве (где мы со всей очевидностью и находимся) - является еще и компактным, то есть имеет сразу три предельных точки, принадлежащих этому множеству (иначе говоря, три текста, каждый из которых сколь угодно близок к двум другим), вызывает уже просто неприкрытый восторг! Ко всему прочему множество является счетным: его элементы возможно пронумеровать совершенно натуральными числами, что автор статьи смело и делает: один, два, три. Для желающих испытать полный кайф автор может сообщить, что наше множество относится еще и к разряду совершенных множеств, ибо не имеет изолированных точек: каждый текст - по тексту-архетипу - совпадает с двумя другими текстами как предельными точками!
Копенгаген, 1999
Человечек, Луна и Николай как синонимы, или попытка исследования полноты
Ноябрь 6th, 2006 “Анонимное письмо”
Человечек, Луна и Николай отнюдь не только потому синонимы, что в известном смысле (во всяком случае, автору данной статьи известном) все слова - синонимы. Хотя даже одного этого было бы вполне достаточно, чтобы прямо тут же и закончить статью, коротко попрощавшись с уже горячо любимыми тобою читателями. Тем более, что читатели, особенно знающие, что синонимы - это слова, которые обозначают одно и то же, но звучат по-разному, уже, вне всякого сомнения, согласны с автором. Ибо очевидно следующее: все слова обозначают одно и то же. (Осип Эмильевич Мандельштам: “Ни одно слово не лучше другого”). И понятно, что вопрос о том, означают ли два разнозвучащих слова одно и то же, есть лишь вопрос масштаба. Скажем, европейская часть России, Германия и Дания, при “немасштабном подходе”, - вещи совершенно разные. Но стоит сменить масштаб - и все они превращаются (становясь синонимами) в Европу, отличающуюся от Америки. При смене масштаба на еще более крупный отличия между Европой и Америкой перестают быть существенными: Европа и Америка, становясь синонимами, начинают обозначать одно и то же - планету Земля. Продолжающееся укрупнение масштаба еще более увеличивает количество синонимов и приводит к появлению понятия “солнечная система” - и так безнадежно далее. В принципе нет никаких двух разных слов, которые - под определенным углом зрения - не могли бы оказаться синонимами. И все-таки дело не в этом.
А в том, что “человечек”, “Луна” и “Николай” самые что ни на есть синонимичные синонимы - и для того, чтобы прочувствовать это, отнюдь не требуется космического масштаба. Достаточно просто знать, что относятся они к одному и тому же объекту - или, если угодно, субъекту. А именно тому, который получается в результате сложения “точки, точки, запятой” и нескольких прочих частностей.
Математика есть самая забавная из наук, считал Чарлз Латуидж Доджсон (синоним - Льюис Кэрролл). А уж он-то имел право судить о математике так же смело, как о литературе (в этом смысле математика и литература были для него синонимами. Впрочем, они и так синонимы). Потому что наука, в которой “два” всегда “больше”, чем “один” - даже если перед нами два карлика и один великан, - действительно забавна! Геометрия, кстати, ничуть не менее забавна - взять хоть и понятие “точки”. Как наука пространственная, геометрия могла бы, например, озаботиться тем, во что превратится точка, когда приблизится к нам (а превратиться она может практически во что угодно, ибо любой предмет издали воспринимается как точка!). Но геометрия этим отнюдь не озабочена: точка - и все тут! Что касается орфографии, то и эта наука, синонимичная двум первым, тоже есть наука совершенно безразличная: ей неважно, кто (или что) за кем (или за чем) следует. Ставь запятую - и порядок! Взять хоть такое предложение: Блондинки (запятая), шатенки (запятая) брюнетки всегда привлекают мое внимание, с одной стороны, и такое, как: Слоны (та же самая запятая) помидоры (та же самая запятая) казахи всегда привлекают мое внимание, - с другой стороны!
Поэтому оперирование математическими и геометрическими категориями, а также категориями орфографии часто приводит к смешным результатам - например, из, условно говоря, точки, точки, запятой, минуса, палки, еще одной палки и двух синонимов к ним - рожицы смешной, а также огуречика (при некотором, всегда одном и том же, стечении обстоятельств!) получается субъект. В разных странах разный, но, по существу, один и тот же: в России он называется “человечек”, в Германии - “Луна”, в Дании - странным образом Николай. Таким образом, данные три слова, связанные с одним и тем же субъектом, оказываются - в соответствии с непреложной силой факта - синонимами в самом точном смысле этого термина.
Кстати, те (из еще оставшихся, наверное!) читателей, кто продолжает упорствовать и не считать приведенные в заголовке - да уже и не только в заголовке! - слова синонимами, тоже совершенно правы, поскольку всякому, находящемуся в своем уме (а например, не в уме автора данной статьи), распрекрасно понятно, что “человечек”, “Луна” и “Николай” - отнюдь не одно и то же. Причем все портит, на первый взгляд, Луна - “человечка” с “Николаем”, допустим, как-то можно еще примирить!.. (На самом деле их примирить нельзя, но это выяснится позднее - впрочем, и сейчас уже можно резонно заметить, что далеко не каждый “человечек” есть “Николай!”).
Текст-архетип, тщетно пытающийся воспроизвестись сразу в нескольких культурах, неизбежно становится несколькими текстами, утрачивая черты архетипа. Dura lex, sed lex. Состав этих текстов и будет интересовать праздного автора.
Текст-архетип восстанавливается без труда. Обязательными, то есть повторяющимися из культуры в культуру, компонентами - при соблюдении принципа “бритвы Оккама” (”Сущее не умножается без необходимости”) - со всей отчетливостью выступают “точка”, “точка”, “запятая” и “минус”. Это так называемые глубинные, или сущностные, понятия, без которых ни один текст анализируемой группы существовать не может. Комбинация данных компонентов приводит к образованию некоторой структуры - сразу или постепенно.
Быстрее всего этот процесс происходит по-немецки: устремленные к универсуму немцы оставляют нас практически сразу: “Punkt, Punkt, Koma, Strich, / Fertig ist das Mondgesicht!” (”Точка, точка, запятая, штрих, /Вот и готово лицо Луны!”). Похвальная лаконичность. Немецкий взгляд на вещи: острый и точный. Путь, который предлагается нам пройти, есть прямой короткий путь без отклонений, причем устремлен он непосредственно в небо. Больше мы ничего не услышим - разве только “оттуда” (”Фауст”, часть вторая!). Здесь же, на земле, у нас отныне нет интересов: раз взглянули и - schцnen Dank. Нас увлек универсум. Умиляет слово “fertig” (”готово”), звучащее по-немецки браво: слово это окончательно, как приговор суда, не подлежащий обжалованию. Граница нашей активности обозначена настолько решительно, что только идиот захочет действовать дальше: ибо дальше ничего нет! Мы брошены одни под открытым небом - с пустыми руками и ногами.
Почти столь же конкретно - во всяком случае, на первом этапе - мыслят датчане: “Punktum, punktum, komma, streg,/ Sеdan tegnes Nikolaj!” (”Точка, точка, запятая, штрих,/ Так рисуется Николай!”). Правда, продукт датского мышления ощутимо менее “универсален” - практически вообще не универсален: он конкретен, как меню в студенческой столовой. И никаких небес даже не обещается: результат представлен в виде худосочной “единичности”, наделенной именем собственным (причем даже не очень понятно, чьим собственным, но во всяком случае это не собственность датчан!). То есть практически где сели - там и слезли. И, если бы датский текст кончался прямо тут, за датчан было бы очень грустно. Впрочем, за них все равно грустно, но совсем по другой причине, речь о которой впереди.
Что касается русского текста… “Точка, точка, запятая, /Минус - рожица смешная” (вариант: “рожица кривая”: у нас, у русских, ничего приятного просто так не скажут!) есть текст “крепко сшитый”, но огорчительно “не ладно скроенный”. Такой текст способна спасти - и спасает, правда из последних сил, - только интонация, причем интонация нарочитая, в сущности демонстративная: этакий невероятный нажим на рожицу! Без нажима рожица ускользает в область небытия, не успев даже оформиться, поскольку текстовый фрагмент “минус-рожица-смешная” означает фактически вычет (или вычитание) рожицы из текста. Неподготовленный ребенок, которому монотонно прочтут начало, останется на всю жизнь ошарашенным: предлагаемая к осуществлению математическая операция - нарисовать точку, точку, запятую и отнять от них рожицу смешную - приводит даже не к датскому исходу (”где сели, там и слезли”), а просто к полному разочарованию, поскольку мы со всей очевидностью остались с носом!
На следующем этапе анализа немецкий текст (ускользнувший, как мы еще помним, в область любезного немецкому сердцу абсолюта) выбывает из игры - быстро, честно и скучно сделав свое дело. С нами остаются лишь датский и русский текст, которые идут бок о бок, как начавшие забег скаковые лошади. Причем, если датский текст пытается еще как-то “догнать” немецкий и вернуться к утраченной вследствие “Николая” философичности, то русский просто сразу же деградирует в какую-то удручающую “почвенность”. “Streg og streg og kugle-rund” (”Штрих и штрих, и правильный круг”), - упорствует датский текст, в то время как русский орудует уже “палкой, палкой” и “огуречиком”, окончательно сбившись с философской тональности на какую-то чуть ли не подзаборную. Поразительным образом не может русское сознание долго удерживаться на уровне отвлеченного мышления, замещая чистые символические понятия вытащенными из чулана наглядными до неприличия образами! Потому-то, видимо, и не получается у нас “человека” - получается только “человечек”, этак стыдливо выскочивший на минутку… причем выскочивший разочаровывающе недоделанным: не то без “рук”, не то без “ног” - сразу и не поймешь (”Палка, палка” - это либо только руки, либо только ноги. Либо - в самом крайнем случае - одна рука и одна же нога). “Человечек” существует в виде некоего не удавшегося как следует продукта - так сказать, “побочного продукта” эволюции: достраивать “продукт” до “гармонически развитой личности” приходится уже впопыхах - не в специально отведенное для этого время, а как всегда, в последний момент. Во всяком случае, “ноги” или “руки” этому калеке приходится дорисовывать уже “сверх программы” - стремясь суетливо уложиться в тот короткий промежуток времени, за который произносится “Вот и вышел человечек!”
С “человечком”, стало быть, русский текст и остается: смущенно предъявив миру эту творческую удачу, состоящую из точек, запятой, минус-рожицы, палок и - что самое отвратительное! - “огуречика”, русский текст смывается в кусты. Дальше поведет нас за собой только датский текст - и поведет основательно, что обещано уже следующей строкой. Она характеризует еще не завершенного “Николая” с точки зрения его здоровья и психического состояния: Николай оказывается “бодрым, непосредственным крепышом” - даже при отсутствии жизненно важных органов. Представляете, каким же он будет при их наличии? Две очередные строки опечаливают, однако не особенно (”Пока у него дыра в кармане, но помни, малыш, что ее нужно зашить!”): понятно, что такое заботливое внимание к “обустраиванию” крепыша-Николая потом им же и окупится сторицей. Первый куплет заканчивается приделыванием недостающих частей тела, конкретно поименованных (потому что предыдущие “Штрих и штрих” означали отнюдь не руки и не ноги, как наиболее легкомысленные подумали, а две (!) вертикальные линии шеи)… - стало быть, что там дальше идет: “Руки, ноги, а на ногах сапоги…” Если кому-то непонятно, для чего сапоги, то следующая строчка как раз это и объясняет: “Так Николайсен сможет ходить” (”Sе kan Nikolajsen gе”!). Вот! Чтобы вы чего-нибудь другого не подумали насчет сапог…
“Николай” более не “Николай” уже - он превратился в “Николайсена”, и зачем-то это, видимо, было надо. А все дело в том, что Николайсен - не имя, а фамилия. Как-то начинает быть подозрительно, не оснует ли этот Николайсен тут у нас целую семью… род целый, династию эдаких бодрых крепышей-николайсенов - тем более, что впереди еще пять куплетов, таких же длинных, как первый!
Но во втором куплете полноценный уже Николайсен пока один - и, видимо, потому, что, достигнув физического совершенства, тем не менее не успел как следует освоиться в жизни, однако делает успехи. Приобретает шляпу (так что теперь он в сапогах, с зашитым карманом и в шляпе), причем с невинной и даже благородной целью - чтобы особенно вежливо кого-нибудь приветствовать (кого - не сказано), и постепенно начинает становиться зажиточным: вокруг него собираются стада домашнего скота - блеющие овцы, мычащие коровы и теленок, каким-то образом “освежающий морду”(”mens en kalv sin mule kшler”). Лирические пейзажные зарисовки небогатой датской природы продолжают отвлекать наше внимание от Николайсена - в третьем куплете цветут цветы, аист кормит аистенка фрокостом (вторым завтраком, извините), над одним из окрестных домов развевается датский национальный флаг, кошка играет с мышкой… - и, видимо, все это не к добру. Так оно и есть: на пятой строке зажиточный теперь уже Николайсен внезапно становится зрелым и начинает подумывать о девушках - строго говоря, об одной (”en”!) девушке. У нее, по представлениям Николайсена, должны быть свежие алые щеки, и, кроме того, она должна плести из цветов венки.
Казалось бы, таких просто не бывает, ан нет! Уже в четвертом куплете целеустремленный Николайсен обнаруживает одну, восклицая: “Так вот же она!” (”Der er hun jo”!). “Она” имеет ямочки на щеках - две (”to”!), как щепетильно указывает текст, чтобы мы, не дай Бог, не подумали, будто щеки девушки изрыты оспой. И занимается девушка именно тем, о чем мечталось Николайсену: она плетет венки из цветов - красных, зеленых (?) и синих - и связывает букеты соломинками. Текст щедро обещает, что венков она сплетет много… сообщается и сколько именно: семь (”syv”) для Николайсена и семь (”syv”) для себя.
В пятом куплете Николайсен и Ингер (так, оказалось, зовут забавницу) идут венчаться в церковь под колокольный звон и объясняют пастору свое желание сочетаться узами брака таким замысловатым образом: “Дорогой прест, мы хотели бы пожениться, устроить свадьбу, завести дом, сад со сливами и яблонями, поросенка, овец, кур и киску”. Против такой программы ни один “прест”, само собой, не устоит - и уже к концу куплета получившая благословение парочка отправляется восвояси.
Тут наконец начинается шестой куплет, в котором ветер-озорник ласково треплет алые щеки Ингер, белые овцы Николайсена блеют “все, что хотят” (”alt, hvad de formеr”), летают многочисленные бабочки и делается резонный вывод - как же без этого! - что на Земле все прекрасно, пока на ней живут такие милые детки! Тем, слава Богу, и завершается - не сказать, что неожиданно! - бесконечное это повествование, между тем как Николайсен и Ингер отправляются, видимо, плодить обильное потомство. Иначе говоря, повествование в конце концов просто ударяется оземь, но белым лебедем не оборачивается - оборачивается упитанными “кузнецами своего счастья” (пока двумя).
Так, стало быть, с тремя нашими текстами обстоят дела… Обстоят то есть самым безотрадным образом, ибо гениальный текст-архетип фактически побежден бездарными вариациями. Текст-архетип, задуманный и, может быть, неоднократно осуществленный в прошлом как высокая и потому чрезвычайно абстрактная (на уровне математики, геометрии и орфографии) конструкция, преобразовался в результате нескольких - отраженных и не отраженных здесь - попыток переосмысления, т.е. “приспособления-к-себе”, в ряд национальных клише, выполняющих в лучшем случае социальную роль прибаутки, в худшем - социальную роль пародии-на-нацию. И как тут не вспомнить Гомера, утверждавшего, что “подвиги героев - лишь песни последующих поколений”. Автор данной публикации сказал бы “песенки” и откровенно предпочел бы текст-архетип практически любому “более полному” варианту. Ибо полнота не есть набитая чем попало пустота. Полнота вообще, наверное, ничем не набиваема: она монолитна.
Когда текст-архетип начинает наполняться “подробностями”, подробности не вписываются в него, а приписываются к нему. А поскольку любые приписанные подробности излишни, они и оказываются синонимичными. Тем не менее философы и школьные учителя (ненужное зачеркнуть) считают, что “Набор синонимов создает полный концепт объекта”. Мнение это вполне можно принять, добавив только: “… или разрушает полный концепт объекта”.
… видимо, существуют конструкции, не допускающие варьирования. Видимо, такие первичные конструкции лучше всего заучивать наизусть - подобно постулатам этики, которые разрушаются тогда, когда возникают “конкретные случаи” трактовки незыблемых этических догматов. Видимо, синонимия есть лишь следствие наших нечетких представлений о мире. И, видимо, прав не автор данной статьи, утверждающий, что в языке все слова - синонимы, а академик Л.В. Щерба, высказавшийся на сей счет гораздо умнее (что важно) и гораздо короче (что не менее важно): в языке, дескать, вообще нет синонимов - есть просто плохое знание языка.
Доброжелатель
К счастью, если рассматривать тексты эти как множество, то множество это оказывается не пустым (!), и притом связным множеством. А то, что множество это - в эвклидовом, разумеется, пространстве (где мы со всей очевидностью и находимся) - является еще и компактным, то есть имеет сразу три предельных точки, принадлежащих этому множеству (иначе говоря, три текста, каждый из которых сколь угодно близок к двум другим), вызывает уже просто неприкрытый восторг! Ко всему прочему множество является счетным: его элементы возможно пронумеровать совершенно натуральными числами, что автор статьи смело и делает: один, два, три. Для желающих испытать полный кайф автор может сообщить, что наше множество относится еще и к разряду совершенных множеств, ибо не имеет изолированных точек: каждый текст - по тексту-архетипу - совпадает с двумя другими текстами как предельными точками!
Копенгаген, 1999