Anything Goes
В результате нашего увлечения "Доктором Кто" и "Торчвудом" я наткнулась на автобиографию Джона Бэрроумена. Невозможно было не начать читать книгу, которую написал такой позитивный чувак и которая начинается так: "I've always thought people would find a lot more pleasure in their daily routines if they burst into song at significant moments" (Я всегда думал, что повседневная жизнь приносила бы людям больше удовольствия, если бы в особенные моменты они сразу начинали петь).
Не уверена, что книжку переводили на русский, по крайней мере я не нашла перевода. Поэтому поделюсь парой отрывков, которые меня чертовски повеселили плюс мой вольный перевод ниже, если лень читать по-английски...
From the moment I was born on 11 March 1967, I cried constantly, screaming in a pitch my family claims has permanently damaged their ability to hear certain sounds. On the plus side, my parents never hear their doorbell when a salesman rings, and now, frankly, they miss most of what they say to each other.
My dad claims that if I'd been the first one born, I'd have been the last one born. It didn't matter what my mum or dad did - the regular rocking on the chair next to the cot until tracks were etched deep into the floor, the soft music, the loud music, the lullabies, the threats and, eventually, in complete desperation and fear for their marriage and their sanity, a little whisky in the dummy - nothing calmed me.
Oh, get over yourself, don't tell me you haven't thought about slipping the little one a wee dram in the dummy in the middle of the night after four days without sleep and one-hundred-and-forty- two cups of tea, most of which you've ended up spilling on your pajamas. Never having had any children of my own,3 hesitate to give any parenting advice in these pages, but I must ask the question: really, could I have been that bad?
Barrowman family lore is that I was worse than bad, and so over the years I've become okay with blaming my brother and sister for my insufferable infancy. My brother Andrew was five when I was born and Carole, the eldest, was eight. When my mum brought me home from the hospital and I was first introduced to them, they seriously freaked out. I know you're thinking that there's no way I can really remember these details from my infancy and early childhood, but in my family these stories are legendary. If you don't trust me, just ask my mum.
'Eeeew!' Andrew yelped, taking two steps back.
'He looks like Sooty,' Carole proclaimed with as much compassion.
Their reactions were based on the fact that my tongue, lips and most of the inside of my mouth were blue. I don't mean a dull, grey- toned, oxygen-deprived blue, which would've been bad enough. I mean a full-out periwinkle, the kind of blue that looks fabulous in a bold stripe on an Etro shirt, but not so gorgeous on a baby's face. My mouth was this odd hue because of an ointment used to kill an infection I'd contracted when I was born.
Blue mouth or not, I still think 'demon child' and 'freak of nature' were excessive responses from my own sibling flesh and blood. I don't care how old they were. Most other five- and eight- year-olds would have been much more adult and mature in their reactions. Therefore, it's my contention that I responded noisily to this initial tetchy sibling bonding and decided to punish them severely for it during the rest of my infancy. I believe I may have let out a loud wail at the exact moment they cried 'yuck' and I never shut my mouth again until I was ... okay, I've never shut my mouth again.
According to my family, things only got worse. My constant crying sent my mum into desperation mode. My dad fared better during these years because he was at work all day. Regular double overtime, I bet. My mum began to pay Carole to take me for long walks in my pram around Mount Vernon, the Glasgow suburb where we lived, so that my mum could get a break and pamper herself a little. You know, get to the bathroom, brush her hair, bathe. Somehow, the walking seemed to stimulate my vocal cords even more.
Carole then did what any smart Scottish lass of eight would do. She outsourced the labour, paying one of the other kids in our cul-de-sac to walk me. To Carole's credit, this might have been successful, if not for Andrew, who did what any smart Scottish lad of five would do in similar circumstances, especially one who'd not been cut in on the deal. He went to the Big Man himself and told on her.
By this time, I'd been home for a couple of months. The blue mouth had faded, but I was still bawling. It was becoming painfully clear to my parents that at least as far as Andrew and Carole were concerned, the romance of having a baby brother had completely worn off. Drastic measures were called for.
After dinner one night, my mum told my brother and sister to go into the living room and sit down. A few minutes later, my dad carried me into the room concealed within a brown paper bag.
'Why's the baby wrapped up?' asked Andrew, puzzled.
'He's going in the bin,' my dad replied.
My mum stood stoically next to him and her performance was of Academy Award calibre, as good as Joan Crawford any day.4 Mum even had props, clutching my little booties in her hands.
'But why are you putting him in the bin?' asked Andrew.
'Because you two don't seem interested in having a wee brother, and your mum and I think we should just get rid of him before we all get too attached.'
Even at such a young age, Carole was used to my dad's sense of humour. She'd survived his silly walks in public, his clownish falls in front of her friends, his dressing in drag at family parties,5 and his elaborate games of hide-and-seek, where he would risk life and limb to be the last one found. (...)
My dad didn't just contain his antics to his children and his wife. When my niece Clare was about seven and her brother Turner was four, they spent a weekend with my mum and dad. During the visit, Clare and Turner had to go to a neighbour for help to extricate my dad from a narrow basement cupboard, where he'd gotten stuck during a particularly competitive game.
So Carole knew better and she called my dad's bluff.
'You don't mean it, Daddy.'
But my dad was at the ready and began taping the paper around me until I was neatly swaddled in the brown bag. My dad was good. He had perfected the set-up, but it was my mum who threw the hook and finally roped Carole and Andrew in for the sting. From her pocket she produced a label with 'My name is John Scot Barrowman' already printed on it. (...)
When my mum began attaching the label with my full name to the brown paper bag, despite her bravado Carole broke first, followed quickly by Andrew. They promised to be better siblings and they agreed to stop trying to sell me to the highest bidder among their friends.
I'd like to say that this was the only time in my early childhood that my family tried to get rid of me, but, according to my dad, it wasn't and I 'just kept coming back'.
Перевод:
С момента моего рождения 11 марта 1967 я постоянно орал, и моя семья навсегда утратила способность слышать определенные звуки. Зато мои родители никогда не слышали, когда в дверь звонил коммивояжер, а сейчас, честно говоря, они пропускают большую часть того, что они говорят друг другу.
Мой отец утверждает, что если бы я был первым их ребенком, то был бы и последним. Что бы ни делали мои мама и папа - покачивание на стуле около колыбельки до тех пор, пока ножки не отпечатаются на полу, спокойная музыка, громкая музыка, колыбельные, угрозы и, наконец, в полном отчаянии и страхе за свой брак и рассудок, чуть-чуть виски из соски - ничто не могло меня успокоить.
О, спуститесь с небес, не говорите мне, что вам никогда не приходила в голову мысль накапать пару капель в бутылочку посреди ночи после четырех суток без сна и 142 чашек чая, большинство из которых были пролиты на вашу пижаму. Не имея собственных детей, не решаюсь давать советы по воспитанию, но я должен спросить: серьезно, неужели я мог быть настолько плох?
Семейные предания гласят: я был хуже, чем просто плох. Но только спустя годы я перестал (или наоборот, привык? :) ) обвинять моих брата и сестру в том, что мое раннее детство было невыносимым. Моему брат Эндрю было пять, когда я родился, а Кэрол, старшей, восемь. Когда мама принесла меня домой из роддома и они впервые меня увидели, они реально были в шоке. Я знаю, вы думаете, что невозможно помнить такие подробности своего младенчества и раннего детства, но в моей семье эта история стала легендой. Если вы не верите мне, спросите мою маму.
"Уэээ!" - вскрикнул Эндрю, делая два шага назад.
"Он похож на трубочиста..." - объявила Кэрол с таким же состраданием.
Их реакция объяснялась тем, что мой язык, губы и внутренняя часть рта были синего цвета. Я имею в виду не тусклый серовато-синюшный оттенок, это было бы достаточно плохо. Я имею в виду такой ярко фиолетовый, который бы сказочно смотрелся в качестве широких полосок на рубашке, но отнюдь не на лице младенца. Мой рот имел этот странный оттенок из-за мази, которую использовали для борьбы с инфекцией, которую я подхватил при рождении..
Синий рот или не синий, но я до сих пор думаю, что услышать «дьявольский ребенок» и «ошибка природы» от родных брата и сестры - это было чересчур. И неважно, сколько им было лет. Большинство других пяти- и восьмилеток могли бы отреагировать более взрослым образом. Поэтому я заявляю, что они начали первыми, а просто шумно ответил на эту обиду и решил сурово наказать их за это на все то время, что длилось мое раннее детство. Я верю, что я издал свой первый громкий крик в тот самый момент, как они воскликнули про меня: «Фууу!» и я никогда больше не закрывал рот до тех пор пока… окей, я так его и не закрыл.
Если верить моей семье, то дальше все становилось только хуже. Мой постоянный плач доводил маму до отчаяния. Папе в те годы было легче, потому что он был целыми днями на работе. Готов поспорить, регулярно оставался сверхурочно. Моя мама начала платить Кэрол за долгие прогулки с коляской вокруг Маунт Вернон, пригорода Глазго, где мы жили, чтобы получить передышку и хоть немного заняться собой. Ну, вы понимаете: полежать в ванне, привести себя в порядок, причесаться. Но прогулки почему-то стимулировали мои вокальные способности еще сильнее.
Тогда Кэрол сделала то, что сделала бы на ее месте любая сообразительная шотландская девочка восьми лет. Она отдала работу на аутсорсинг: стала платить другим детям, чтобы они гуляли со мной вместо нее. К чести Кэрол надо сказать, что предприятие могло бы иметь успех, если бы не Эндрю, который сделал в данных обстоятельствах то, что сделал бы любой сообразительный шотландский парень пяти лет, особенно, если он не был в доле. Он пошел и наябедничал.
К тому времени я был дома уже пару месяцев. Синий рот постепенно исчез, но вопить я продолжал. Моим родителям стало до боли ясно, что касаемо Кэрол и Эндрю счастливая история о маленьком братике потерпела крах. Требовались решительные меры.
Однажды после ужина моя мама сказала брату и сестре идти в гостиную и сесть. Через пару минут папа принес в комнату меня в коричневом бумажном пакете.
"А зачем малыша упаковали?" - озадаченно спросил Эндрю.
"Мы собираемся его выкинуть" - ответил отец.
Моя мама стойко держалась рядом с отцом и ее игра была достойна награды масштаба Academy Award не меньше чем игра Джоан Кроуфорд. У мамы даже был реквизит: она сжимала в руках мои пинетки.
"Но почему вы хотите его выбросить?" - спросил Эндрю.
"Потому что вам двоим, похоже, не нужен братик. Поэтому мы с мамой решили избавиться от него прежде, чем успеем привязаться к нему слишком сильно".
Даже в таком юном возрасте Кэрол уже успела привыкнуть к папиному чувству юмора. Она сносила его дурацкое поведение на людях, шутовские падения перед ее друзьями, переодевание в женские наряды на семейных вечеринках и тщательно продуманные игры в прятки, в которых он мог рисковал жизнью и конечностями, лишь бы его нашли последним. (...)
Папины выходки распространялись не только на детей и жену. Когда моей племяннице Клэр было около семи лет, а ее брату Тернеру - около четырех, они проводили выходные с моими родителями. Во время визита им пришлось бежать за помощью к соседу, чтобы вытащить моего отца из нижней части узкого буфета, в котором он застрял в процессе какой-то особой состязательной игры.
Так что Кэрол знала отца лучше, и назвала его обманщиком:
"Ты это не всерьез, папа".
Но отец был готов и начал заворачивать меня в бумагу до тех пока я не оказался аккуратно упакованным в коричневый пакет. Отец был хорош! Он спас ситуацию, но именно моя мама окончательно заставила поверить Кэрол и Эндрю в этот обман. Она достала из кармана бумажку, на которой было напечатано «Меня зовут Джон Скот Бэрроумен». (...)
Когда мама начала прикреплять этот листок с моим полным именем к бумажному пакету, Кэрол, несмотря на напускную храбрость, сломалась первой, а вслед за ней и Эндрю. Они обещали быть хорошими братом и сестрой и больше не стараться продать меня подороже своим друзьям.
Я бы хотел сказать, что это был единственный случай в моем детстве, когда моя семья пыталась от меня избавиться, но, если верить моему отцу, это не так. Просто я всегда возвращался.
* * *
One afternoon, as Murn and I were waiting at the Sandyhills bus stop for our trip to the store, she noticed I'd been crying.
'What's the matter, son?'
'My teacher keeps hitting me on the back of my head for no reason.'
Two points are important to note here. The first is that in 1973 corporal punishment was all the rage in UK schools. Secondly, if you have children or even know a child just a little, you'll appreciate that the likelihood was high that there was a reason. In retrospect, I d have slapped the hell out of me too if I was singing that fucking 'Milly, Molly, Mandy' all the time.
Murn was quiet for most of the bus ride and eventually I forgot that I'd told her anything about the teacher's slapping. Until two days later, when someone knocked timidly on the door of my Mount Vernon Primary School classroom. My teacher, She-Who- Shall-Remain-Nameless, was a bit startled by the knock, but asked the person to come in. In marched Murn.
With her hat pinned on her grey hair - the front curl of which was tinged with the telltale yellow from smoking - her handbag caught in the bend of her arm and her wool coat pulled tight across her ample chest, except for the nicotine curl she looked a lot like the Queen after a bad day with her corgis. Without so much as a 'How are you?' or 'I'm John Barrowman's gran,' she walked right up to the teacher and hit her across the back of her head several times, punctuating each slap with a word: 'Don't. You. Ever. Lift a hand. To a wean. Again. Ye auld bitch.'
The moment remains one of my most compelling memories. How could it not? The class was instantly silent; the teacher too stunned to move. The whole classroom became a blur to me. After Murn marched from the room, a few of my classmates started to giggle, and then their laughter became all-out babbling excitement at what had just happened. I was completely embarrassed for about ten minutes, while the teacher tried to settle us down. What I remember most about the incident is that, once I got over the initial shock, I was terrified that the teacher would call the police and Murn would get arrested. Fortunately, though, like Roxie Hart in Chicago, Murn escaped the law.
Перевод:
Однажды, когда мы с Мёрн (бабушка Джона) стояли на остановке и ждали автобус, она заметила, что я плакал.
"Что случилось, малыш?"
"Моя учительница постоянно дает мне подзатыльники безо всякой на то причины..."
Тут важно отметить две вещи. Во-первых, это был 1973 год и телесные наказания были обычным делом в британских школах. А во-вторых, если у вас есть дети, или вы хотя бы иногда имеете дело с детьми, вы понимаете, насколько высока вероятность того, что причина всё-таки была. Оглядываясь назад, я бы и сам себе врезал, если я и правда не переставая пел эту долбаную песню "Milly, Molly, Mandy".
Мёрн молчала большую часть поездки в автобусе, и в конечном счете я вообще забыл, что рассказал ей, о том, что учительница меня ударила. До тех пор, пока через два дня не услышал робкий стук в дверь моего класса в начальной школе Маунт Вернона. Моя учительница, Та-Которая-Останется-Неназванной, была несколько удивлена, но пригласила войти того, кто стоял за дверью. И тогда вошла Мёрн.
В своей шляпке, пришпиленной к седым волосам - пряди возле лица предательски пожелтели от табачного дыма - с сумочкой на сгибе руки и в шерстяном пальто, плотно обтягивающем пышную грудь, она очень походила на королеву после тяжелого дня со своими собачками (если исключить никотиновые пряди в волосах). Не сказав даже "Добрый день!" или "Здравствуйте, я бабушка Джона Бэрроумена", она подошла прямо к учительнице и отвесила ей несколько подзатыльников, приговаривая: "Никогда. Больше. Не поднимай. Руку. На ребенка. Ты, старая сука."
Этот момент остается одним из моих самых захватывающих воспоминаний. Да и может ли быть иначе? Одноклассники мгновенно притихли, учительница потрясенно замерла. Класс поплыл у меня перед глазами. Когда Мёрн покинула класс, некоторые одноклассники начали хихикать, потом смех перешел в возбужденную болтовню о случившемся. Минут десять, пока учительница пыталась нас успокоить, я был совершенно сконфужен. Что мне больше всего запомнилось в этой истории, это то, что когда первоначальный шок прошел, я жутко испугался, что учительница вызовет полицию и Мёрн арестуют. К счастью, она избежала наказания, как Рокси Хэрт из пьесы "Чикаго".
Теперь у меня на очереди аудиокнижка, хочу услышать это из первых уст :)
Не уверена, что книжку переводили на русский, по крайней мере я не нашла перевода. Поэтому поделюсь парой отрывков, которые меня чертовски повеселили плюс мой вольный перевод ниже, если лень читать по-английски...
From the moment I was born on 11 March 1967, I cried constantly, screaming in a pitch my family claims has permanently damaged their ability to hear certain sounds. On the plus side, my parents never hear their doorbell when a salesman rings, and now, frankly, they miss most of what they say to each other.
My dad claims that if I'd been the first one born, I'd have been the last one born. It didn't matter what my mum or dad did - the regular rocking on the chair next to the cot until tracks were etched deep into the floor, the soft music, the loud music, the lullabies, the threats and, eventually, in complete desperation and fear for their marriage and their sanity, a little whisky in the dummy - nothing calmed me.
Oh, get over yourself, don't tell me you haven't thought about slipping the little one a wee dram in the dummy in the middle of the night after four days without sleep and one-hundred-and-forty- two cups of tea, most of which you've ended up spilling on your pajamas. Never having had any children of my own,3 hesitate to give any parenting advice in these pages, but I must ask the question: really, could I have been that bad?
Barrowman family lore is that I was worse than bad, and so over the years I've become okay with blaming my brother and sister for my insufferable infancy. My brother Andrew was five when I was born and Carole, the eldest, was eight. When my mum brought me home from the hospital and I was first introduced to them, they seriously freaked out. I know you're thinking that there's no way I can really remember these details from my infancy and early childhood, but in my family these stories are legendary. If you don't trust me, just ask my mum.
'Eeeew!' Andrew yelped, taking two steps back.
'He looks like Sooty,' Carole proclaimed with as much compassion.
Their reactions were based on the fact that my tongue, lips and most of the inside of my mouth were blue. I don't mean a dull, grey- toned, oxygen-deprived blue, which would've been bad enough. I mean a full-out periwinkle, the kind of blue that looks fabulous in a bold stripe on an Etro shirt, but not so gorgeous on a baby's face. My mouth was this odd hue because of an ointment used to kill an infection I'd contracted when I was born.
Blue mouth or not, I still think 'demon child' and 'freak of nature' were excessive responses from my own sibling flesh and blood. I don't care how old they were. Most other five- and eight- year-olds would have been much more adult and mature in their reactions. Therefore, it's my contention that I responded noisily to this initial tetchy sibling bonding and decided to punish them severely for it during the rest of my infancy. I believe I may have let out a loud wail at the exact moment they cried 'yuck' and I never shut my mouth again until I was ... okay, I've never shut my mouth again.
According to my family, things only got worse. My constant crying sent my mum into desperation mode. My dad fared better during these years because he was at work all day. Regular double overtime, I bet. My mum began to pay Carole to take me for long walks in my pram around Mount Vernon, the Glasgow suburb where we lived, so that my mum could get a break and pamper herself a little. You know, get to the bathroom, brush her hair, bathe. Somehow, the walking seemed to stimulate my vocal cords even more.
Carole then did what any smart Scottish lass of eight would do. She outsourced the labour, paying one of the other kids in our cul-de-sac to walk me. To Carole's credit, this might have been successful, if not for Andrew, who did what any smart Scottish lad of five would do in similar circumstances, especially one who'd not been cut in on the deal. He went to the Big Man himself and told on her.
By this time, I'd been home for a couple of months. The blue mouth had faded, but I was still bawling. It was becoming painfully clear to my parents that at least as far as Andrew and Carole were concerned, the romance of having a baby brother had completely worn off. Drastic measures were called for.
After dinner one night, my mum told my brother and sister to go into the living room and sit down. A few minutes later, my dad carried me into the room concealed within a brown paper bag.
'Why's the baby wrapped up?' asked Andrew, puzzled.
'He's going in the bin,' my dad replied.
My mum stood stoically next to him and her performance was of Academy Award calibre, as good as Joan Crawford any day.4 Mum even had props, clutching my little booties in her hands.
'But why are you putting him in the bin?' asked Andrew.
'Because you two don't seem interested in having a wee brother, and your mum and I think we should just get rid of him before we all get too attached.'
Even at such a young age, Carole was used to my dad's sense of humour. She'd survived his silly walks in public, his clownish falls in front of her friends, his dressing in drag at family parties,5 and his elaborate games of hide-and-seek, where he would risk life and limb to be the last one found. (...)
My dad didn't just contain his antics to his children and his wife. When my niece Clare was about seven and her brother Turner was four, they spent a weekend with my mum and dad. During the visit, Clare and Turner had to go to a neighbour for help to extricate my dad from a narrow basement cupboard, where he'd gotten stuck during a particularly competitive game.
So Carole knew better and she called my dad's bluff.
'You don't mean it, Daddy.'
But my dad was at the ready and began taping the paper around me until I was neatly swaddled in the brown bag. My dad was good. He had perfected the set-up, but it was my mum who threw the hook and finally roped Carole and Andrew in for the sting. From her pocket she produced a label with 'My name is John Scot Barrowman' already printed on it. (...)
When my mum began attaching the label with my full name to the brown paper bag, despite her bravado Carole broke first, followed quickly by Andrew. They promised to be better siblings and they agreed to stop trying to sell me to the highest bidder among their friends.
I'd like to say that this was the only time in my early childhood that my family tried to get rid of me, but, according to my dad, it wasn't and I 'just kept coming back'.
Перевод:
С момента моего рождения 11 марта 1967 я постоянно орал, и моя семья навсегда утратила способность слышать определенные звуки. Зато мои родители никогда не слышали, когда в дверь звонил коммивояжер, а сейчас, честно говоря, они пропускают большую часть того, что они говорят друг другу.
Мой отец утверждает, что если бы я был первым их ребенком, то был бы и последним. Что бы ни делали мои мама и папа - покачивание на стуле около колыбельки до тех пор, пока ножки не отпечатаются на полу, спокойная музыка, громкая музыка, колыбельные, угрозы и, наконец, в полном отчаянии и страхе за свой брак и рассудок, чуть-чуть виски из соски - ничто не могло меня успокоить.
О, спуститесь с небес, не говорите мне, что вам никогда не приходила в голову мысль накапать пару капель в бутылочку посреди ночи после четырех суток без сна и 142 чашек чая, большинство из которых были пролиты на вашу пижаму. Не имея собственных детей, не решаюсь давать советы по воспитанию, но я должен спросить: серьезно, неужели я мог быть настолько плох?
Семейные предания гласят: я был хуже, чем просто плох. Но только спустя годы я перестал (или наоборот, привык? :) ) обвинять моих брата и сестру в том, что мое раннее детство было невыносимым. Моему брат Эндрю было пять, когда я родился, а Кэрол, старшей, восемь. Когда мама принесла меня домой из роддома и они впервые меня увидели, они реально были в шоке. Я знаю, вы думаете, что невозможно помнить такие подробности своего младенчества и раннего детства, но в моей семье эта история стала легендой. Если вы не верите мне, спросите мою маму.
"Уэээ!" - вскрикнул Эндрю, делая два шага назад.
"Он похож на трубочиста..." - объявила Кэрол с таким же состраданием.
Их реакция объяснялась тем, что мой язык, губы и внутренняя часть рта были синего цвета. Я имею в виду не тусклый серовато-синюшный оттенок, это было бы достаточно плохо. Я имею в виду такой ярко фиолетовый, который бы сказочно смотрелся в качестве широких полосок на рубашке, но отнюдь не на лице младенца. Мой рот имел этот странный оттенок из-за мази, которую использовали для борьбы с инфекцией, которую я подхватил при рождении..
Синий рот или не синий, но я до сих пор думаю, что услышать «дьявольский ребенок» и «ошибка природы» от родных брата и сестры - это было чересчур. И неважно, сколько им было лет. Большинство других пяти- и восьмилеток могли бы отреагировать более взрослым образом. Поэтому я заявляю, что они начали первыми, а просто шумно ответил на эту обиду и решил сурово наказать их за это на все то время, что длилось мое раннее детство. Я верю, что я издал свой первый громкий крик в тот самый момент, как они воскликнули про меня: «Фууу!» и я никогда больше не закрывал рот до тех пор пока… окей, я так его и не закрыл.
Если верить моей семье, то дальше все становилось только хуже. Мой постоянный плач доводил маму до отчаяния. Папе в те годы было легче, потому что он был целыми днями на работе. Готов поспорить, регулярно оставался сверхурочно. Моя мама начала платить Кэрол за долгие прогулки с коляской вокруг Маунт Вернон, пригорода Глазго, где мы жили, чтобы получить передышку и хоть немного заняться собой. Ну, вы понимаете: полежать в ванне, привести себя в порядок, причесаться. Но прогулки почему-то стимулировали мои вокальные способности еще сильнее.
Тогда Кэрол сделала то, что сделала бы на ее месте любая сообразительная шотландская девочка восьми лет. Она отдала работу на аутсорсинг: стала платить другим детям, чтобы они гуляли со мной вместо нее. К чести Кэрол надо сказать, что предприятие могло бы иметь успех, если бы не Эндрю, который сделал в данных обстоятельствах то, что сделал бы любой сообразительный шотландский парень пяти лет, особенно, если он не был в доле. Он пошел и наябедничал.
К тому времени я был дома уже пару месяцев. Синий рот постепенно исчез, но вопить я продолжал. Моим родителям стало до боли ясно, что касаемо Кэрол и Эндрю счастливая история о маленьком братике потерпела крах. Требовались решительные меры.
Однажды после ужина моя мама сказала брату и сестре идти в гостиную и сесть. Через пару минут папа принес в комнату меня в коричневом бумажном пакете.
"А зачем малыша упаковали?" - озадаченно спросил Эндрю.
"Мы собираемся его выкинуть" - ответил отец.
Моя мама стойко держалась рядом с отцом и ее игра была достойна награды масштаба Academy Award не меньше чем игра Джоан Кроуфорд. У мамы даже был реквизит: она сжимала в руках мои пинетки.
"Но почему вы хотите его выбросить?" - спросил Эндрю.
"Потому что вам двоим, похоже, не нужен братик. Поэтому мы с мамой решили избавиться от него прежде, чем успеем привязаться к нему слишком сильно".
Даже в таком юном возрасте Кэрол уже успела привыкнуть к папиному чувству юмора. Она сносила его дурацкое поведение на людях, шутовские падения перед ее друзьями, переодевание в женские наряды на семейных вечеринках и тщательно продуманные игры в прятки, в которых он мог рисковал жизнью и конечностями, лишь бы его нашли последним. (...)
Папины выходки распространялись не только на детей и жену. Когда моей племяннице Клэр было около семи лет, а ее брату Тернеру - около четырех, они проводили выходные с моими родителями. Во время визита им пришлось бежать за помощью к соседу, чтобы вытащить моего отца из нижней части узкого буфета, в котором он застрял в процессе какой-то особой состязательной игры.
Так что Кэрол знала отца лучше, и назвала его обманщиком:
"Ты это не всерьез, папа".
Но отец был готов и начал заворачивать меня в бумагу до тех пока я не оказался аккуратно упакованным в коричневый пакет. Отец был хорош! Он спас ситуацию, но именно моя мама окончательно заставила поверить Кэрол и Эндрю в этот обман. Она достала из кармана бумажку, на которой было напечатано «Меня зовут Джон Скот Бэрроумен». (...)
Когда мама начала прикреплять этот листок с моим полным именем к бумажному пакету, Кэрол, несмотря на напускную храбрость, сломалась первой, а вслед за ней и Эндрю. Они обещали быть хорошими братом и сестрой и больше не стараться продать меня подороже своим друзьям.
Я бы хотел сказать, что это был единственный случай в моем детстве, когда моя семья пыталась от меня избавиться, но, если верить моему отцу, это не так. Просто я всегда возвращался.
* * *
One afternoon, as Murn and I were waiting at the Sandyhills bus stop for our trip to the store, she noticed I'd been crying.
'What's the matter, son?'
'My teacher keeps hitting me on the back of my head for no reason.'
Two points are important to note here. The first is that in 1973 corporal punishment was all the rage in UK schools. Secondly, if you have children or even know a child just a little, you'll appreciate that the likelihood was high that there was a reason. In retrospect, I d have slapped the hell out of me too if I was singing that fucking 'Milly, Molly, Mandy' all the time.
Murn was quiet for most of the bus ride and eventually I forgot that I'd told her anything about the teacher's slapping. Until two days later, when someone knocked timidly on the door of my Mount Vernon Primary School classroom. My teacher, She-Who- Shall-Remain-Nameless, was a bit startled by the knock, but asked the person to come in. In marched Murn.
With her hat pinned on her grey hair - the front curl of which was tinged with the telltale yellow from smoking - her handbag caught in the bend of her arm and her wool coat pulled tight across her ample chest, except for the nicotine curl she looked a lot like the Queen after a bad day with her corgis. Without so much as a 'How are you?' or 'I'm John Barrowman's gran,' she walked right up to the teacher and hit her across the back of her head several times, punctuating each slap with a word: 'Don't. You. Ever. Lift a hand. To a wean. Again. Ye auld bitch.'
The moment remains one of my most compelling memories. How could it not? The class was instantly silent; the teacher too stunned to move. The whole classroom became a blur to me. After Murn marched from the room, a few of my classmates started to giggle, and then their laughter became all-out babbling excitement at what had just happened. I was completely embarrassed for about ten minutes, while the teacher tried to settle us down. What I remember most about the incident is that, once I got over the initial shock, I was terrified that the teacher would call the police and Murn would get arrested. Fortunately, though, like Roxie Hart in Chicago, Murn escaped the law.
Перевод:
Однажды, когда мы с Мёрн (бабушка Джона) стояли на остановке и ждали автобус, она заметила, что я плакал.
"Что случилось, малыш?"
"Моя учительница постоянно дает мне подзатыльники безо всякой на то причины..."
Тут важно отметить две вещи. Во-первых, это был 1973 год и телесные наказания были обычным делом в британских школах. А во-вторых, если у вас есть дети, или вы хотя бы иногда имеете дело с детьми, вы понимаете, насколько высока вероятность того, что причина всё-таки была. Оглядываясь назад, я бы и сам себе врезал, если я и правда не переставая пел эту долбаную песню "Milly, Molly, Mandy".
Мёрн молчала большую часть поездки в автобусе, и в конечном счете я вообще забыл, что рассказал ей, о том, что учительница меня ударила. До тех пор, пока через два дня не услышал робкий стук в дверь моего класса в начальной школе Маунт Вернона. Моя учительница, Та-Которая-Останется-Неназванной, была несколько удивлена, но пригласила войти того, кто стоял за дверью. И тогда вошла Мёрн.
В своей шляпке, пришпиленной к седым волосам - пряди возле лица предательски пожелтели от табачного дыма - с сумочкой на сгибе руки и в шерстяном пальто, плотно обтягивающем пышную грудь, она очень походила на королеву после тяжелого дня со своими собачками (если исключить никотиновые пряди в волосах). Не сказав даже "Добрый день!" или "Здравствуйте, я бабушка Джона Бэрроумена", она подошла прямо к учительнице и отвесила ей несколько подзатыльников, приговаривая: "Никогда. Больше. Не поднимай. Руку. На ребенка. Ты, старая сука."
Этот момент остается одним из моих самых захватывающих воспоминаний. Да и может ли быть иначе? Одноклассники мгновенно притихли, учительница потрясенно замерла. Класс поплыл у меня перед глазами. Когда Мёрн покинула класс, некоторые одноклассники начали хихикать, потом смех перешел в возбужденную болтовню о случившемся. Минут десять, пока учительница пыталась нас успокоить, я был совершенно сконфужен. Что мне больше всего запомнилось в этой истории, это то, что когда первоначальный шок прошел, я жутко испугался, что учительница вызовет полицию и Мёрн арестуют. К счастью, она избежала наказания, как Рокси Хэрт из пьесы "Чикаго".
Теперь у меня на очереди аудиокнижка, хочу услышать это из первых уст :)