о европейских памятниках архитектуры
Помню, как восхитил меня дом, где родился Шекспир. Шибануло, да так, что когда вернулась в Мюнхен, захотела непременно поселиться в такой же вот точно домишко, странный, кривобокий, весь в коричневых прожилках. И поселилась. 1530 года постройки. Это, конечно, был не дом, а песня. Планировка мировая. Чтобы попасть в ванную, нужно было пройти через комнату, где жила турецкая семья. А они еще все спали на полу вповалку. Ступаешь в темноте, как «по трупам», и думаешь: «да плевать уже, только бы не на ребенка». В кухне высота потолка - 158 см. Не помню, чтобы там кто-то готовил. Готовить там было нереально. Наверное, в 16 веке на кухне трудились только дети. А еще там была суперсложная система порогов, я так до конца и не научилась их преодолевать - где-нибудь, да запиналась. Ну и, конечно же, эта фирменная германская сырость, плесень на стенах и запах отопительного масла - вот это жесть! Спала в шерстяных носках и перчатках под пятью одеялами, чтобы только не дышать этой отравой. И весь дом скрипел, шатался. Казалось, вот-вот балки на голову рухнут. Ремонтировать ничего было нельзя - это же памятник архитектуры. Даже ручку на двери поменять нельзя было. Которая сломалась. Написала заявление в Ратхауз, сначала пришел ответ с отказом, а через пару дней - дяденька полицейский с инструкцией… Оказалось, что ручку было нельзя поменять потому, что там, на двери один великий человек нацарапал свои инициалы…. И в процессе работ эту надпись можно было нечаянно повредить. Вот наш разговор:
Он: Видите вот эти буквы?
Я: и что?
Он: они имеют определенную ценность. Доподлинно известно.
Я: да я сама вчера это накарябала, поди?!
Он: нет, не вы. А Шопенгауэр.
Я: Шрпенгауэр жил в Мюнхене???
Он: в Мюнхене он оглох.
Я: он был глухим???
Он: только на одно ухо.
Я: то есть, Шопенгауэр испортил сей памятник архитектуры, а вы его еще и отмазываете?
Он: доподлинно известно, что не испортил.
Я: а мне-то что делать?
Он: я вас так понимаю! Это так ужасно, так ужасно! Мой двоюродный дядя купил дом 1800 года постройки. Как он сейчас мучается! Как он страдает! То нельзя, другое нельзя. А реставрация стоит огромных денег!
Я: а мне-то что делать?
Он: можно воспользоваться услугами реставратора, но это дорого. 900 евро.
Видимо, у меня сильно вытянулось лицо, потому что он тут же снова начал про своего двоюродного дядю…
Хозяин дома сделал вид, что ручка новая. Ну и я решила забить тоже. Так дверь и не закрывалась у меня. Но, собственно, закрывать-то ее было не от кого. И брать у меня было особо нечего. Да если бы и было, вряд ли бы кто взял. Кто там жило-то…
Дядя Володя, эмигрант из Краснодара, немец Аксель, почему-то живший среди иностранцев, итальянка Мария с сыном-стариком, ну и естественно, турецкие мужья, жены, тетки, братья, сестры, дети. С турками я не очень ладила. Вернее, они со мной. Женщины готовы были сварить меня заживо, на мужчин я сама лишний раз не смотрела. С дядей Володей и Акселем дружила. Они регулярно бухали на нашей карликовой кухне, а я сидела напротив, и болтала с ними. Так вот удачно совпало, что они оба не теряли человеческого облика, когда пили. А, может, мне просто было про них интересно. Дядя Володя в Краснодаре был учителем русского языка и литературы, в Германии он не работал, сидел на социалке. Он считал унизительным выполнять грубые подсобные работы. Он хотел работать в немецкой школе, преподавать русскую литературу на русском языке. И никаких компромиссов. Дядя Володя читал стихи Есенина и требовал, чтобы я немедленно переводила их Акселю. Я первое время и переводила. Пыталась. По большой глупости. Дядя Володя злился, кричал, что перевожу я плохо. Какой из меня переводчик, если я Есенина, великого Есенина! перевести не могу. Я подумала, и правда. Что ж я за переводчик, если рыпаюсь переводить Есенина . И начала шпарить из Гейне, благо как раз тогда у нас был курс немецкой лирики. Дядя Володя Есенина - а я Гейне. Дядя Володя Мандельштама - а я снова Гейне. Дядя Володя Бродского - а я еще раз Гейне. Зато красиво. Акселю было все равно. Даже если бы ему Раммштайн выдали за Гёте - он бы не понял. Ему главное было, чтобы с ним разговаривали, чтобы его что-то спрашивали, чтобы на него смотрели, чтобы с ним смеялись. Он о себе не рассказывал особо, но все знали, что у него есть где-то дети, которые на него забили. Забили, потому что ему когда-то было в лом платить алименты: он пошел в суд и отказался от отцовства. Тем не менее, он все время ждал. Открыток, звонков. Ни того, ни другого не было. Даже на Рождество ничего не пришло. Он был бесконечно, жестоко одинок.
Марию я боялась, потому что она выглядела моложе своего сына. В ней было что-то ведьминское, средневековое. В тот год в Германии проходил чемпионат мира по футболу, и к ней завалилась многочисленная родня из Италии. Приехали смотреть матчи. По телевизору. Мария злилась на них и перед каждой игрой желала команде Италии коллективного несварения. Но итальянцы стали чемпионами. Видимо, назло Марии.
Про Марию я знала меньше всего. Как она оказалась на этом корабле дураков... О себе она рассказывала много, но я ничего не понимала. Никогда не думала, что итальянцам настолько сложно произносить немецкие слова. Могу только предположить, что, наверное, причиной был сын. Она его постоянно лечила. Но от чего именно лечила - я опять же не поняла.
С чего вообще я вдруг пишу об этих людях. Да. Про дом Шекспира вспомнила. Да, я была очарована этим домом. Всеми этими музеями, этой атмосферой. И в Мюнхене я заехала в эту странную шопенгауэрскую комнету только с одной мыслью: здесь мог запросто остановиться Шекспир, если бы случилось ему проезжать через Баварию. А может, он и был в Германии, кто знает. Возможно, и был, возможно, и останавливался. Если речь идет не о том человеке, который родился в Страдфорде-на-Эвоне. Мне хотелось средневековости, атмосферы, тайны. Ничего подобного я не нашла. Никакой тайны, никакой средневековой атмосферы. Хорошо, если эти старинные дома со временем стали музеями или гос. учреждениями. Печально, если они попали в частные руки, и из них сделали доходные дома. Дешевые, эмигрантские, где немцу жить некруто. Где турецкая речь, ночной намаз, игра в нарды, арабская музыка, и турчата стульями кидаются. Враждебный взгляд из-под хиджаба, не понимающий, ни эту страну, ни этих людей, ни эту другую лучшую жизнь. Пьяные монологи о городе Краснодаре. О вишнях, о доме, о матери. О том, как хорошо там, наверное, сейчас…Эти дома населяют люди, у которых вдруг что-то сломалось, что-то сложилось не так, как они хотели. Которые вдруг поняли, что все зря, и каждый последующий день будет такой же, как предыдущий. Меня не трогают нытики, но когда люди сильные, волевые, с некогда активной жизненной позицией вдруг перестают мечтать - трудно смотреть не это. И эти старинные дома с прожилками - никакая уже давно не история, не тайна, не гордость, и не ценность. И не красота. Невозможно видеть красоту, когда больно человеку.
Он: Видите вот эти буквы?
Я: и что?
Он: они имеют определенную ценность. Доподлинно известно.
Я: да я сама вчера это накарябала, поди?!
Он: нет, не вы. А Шопенгауэр.
Я: Шрпенгауэр жил в Мюнхене???
Он: в Мюнхене он оглох.
Я: он был глухим???
Он: только на одно ухо.
Я: то есть, Шопенгауэр испортил сей памятник архитектуры, а вы его еще и отмазываете?
Он: доподлинно известно, что не испортил.
Я: а мне-то что делать?
Он: я вас так понимаю! Это так ужасно, так ужасно! Мой двоюродный дядя купил дом 1800 года постройки. Как он сейчас мучается! Как он страдает! То нельзя, другое нельзя. А реставрация стоит огромных денег!
Я: а мне-то что делать?
Он: можно воспользоваться услугами реставратора, но это дорого. 900 евро.
Видимо, у меня сильно вытянулось лицо, потому что он тут же снова начал про своего двоюродного дядю…
Хозяин дома сделал вид, что ручка новая. Ну и я решила забить тоже. Так дверь и не закрывалась у меня. Но, собственно, закрывать-то ее было не от кого. И брать у меня было особо нечего. Да если бы и было, вряд ли бы кто взял. Кто там жило-то…
Дядя Володя, эмигрант из Краснодара, немец Аксель, почему-то живший среди иностранцев, итальянка Мария с сыном-стариком, ну и естественно, турецкие мужья, жены, тетки, братья, сестры, дети. С турками я не очень ладила. Вернее, они со мной. Женщины готовы были сварить меня заживо, на мужчин я сама лишний раз не смотрела. С дядей Володей и Акселем дружила. Они регулярно бухали на нашей карликовой кухне, а я сидела напротив, и болтала с ними. Так вот удачно совпало, что они оба не теряли человеческого облика, когда пили. А, может, мне просто было про них интересно. Дядя Володя в Краснодаре был учителем русского языка и литературы, в Германии он не работал, сидел на социалке. Он считал унизительным выполнять грубые подсобные работы. Он хотел работать в немецкой школе, преподавать русскую литературу на русском языке. И никаких компромиссов. Дядя Володя читал стихи Есенина и требовал, чтобы я немедленно переводила их Акселю. Я первое время и переводила. Пыталась. По большой глупости. Дядя Володя злился, кричал, что перевожу я плохо. Какой из меня переводчик, если я Есенина, великого Есенина! перевести не могу. Я подумала, и правда. Что ж я за переводчик, если рыпаюсь переводить Есенина . И начала шпарить из Гейне, благо как раз тогда у нас был курс немецкой лирики. Дядя Володя Есенина - а я Гейне. Дядя Володя Мандельштама - а я снова Гейне. Дядя Володя Бродского - а я еще раз Гейне. Зато красиво. Акселю было все равно. Даже если бы ему Раммштайн выдали за Гёте - он бы не понял. Ему главное было, чтобы с ним разговаривали, чтобы его что-то спрашивали, чтобы на него смотрели, чтобы с ним смеялись. Он о себе не рассказывал особо, но все знали, что у него есть где-то дети, которые на него забили. Забили, потому что ему когда-то было в лом платить алименты: он пошел в суд и отказался от отцовства. Тем не менее, он все время ждал. Открыток, звонков. Ни того, ни другого не было. Даже на Рождество ничего не пришло. Он был бесконечно, жестоко одинок.
Марию я боялась, потому что она выглядела моложе своего сына. В ней было что-то ведьминское, средневековое. В тот год в Германии проходил чемпионат мира по футболу, и к ней завалилась многочисленная родня из Италии. Приехали смотреть матчи. По телевизору. Мария злилась на них и перед каждой игрой желала команде Италии коллективного несварения. Но итальянцы стали чемпионами. Видимо, назло Марии.
Про Марию я знала меньше всего. Как она оказалась на этом корабле дураков... О себе она рассказывала много, но я ничего не понимала. Никогда не думала, что итальянцам настолько сложно произносить немецкие слова. Могу только предположить, что, наверное, причиной был сын. Она его постоянно лечила. Но от чего именно лечила - я опять же не поняла.
С чего вообще я вдруг пишу об этих людях. Да. Про дом Шекспира вспомнила. Да, я была очарована этим домом. Всеми этими музеями, этой атмосферой. И в Мюнхене я заехала в эту странную шопенгауэрскую комнету только с одной мыслью: здесь мог запросто остановиться Шекспир, если бы случилось ему проезжать через Баварию. А может, он и был в Германии, кто знает. Возможно, и был, возможно, и останавливался. Если речь идет не о том человеке, который родился в Страдфорде-на-Эвоне. Мне хотелось средневековости, атмосферы, тайны. Ничего подобного я не нашла. Никакой тайны, никакой средневековой атмосферы. Хорошо, если эти старинные дома со временем стали музеями или гос. учреждениями. Печально, если они попали в частные руки, и из них сделали доходные дома. Дешевые, эмигрантские, где немцу жить некруто. Где турецкая речь, ночной намаз, игра в нарды, арабская музыка, и турчата стульями кидаются. Враждебный взгляд из-под хиджаба, не понимающий, ни эту страну, ни этих людей, ни эту другую лучшую жизнь. Пьяные монологи о городе Краснодаре. О вишнях, о доме, о матери. О том, как хорошо там, наверное, сейчас…Эти дома населяют люди, у которых вдруг что-то сломалось, что-то сложилось не так, как они хотели. Которые вдруг поняли, что все зря, и каждый последующий день будет такой же, как предыдущий. Меня не трогают нытики, но когда люди сильные, волевые, с некогда активной жизненной позицией вдруг перестают мечтать - трудно смотреть не это. И эти старинные дома с прожилками - никакая уже давно не история, не тайна, не гордость, и не ценность. И не красота. Невозможно видеть красоту, когда больно человеку.