Общественное достояние как травма
Выборочные места из статьи Марии Силиной о культуре исторических памятников и мест памяти
В статьее рассмотриваются три наиболее проблемных аспекта современного использования и понимания культурного наследия в России, сконцентрировавшись на наследии XX века. Во-первых, это отсутствие консенсуса о понятии «общественного достояния». Во-вторых, это игнорирование важнейшей функции культурного наследия как инструмента социальной работы. В-третьих, это двойственное отношение к коммеморативной культуре СССР.
Начало сноса Зарядья, начало 1930-х гг.
1.
Государство - бизнес
Как показала в своей книге Екатерина Правилова, в Российской империи частные интересы были выше государственных, что привело к фрагментарности понимания идеи общественного достояния [1]. Проще говоря, за владельцем признавалось право на полное самоуправство вопреки любым соображениям общественной пользы. В СССР неоспоримость частного права стала свойством государственного права. За сто с лишним лет не удалось создать буферной зоны «общественного достояния», охрана природы, памятников и интеллектуальных прав хронически противопоставляется извлечению прибыли, причем не важно, кто ее получает - государство или бизнесмены. Cимптоматично, что федеральный закон № 73-ФЗ «Об объектах культурного наследия», который был принят лишь в 2002 году, сменив закон 1976 года, уже в 2009 году включил в себя поправки, которые облегчили выведение памятников из-под охраны. Определяющим мотивом снятия с охраны стала коммерческая выгода от освобожденного участка [2]. Типичный случай произошел и с так называемой Сносной комиссией при правительстве Москвы [3], которая была ликвидирована как нарушающая права собственников перестраивать исторические дома на свое усмотрение [4]. Недавно был организован и круглый стол по государственно-частному сотрудничеству в сфере культуры, в ходе которого государство обозначило свою заинтересованность в привлечении бизнеса к эксплуатации исторических памятников. Выяснилось, что частный бизнес был готов к вложению в репутационные социальные проекты, но государство настаивало на извлечении прибыли [5]. Я не идеализирую намерения бизнесменов, лишь хочу показать, что фрагментарность понимания общественного блага свойственна всем участникам процесса. Вот свежие новости из московского Зюзина: «Еще в 2006 году был прописан инвестиционный план, по которому застройщик софинансирует строительство блока начальных классов школы № 563 путем зачисления денег в бюджет г. Москвы» [6]. В 2016 году в этом здании открылась частная школа, а жители пятиэтажек, которые так и не снесли из-за дефицита средств, вынуждены возить детей в школы не по месту жительства.
Это исторически укоренившееся игнорирование наследия как общественного блага сегодня усугубляется отсутствием работающей системы охраны памятников, регламента управления собственностью культурного значения, а также отсутствием налаженной практики по сохранению городской застройки, которая бы не допускала изменения внешнего вида (при реконструкции) и внутреннего наполнения (при реставрации) исторических объектов (...).
Гражданское участие
Главным агентом в сохранении и использования наследия является само общество. Нынешняя практика на Западе исходит из идеи cultural diversity, наследие и мемориальные практики рассматриваются мировым сообществом как социальный инструмент интеграции разных общественных групп, гораздо более разнообразных, чем традиционная российская пара «интеллигенция vs народ» (...).
Лишь простое перечисление инициатив и попыток выработать законы об охране наследия в Российской империи, СССР и России займет объемистый том [9]. В 1920-е годы шло институциональное становление научных отделов и обществ защиты, которые были направлены на сохранение церквей, дворянских усадеб, частных коллекций, национализированных в 1918 году [10]. Институционализация экспертного сообщества прекратилась к началу 1930-х годов, когда ускоренная модернизация СССР сделала невозможной практически любую полезную деятельность по сохранению исторического облика городов. Недавно в Школе наследия в Москве историк Е.Б. Овсянникова прочитала доклад об охране памятников в 1920-1930-е годы, опираясь на документы и дневники личного фонда реставратора и специалиста по охране памятников Н.Д. Виноградова (1885-1980). Она упомянула типичный пример государственного распоряжения наследием в те годы: Китайгородскую стену пустили на щебень для строительства метро в 1935 году [11]. Такое циничное и недальновидное отношение, не говоря уже о распродаже музейных и церковных ценностей в 1930-е, стало лишь началом размежевания общества и государственных инициатив [12]. Охранная деятельность по защите исторической застройки, окружающей среды и краеведение были разгромлены в 1930-е годы [13]. С 1960-х они стали олицетворять нонконформистскую культуру [14]. Одновременно этот период стал началом официального регламентирования наследия: ратификация охранных соглашений и деятельности в 1960-е годы по всему миру стала тем стимулом, который подтолкнул к аналогичным мероприятиям в СССР. После создания Международного совета по сохранению памятников и достопримечательных мест (ИКОМОС) в 1965 году в стране было создано Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (ВООПИиК). В те же 1960-1970-е годы происходил массированный снос исторической застройки Москвы в связи с прокладкой новых магистралей, что активизировало общественное внимание к наследию [15]. Наследие рассматривалось активистами не как отдельные объекты, а как среда, наполненная историческими ассоциациями [16]. Однако, как показывает последующая история охраны памятников, расширенное понимание наследия не получило официального признания до сих пор.
В 1976 году был принят закон «Об охране и использовании памятников истории и культуры». До распада СССР страна присоединилась к нескольким важным конвенциям, а после, уже в РФ, не было ратифицировано ни одной [17]. Надо отметить, что 1960-1970-е годы - переломный момент для государственных и общественных стратегий охраны наследия по всему миру (...).
Активистские стратегии защиты
С наступлением 2000-х появились некоторые положительные сдвиги, такие, как востребованность краеведения, рождение профессиональной журналистики о наследии, а также публикация путеводителей и специальной литературы по отдельным памятникам [20]. Однако основным препятствием для охраны наследия остается то, что не существует рутинной бережной эксплуатации и консервации памятников, как в случае с общественными зданиями, жилыми домами и индустриальным наследием, не говоря уже о зданиях и элементах городского пейзажа, которые потенциально могли бы стать памятниками через некоторое время. Отсутствие регламента и закрепившаяся практика сноса вызвали к жизни две формы защиты наследия в России.
Первая, самое распространенная и укорененная в истории, - это акции в защиту памятников под угрозой. Хронику нарушений в охране и учет требующих консервации и ремонта зданий ведет общество «Архнадзор» с 2009 года. Тот факт, что здания, находящиеся под защитой, из-под нее выводятся, делает этот способ самым адекватным, вернее, вынужденным. Активная деятельность общества выглядит диспропорционально ответственности государства, особенно по сравнению с теми странами, в которых государственные структуры благополучно выполняют возложенные на них функции (...).
Второй подход родился из-за хронического отсутствия какой-либо альтернативы сносу исторических зданий. Активистами была предложена опережающая тактика: привлечение «архитекторов для разработки альтернативных проектов сохранения и использования памятников под угрозой» и системной работы с потенциальными инвесторами и архитекторами-исполнителями (...).
2.
Памятник как общественная ценность
В научной и практической сфере в России понимание исторического памятника осталось на уровне первых десятилетий XX века. В мировой практике Вторая мировая война (1939-1945) стала тем рубежом, с которого началась новая история охраны и валоризации наследия. В работах 1940-х годов Морис Хальбвакс разработал концепцию коллективной памяти («La mémoire collective», 1950). Память стала рассматриваться не в терминах психологии, как частное дело, а как социальная реальность: ведь всегда существует набор образов и сюжетов, которые важны (или продвигаются как ценные) для определенной социальной группы. Применительно к концепциям «воображаемых сообществ» (Anderson, 1983) и «придуманных традиций» (Hobsbawm and Ranger, 1983) эта идея оказалась очень плодотворной для понимания наследия не как репертуара объектов, а как инструмента общественной жизни, одного из элементов взаимодействия социальных групп. Непосредственно в области практики наследия идея коллективной памяти получила свое дальнейшее развитие в работах Пьера Нора («Les Lieux de mémoire», 1984-1992). Он предложил концепцию «мест памяти», тех, которые наиболее полно кристаллизуют опыт общества. Lieux de mémoire он противопоставлял «живой памяти», которая конечна и персональна. Именно определение «мест памяти» позволило по-новому взглянуть на проблему сохранения наследия, которое стало восприниматься гораздо шире, чем набор объектов и материальная сохранность памятника.
В научной и практической сфере в России понимание исторического памятника осталось на уровне первых десятилетий XX века.
На первый план выдвинулись вопросы, «кого» представляет памятник, кто «имеет право» занимать то или иное место своими воспоминаниями и т.д. В Европе и в мире принято несколько конвенций, официально признающих такое расширенное понимание наследия. Назову лишь одну: это конвенция Фару (2005 г., вступила в силу в 2011-м), приятая Советом Европы, согласно которой «ценность объектов и мест признается не самих по себе, а из-за тех ассоциаций, значений и опыта, которые связаны с этими объектами в обществе». Так, во Франции активно происходит фиксация наследия многоэтажного социального жилья с архивированием историй жильцов [24] (...).
Другими словами, не ценность отреставрированного объекта как такового, а его включенность в культурную и историческую среду стала важнейшим для понимания современного понятия наследия. Как ни печально это осознавать, из-за отсутствия системы защиты и элементарного поддержания зданий в рабочем состоянии России еще далеко до таких тонкостей, пока освоение элементарных правил реставрации и постановка памятников на охрану еще не поставлены на поток [26]. Кажется, говорить о многообразии культурных проявлений преждевременно. Однако расширение теоретической базы просто необходимо для упорядочения практики.
Наследие как травма
Важным стимулом развития критического и контекстного подхода к наследию стала трагедия Второй мировой войны. Социолог Кай Эриксон («A New Species of Trouble», 1994) выдвинул идею коллективной травмы, которая формирует сообщества. И уже другой исследователь, Джеффри Александер, более подробно разобрал вопросы социальной травмы и конструирования идентичности и памяти, утверждая, что «культурная травма имеет место, когда члены некоего сообщества чувствуют, что их заставили пережить какое-либо ужасающее событие, которое оставляет неизгладимые следы в их групповом сознании, навсегда отпечатывается в их памяти и коренным и необратимым образом изменяет их будущую идентичность» [27]. Доминик Лакарпа сформулировал еще более точное определение травмы и его отношение к конструированию памяти и общественного наследия («Writing History, Writing Trauma», 2001). По его мнению, травмирующие события существуют всегда, а все члены общества - потенциально жертвы. Но в травме, которая формирует историю общества, конкретные события и разделение на палачей и жертв - не вопрос психологии, а вопрос политики. Одна из функций валоризации наследия травматизированных сообществ - проработка травмы в результате ее институционализации и коммодификации.
Наиболее детально эта проблематика тяжелого наследия была разработана в связи с Холокостом и репрезентацией трагедии в пространстве городов. В СССР существовала система лагерей ГУЛАГ, миллионы людей были высланы из своих домов в ходе коллективизации, как и национальные группы и сообщества. В СССР с 1930-х годов практиковалось строительство объектов заключенными, в городах до сих пор сохранились здания многочисленных институтов, которые были закрыты, а сотрудники репрессированы в ходе «культурной революции» 1928-1932 гг., объекты, построенные в ходе пропаганды советского строя в эпоху сталинизма и холодной войны. В России сейчас существует только одна инициатива, которая осуществляет идею коммеморации тяжелого наследия. Это частный некоммерческий проект «Последний адрес» (...). Других тем - революция, коллективизация, диссидентская культура, национальные конфликты - не существует в российском общественном пространстве, однако все эти темы - наше наследие.
3.
Признание коммунистического наследия
Если способы репрезентации репрессивных акций государства отработаны в Европе на примере национал-социализма и экспансии коммунистической идеологии, то коммунистическое наследие внутри страны как целый комплекс мер и образов по созданию новой культуры все еще не осмыслено. Можно смело утверждать, что в плане создания индустрии коммеморации СССР был лидером в XX веке. Нигде с такой последовательностью и в таком масштабе не было создано музейной сети, памятников и мест памяти.
Проблемой этой мемориальной инфраструктуры стал вопрос временной и типологической ценности объектов (...). Так, до сих пор в России дебатируется вопрос, который был сформулирован в начале XX века: сколько нужно времени, чтобы объект стал «памятником», и стоит ли спасать и охранять памятники XX века или лучше сконцентрироваться на дореволюционных объектах (...). Это искусственное разделение - на памятники старины и памятники современности - берет свое начало со времен революции, когда государство создавало комитеты по охране памятников и вырабатывало критерии защиты исходя из представлений о древности и уникальности, характерных для музейной и археологической мысли того времени. Сейчас защитники старины ссылаются на негативные последствия идеологизированного отношения к церквям и усадьбам, которые сегодня, как и в СССР, тихо гниют и разваливаются. Защитники молодого наследия приводят многочисленные примеры отсутствия консенсуса о памятниках XX века, из-за которого здания гниют и разваливаются. Однако практика защиты в равной мере плохо разработана как для древних, так и для новых памятников.
Если наследие авангарда находит своих сторонников, то коммунистическое наследие начиная с 1930-х - все еще экзотика. При этом количество коммунистических мемориальных объектов и мест поражает воображение: мы все еще живем в цивилизации СССР. Индустрия массового производства - от памятников Ленину и типовых военных памятников до типовых жилых домов и общественных зданий - создала в России благодатную почву для того, чтобы пересмотреть консервативный подход к пониманию памятника как уникального явления (...).
В плане создания индустрии коммеморации СССР был лидером в XX веке. Нигде с такой последовательностью и в таком масштабе не было создано музейной сети, памятников и мест памяти.
Тотальная коммеморация
Еще одной стороной этой коммунистической инфраструктуры памятников, табличек и мест памяти является их выключенность из жизни, заброшенность и повсеместность (...).
Скоро будет столетний юбилей двух революций 1917 года. Сейчас декабрь 2016 года: до сих пор нет никаких инициатив по переосмыслению столетия революций как события, оставившего колоссальное мемориальное и визуальное наследие. Сбор информации о памятниках и памятных местах отсутствует, нет понимания ценности исторических памятников из-за спорности самого события двух революций. Все еще кажется, что революция всегда рядом, но это не так: не памятники рушатся, а те ассоциации, воспоминания и контексты, которые были созданы вокруг них.
Приведу только один яркий пример, как сохранившиеся объекты могут разрывать смысловые связи между обществом, местами и памятью. В СССР было создано большое количество музеев царской ссылки, рассказывающих о зверствах царизма и мужестве будущих партийных лидеров. В СССР была создана система ГУЛАГа, которая просуществовала с 1930 по 1960 год, насчитывающая 30 000 мест заключения, ...но школьники гораздо больше могут узнать сегодня о «царской ссылке», чем о недавнем прошлом.
Выдуманные традиции
Новоделы и практика реконструкции вместо реставрации играют важную роль в создании официальных версий прошлого. Создание новоделов де-факто узаконено в России [31]. Более того, за них реставраторы получают награды (...). Новодел - редукционистское понимание сразу двух ультраконсервативных феноменов в культуре XIX-XX веков. Во-первых, практика зиждется на понятии исторического памятника [33]. В самом общем виде исторический памятник - это изолированный археологический предмет изучения знатока и антиквара. Во-вторых, практика реставраций XIX века была основана на т.н. идеальных реставрациях. Классик советской реставрации XX века Игорь Грабарь критиковал задачи реставраторов дореволюционного времени, которые ставили своей целью «убрать позднейшие наслоения, но не добавлять ничего нового», однако те же претензии, но в завуалированной форме, возникали у него применительно к советской практике [34]. Это неразличение реставрации и реконструкции сохранялось и позже. Более того, популярная на Западе практика демонстрации разных исторических слоев памятника также не применяется сегодня - по крайней мере, по отношению к наследию XX века. Другими словами, история не признается сложным и многоактным процессом (...).
Сегодня проблемы наследия, особенно наследия СССР, разнообразны и требуют обновления методологии. Необходимо признать историю процессом гораздо более многосоставным и сложным, чем идея национального триумфа, а также признать социальную ценность наследия. Редукционистское понимание истории и наследия при отсутствии консенсуса и регламентации выявления и постановки на учет памятников создало очень тяжелую ситуацию. С одной стороны, заново набирают силу выдуманные традиции, которые вытесняют историю городских сообществ и травматичную историю России XX века за пределы общественного внимания. С другой, инфраструктура коммунистического наследия до сих пор определяет культурный и мемориальный ландшафт страны. Оба положения создают отчужденное пространство, в котором памятники и сообщества существуют сами по себе.
Полностью статью со ссылками см. в источнике.