"Я тень священную мне встречу..."
В этом году к 220-летию со дня рождения Евгения Боратынского, уроженца Тамбовской губернии, опубликовала свою статью в «Рассказ-газете», которая вышла в свет в конце февраля - начале марта.
Рассказ-газета. Тамбов, 2020. №16
Климкова М.А. "Я тень священную мне встречу..." // Рассказ-газета. Тамбов, 2020. № 16
«Я ТЕНЬ СВЯЩЕННУЮ МНЕ ВСТРЕЧУ…»
Запустение, окружающее нас, неописуемо, развалинам и могилам нет конца и счета: что осталось нам, кроме «Летийских Теней» и той «несрочной весны», к которой так «убедительно» призывают они нас?
И. Бунин, 1923 г.
Порой происходят события, которые навсегда остаются в душе и заставляют задуматься о законах истории, о вопросах жизни и смерти, о назначении человека. Таким памятным знаком стала для меня одна из поездок 2003 года на место бывшей усадьбы Мары - «приюта младенческих годов» Евгения Боратынского, ныне село Софьинку Уметского района.
В те годы нам удалось добиться учреждения областного литературно-художественного музея, обосновавшегося в тамбовском доме Михаила Боратынского, внучатого племянника поэта, хранителя фамильных святынь. Вскоре художник и коллекционер Владимир Шпильчин передал в дар новому музею свое собрание, посвященное Маре, а в сельской школе Софьинки открылась постоянная экспозиция, что рассказывала об истории места. Через несколько лет один за другим стали происходить другие события: в Петербурге вышла моя книга «Край отеческий…» История усадеб Боратынских», областной музей закрыли, тамбовский дом Михаила Боратынского снесли, софьинскую школу сначала лишили имени поэта-земляка, а потом и вовсе упразднили. Однако в 2003 году, во время путешествия в Софьинку, об этом нельзя было предугадать.
5 ноября день выдался пасмурным и зябким. Утром накрапывал дождик, но когда, минуя город Кирсанов, подъехали к Софьинке, ветер разогнал серые тучи, небо немного прояснилось, и все пространство озарил тихий свет. Мы оказались на склоне холма, у речки Вяжлей, где в 1804 году началось строительство усадьбы. Ныне на этом месте раскинулся обширный пустырь, поросший седой полынью, с сельским кладбищем посередине. Рядом с фундаментом разрушенной Вознесенской церкви стоят надгробия дворянского некрополя, где покоятся мать поэта, его брат, племянник и племянницы, другие родственники, соседи по имению, а также одна из последних владельцев Мары - единственная дочь поэта Антона Дельвига баронесса Елизавета Дельвиг.
Уроженец тех мест митрополит Вениамин (Федченков) когда-то писал о некрополе:
Стеною низкой огражденный,
На взгорье белый храм стоит,
За ним, кленами осененный,
Господ старинный род лежит.
Кресты из мрамора белеют...
Лампадки тихо здесь горят...
На плитах надписи темнеют...
Цветы кругом могил пестрят...
В 1999 году к 200-летию Евгения Боратынского некрополь Мары попытались привести в порядок: с помощью археологических раскопок определили точные места захоронений и убрали следы поруганий, отреставрировали и установили надгробия, провели дорогу.
Постояв у могил на обдуваемом ветром дворянском кладбище, мы пошли дальше - туда, где на взгорье виднелось заброшенное здание детского сада - постройка советского времени. Неподалеку сохранялся шест с металлической табличкой, на которой можно было прочесть жизнеутверждающий текст: «Здесь был и будет дом Боратынского».
Мы обозрели фундамент небольшого усадебного дома, обнаженного во время раскопок 2000 года, и направились к парку, что вырос на месте подлинника XIX века. Он встретил нас черной графикой деревьев, тихим шуршанием влажных листьев под ногами и особыми осенними запахами. На главной аллее, то тут, то там, попадались свежие пеньки и разбросанные сучья - жители Софьинки вырубали дубы и березы для топки печей.
Когда-то парк Боратынских был необыкновенно красив, особенно весной. Житель тех мест Дмитрий Поздняков воспоминал: «Конец апреля 1918 г. День - яркий, солнечный и по-весеннему теплый. Пройдя с полверсты от дома усадьбы Баратынских…, я вошел в аллею дубового парка - Мара, посаженного, как говорят, самим [отцом поэта] Абрамом Баратынским… Когда я входил в парк, солнце сквозило между голых дубовых ветвей, ласкало голубое поле подснежников и, золотя стволы дубовых великанов, превращало Мару в рай на земле... Воздух звенел от тысяч пернатых музыкантов. В непрерывную трель пестрых зябликов вплеталось нежное многоколенное лепетание овсянок, дроздов, а из грачевни… доносился скрипучий, гортанный, грачиный - «брат, бра-а-т» и сдавленный клекот цапель. Подснежники, покрывавшие сплошь всю площадь парка, посеянные, как говорят, еще старым барином, своим нежным цветом дополняли весеннюю симфонию дня. Они весело глядели из-под ржавой прошлогодней дубовой листвы и, забравшись в столетние морщины дубовых деревьев, куда их семена были занесены, по-видимому, ветрами, - создавали зрелище сказочное».
Мы подошли к оврагу. У его подножия когда-то стоял каменный павильон «Грот», выстроенный в духе средневекового европейского замка, и в том же стиле купальня. От построек не осталось и следа, но все также продолжал о чем-то тихо журчать ручей Мара и гулко разноситься голоса птиц. В мыслях всплыли строки стихотворения Боратынского «Запустение»:
…В осенней наготе стояли дерева
И неприветливо чернели;
Хрустела под ногой замерзлая трава,
И листья мертвые, волнуяся, шумели;
С прохладой резкою дышал
Мне резкий запах увяданья,
Но не весеннего убранства я искал,
А прошлых лет воспоминанья…
Поздней осенью 1833 года Евгений Боратынский прогуливался по парку Мары и везде находил следы запустения. Его воспоминания о счастливом детстве и некогда процветавшем поместье, об умершем отце и тленности земного мира были созвучны осеннему настроению увядавшей природы. (Эти чувства и мысли воплотились в его стихотворении «Запустение», увидевшем свет в 1834 году.)
Однако как не были бы тогда грустны приметы утрат, все же им было далеко до той страшной, всепоглощающей разрухи, которая наступила в Маре через 100 лет и которая продолжается сегодня.
В 1920-1950-х годах усадьба разделила судьбу многих дворянских гнезд: постройки были разобраны на строительный материал, парк и плодовый сад вырублены на дрова, искателями драгоценностей осквернен фамильный некрополь. На поэта Боратынского поставили клеймо «помещика-крепостника», воспевавшего в стихах «эстетику усадебной жизни», и, таким образом, воздвигли идеологическую преграду для проникновения его наследия в широкое литературное пространство.
В конце 1960-х годов, после так называемой «оттепели», когда поэзия Боратынского стала возвращаться в общество, возникла идея воссоздания Мары и учреждения музея. Но воплотить этот замысел в жизнь так и не удалось: сначала у областной власти не было интереса и желания, потом - воли и научных возможностей, а теперь, в эпоху «второго пришествия капитализма», как говорят, - средств.
Вместе с тем в обществе растет интерес к истории, поэтому все чаще высказываются мысли о возрождении дворянских усадеб, свидетельствующих о знаменитых соотечественниках, в том числе и Мары. В ней Боратынский провел детство и ей посвятил известнейшие стихи «Мара», «Родина», «Запустение». Здесь сформировались его характер, мироощущение и первые эстетические взгляды. Сюда он стремился душой и сердцем на протяжении всей жизни. Современник поэта Николай Коншин вспоминал о любви Боратынского к родительской усадьбе: «Я не знавал человека более привязанного к месту своего рождения: он, как швейцарец, просто одержим был этой, почти неизвестной у нас болезнью, которую французы называют mal du pays [ностальгия, тоска по родине]. Питая надежду на скорое производство в офицеры, обнаруживал смело перед нами желание тотчас же оставить службу и поселиться дома».
Судя по письмам и стихам, Мара - «сень святая», «дом отеческий», «край любимый» - была для Евгения Боратынского высоким и в то же время конкретным символом Родины. Чувство привязанности к родному краю испытывает любой нормальный человек, но столь острое его восприятие было присуще лишь душе поэта. Возрожденная Мара могла бы стать символом этих простых, частью забытых человеческих ценностей, без которых, однако, невозможно долголетие ни какого-либо народа, ни государства.
Следуя тропинками парка Мары, прислушиваясь к тихому лепету ручья и возгласам одинокой птицы, возникли мысли о «порочной бесконечности» человеческой истории - замкнутом круге всеобщего запустения. Но, как ни странно, уныния не было. В мыслях в такт шагов продолжали звучать негромкие стихи Боратынского. Казалось, что сам поэт незримо идет рядом, свидетельствуя о чем-то очень важном. Из глубины сердца вдруг возникло удивительное чувство, которое разрасталось, захватывало душу и возвышало над повседневностью. Оно в полной мере было созвучно переживанию Ивана Бунина, оставившего в 1923 году воспоминания о посещении одной из бывших дворянских усадеб и увидевшего жизнь сквозь призму стихотворения Боратынского «Запустение»: «И росло, росло наваждение: нет, прежний мир… не есть для меня мир мертвых, он для меня воскресает все более, становится единственной и все более радостной, уже никому не доступной обителью моей души! …Среди запустения родных мест, среди развалин и могил, я чувствую… незримое присутствие некоего Призрака; и он, «сия Летийская Тень, сей Призрак» -
Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую, несрочную весну,
Где разрушения следов я не примечу,
Где, в сладостной тени невянущих дубов,
У нескудеющих ручьев,
Я тень священную мне встречу...»
Марина Климкова