Связь русского "старообрядчества" с иудейской каббалой
Оригинал взят у iskander_bel в Связь русского "старообрядчества" с иудейской каббалой
Оригинал взят у antikob в О происхождении старообрядчества
Очень ценные сведения, проливающие свет на тесную связь старообрядчества, столь высоко превознесенного бесноватым КИСЭ, и иудейским платонизмом - каббалой, были обнаружены мной в книге Любови Левшун "История восточнославянского книжного слова XI-XVII веков" (Минск, 2001):
Книжная реформа
БОЛГАРСКОГО ПАТРИАРХА ЕВФИМИЯ ТЫРНОВСКОГО
Изменения в восточнославянской книжности XIV-XV вв. во многом были определены книжной реформой, произведенной последним болгарским патриархом Евфимием Тырновским и его единомышленниками. Реформа эта касалась, собственно, принципов перевода с греческого, состава литературного языка, правил правописания и грамматики.
Правда, до нас не дошел ни один теоретический труд, посвященный этой весьма значимой для культурной жизни юго- и восточнославянских стран реформе. О смысле ее можно судить (или точнее - догадываться) лишь по сочинению "О письменах"[1] ученика Евфимия Константина Костенческого по прозвищу Философ. И именно потому, что реформа непосредственно касается правил слововыражения,
[Spoiler (click to open)]
она, на мой взгляд, теснейшим и существеннейшим образом связана с учением безмолвников-исихастов. Хотя связь эта имеет, скорее, апофатический характер.
Прежде всего, что поражает в сочинении Константина Философа, - это целенаправленная архаизация языка при прямо-таки фанатичном поклонении форме, букве - "обожение" букв, ибо, по убеждению книжника, каждая буква в слове имеет свой особый смысл, и изменение (или ошибка) в написании одной буквы слова может изменить смысл всего речения, которое воспринималось новой школой субстанциально и толковалось аллегорически.
Такой пиетет по отношению к каждой букве священного текста коренится в гносеологических представлениях Философа, согласно которым познание есть не что иное, как называние (вспомним, как Адам давал названия многообразным тварям), когда понять (познать) вещь означает назвать ее, то есть угадать ее истинное имя, поскольку имя это "равняется обозначаемой субстанции, предмету. Слово "бог" и Бог Сам составлены из одной материи. Читать текст - значит войти в сферу влияния самой материи, разница между субъектом и объектом восприятия отменяется"[2]. А потому "в книге без соборного постановления нельзя изменить даже одну букву, не исказив при этом содержания и не нарушив связи между сущностью реалии и ее языковым воплощением"3.
В общем, в учении Константина Философа, вопреки традиционной иконологии, очевидно отождествление "характера"и "подобия" - в данном случае слова (материи) и выражаемой им сущности, в то время как Феодор Студит, напомню, особо подчеркивал, что "характер" и "подобие" имеют разные сущности, а Палама утверждал символизм, но отнюдь не тождество слова по отношению к обозначаемой им реалии.
Характерно и показательно для культуры, увлеченной проблемой человека, что сами отношения между языками и внутри отдельно взятого языка мыслятся Константином Философом антропоморфически: так еврейский язык представляется ему отцом, а греческий - матерью языка славянского; согласные звуки книжнику видятся мужчинами, а гласные - женщинами, поскольку первые господствуют, а вторые подчиняются. Диакритические знаки ассоциируются с женскими головными уборами, которые неприлично носить мужчинам. И поскольку дома женщины в присутствии мужчин могут снимать свои головные уборы, то и гласные в сопровождении согласных могут не иметь надстрочных знаков и т. д.[4]
Впрочем, тождество слова и выражаемой им сущности относится, в представлении Константина, лишь к "священным" языкам, то есть к языкам Церкви, Священного Писания, богослужения. Тем самым церковнославянский язык безусловно отделялся от разговорного, языка деловой письменности и внебогослужебной книжности, что вскоре дало свои плоды в культуре - привело к еще более ощутимому расхождению двух форм бытия древнерусского языка: письменной и устной, а вместе с тем - к еще более углубившемуся противопоставлению церковнославянского и разговорного языков. Уже в XV-XVI вв. эти противоречия четко осознавались книжниками. Зиновий Отенский (ум. 1571- 1572 г.?), например, не допускал даже мысли о возможности перевода (или хотя бы частичной адаптации) церковно-богослужебных текстов на разговорный язык, но настаивал на обратном: на исправлении разговорной речи по образцу упорядоченного (письменного) языка церковного богослужения. "Мню же, - писал он в "Истины показании к вопросившим о новом учении"[5], - и се лукавого умышление в христоборцех или в грубых смыслом, еже уподобляти и низводити книжныя речи от общих народных речей. Аще же и есть полагати приличнейши, мню, от книжных речей и общия народныя речи исправляти, а не книжныя народными обезчещати..."
Ярким документально подтвержденным примером субстанционального восприятия текста являются показания писца Михаила Медоварцева на церковном Соборе 1531 г., осудившем его вместе с преп. Максимом Греком за порчу священных книг. Во время "книжной справы" , - вспоминает переписчик, - Максим приказал ему стереть несколько строк в богослужебной рукописи. Соскоблив две строки, писец невольно остановился: "Дрожь мя великая поймала и ужас на меня напал". Тогда преп. Максим сам стер оставшийся текст, чем, по мнению Медоварцева, уничтожил "великий догмат премудрый..."[6]
От книжной реформы Евфимия, видимо, берет начало традиция рассматривать церковнославянские тексты как своеобразный камертон и регулятор догматической точности и стилистической правильности словоупотребления. "Все формы языка, - писал В. В. Виноградов о традиционалистах, - понимались и толковались как непосредственное отображение религиозных сущностей и церковных догматов. Казалось, что изменение формы слова, перемена имени чего-нибудь влечет за собой искажение самого существа религиозного понятия или предмета культа. Религиозное слово представлялось наделенным религиозно-магической силой... Поборники церковной старины восставали против замены одних слов другими, так как от этой замены, по их представлениям, искажается внутреннее существо предметов культа и подлинная связь лиц и вещей в мире религиозного созерцания"[7]. Полярные, по определению С. Матхаузеровой, концепции восприятия текста (субстанциональное, идущее от Евфимиевой реформы, - старообрядцев и, скажем так, акцидециальное - их противников) столкнулись в церковном расколе. Позднее, уже в "новое время", традиционализм будет подхвачен и развит В. К. Тредиаковским, М. В. Ломоносовым, А. С. Шишковым и другими "архаистами".
-
[1] См.:Ягич. И. В. Рассуждения южнославянской и русской старины о церковнославянском языке.
[2] Матхаузерова С. Древнерусские теории искусства слова. Прага, 1976. С. 20.
[3] Калугин В. В. "Кънигы:. ." С. 110.
[4] Подробней см.: Лихачев Д. С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого. М.;Л„ 1962. С. 48-52; Его же. Развитие русской литературы X-XVII веков: Эпохи и стили. Л., 1973. С. 84-88; Панченко А. М. Русская литература в канун Петровских реформ. Л., 1984. С. 90-92; Калугин В. В. "Кънигы"... С. 107-110.
[5] Истины показание к вопросившим о новом учении: Сочинение инока Зиновия. Казань. 1863.
[6] См.: Синицына Н. В. Книжный мастер Михаил Медоварцев // Древнерусское искусство: Рукописная книга. М., 1972. Сб. 1. С 287.
[7] Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII -XIX веков. М., 1982. С. 40-41.
Стоит ли удивляться тому, что старообрядцы легко становятся иудеями, а иудеи (в лице саббатианца Салова) вполне комфортно чувствуют себя под маской старообрядцев?
Оригинал взят у antikob в О происхождении старообрядчества
Очень ценные сведения, проливающие свет на тесную связь старообрядчества, столь высоко превознесенного бесноватым КИСЭ, и иудейским платонизмом - каббалой, были обнаружены мной в книге Любови Левшун "История восточнославянского книжного слова XI-XVII веков" (Минск, 2001):
Книжная реформа
БОЛГАРСКОГО ПАТРИАРХА ЕВФИМИЯ ТЫРНОВСКОГО
Изменения в восточнославянской книжности XIV-XV вв. во многом были определены книжной реформой, произведенной последним болгарским патриархом Евфимием Тырновским и его единомышленниками. Реформа эта касалась, собственно, принципов перевода с греческого, состава литературного языка, правил правописания и грамматики.
Правда, до нас не дошел ни один теоретический труд, посвященный этой весьма значимой для культурной жизни юго- и восточнославянских стран реформе. О смысле ее можно судить (или точнее - догадываться) лишь по сочинению "О письменах"[1] ученика Евфимия Константина Костенческого по прозвищу Философ. И именно потому, что реформа непосредственно касается правил слововыражения,
[Spoiler (click to open)]
она, на мой взгляд, теснейшим и существеннейшим образом связана с учением безмолвников-исихастов. Хотя связь эта имеет, скорее, апофатический характер.
Прежде всего, что поражает в сочинении Константина Философа, - это целенаправленная архаизация языка при прямо-таки фанатичном поклонении форме, букве - "обожение" букв, ибо, по убеждению книжника, каждая буква в слове имеет свой особый смысл, и изменение (или ошибка) в написании одной буквы слова может изменить смысл всего речения, которое воспринималось новой школой субстанциально и толковалось аллегорически.
Такой пиетет по отношению к каждой букве священного текста коренится в гносеологических представлениях Философа, согласно которым познание есть не что иное, как называние (вспомним, как Адам давал названия многообразным тварям), когда понять (познать) вещь означает назвать ее, то есть угадать ее истинное имя, поскольку имя это "равняется обозначаемой субстанции, предмету. Слово "бог" и Бог Сам составлены из одной материи. Читать текст - значит войти в сферу влияния самой материи, разница между субъектом и объектом восприятия отменяется"[2]. А потому "в книге без соборного постановления нельзя изменить даже одну букву, не исказив при этом содержания и не нарушив связи между сущностью реалии и ее языковым воплощением"3.
В общем, в учении Константина Философа, вопреки традиционной иконологии, очевидно отождествление "характера"и "подобия" - в данном случае слова (материи) и выражаемой им сущности, в то время как Феодор Студит, напомню, особо подчеркивал, что "характер" и "подобие" имеют разные сущности, а Палама утверждал символизм, но отнюдь не тождество слова по отношению к обозначаемой им реалии.
Характерно и показательно для культуры, увлеченной проблемой человека, что сами отношения между языками и внутри отдельно взятого языка мыслятся Константином Философом антропоморфически: так еврейский язык представляется ему отцом, а греческий - матерью языка славянского; согласные звуки книжнику видятся мужчинами, а гласные - женщинами, поскольку первые господствуют, а вторые подчиняются. Диакритические знаки ассоциируются с женскими головными уборами, которые неприлично носить мужчинам. И поскольку дома женщины в присутствии мужчин могут снимать свои головные уборы, то и гласные в сопровождении согласных могут не иметь надстрочных знаков и т. д.[4]
Впрочем, тождество слова и выражаемой им сущности относится, в представлении Константина, лишь к "священным" языкам, то есть к языкам Церкви, Священного Писания, богослужения. Тем самым церковнославянский язык безусловно отделялся от разговорного, языка деловой письменности и внебогослужебной книжности, что вскоре дало свои плоды в культуре - привело к еще более ощутимому расхождению двух форм бытия древнерусского языка: письменной и устной, а вместе с тем - к еще более углубившемуся противопоставлению церковнославянского и разговорного языков. Уже в XV-XVI вв. эти противоречия четко осознавались книжниками. Зиновий Отенский (ум. 1571- 1572 г.?), например, не допускал даже мысли о возможности перевода (или хотя бы частичной адаптации) церковно-богослужебных текстов на разговорный язык, но настаивал на обратном: на исправлении разговорной речи по образцу упорядоченного (письменного) языка церковного богослужения. "Мню же, - писал он в "Истины показании к вопросившим о новом учении"[5], - и се лукавого умышление в христоборцех или в грубых смыслом, еже уподобляти и низводити книжныя речи от общих народных речей. Аще же и есть полагати приличнейши, мню, от книжных речей и общия народныя речи исправляти, а не книжныя народными обезчещати..."
Ярким документально подтвержденным примером субстанционального восприятия текста являются показания писца Михаила Медоварцева на церковном Соборе 1531 г., осудившем его вместе с преп. Максимом Греком за порчу священных книг. Во время "книжной справы" , - вспоминает переписчик, - Максим приказал ему стереть несколько строк в богослужебной рукописи. Соскоблив две строки, писец невольно остановился: "Дрожь мя великая поймала и ужас на меня напал". Тогда преп. Максим сам стер оставшийся текст, чем, по мнению Медоварцева, уничтожил "великий догмат премудрый..."[6]
От книжной реформы Евфимия, видимо, берет начало традиция рассматривать церковнославянские тексты как своеобразный камертон и регулятор догматической точности и стилистической правильности словоупотребления. "Все формы языка, - писал В. В. Виноградов о традиционалистах, - понимались и толковались как непосредственное отображение религиозных сущностей и церковных догматов. Казалось, что изменение формы слова, перемена имени чего-нибудь влечет за собой искажение самого существа религиозного понятия или предмета культа. Религиозное слово представлялось наделенным религиозно-магической силой... Поборники церковной старины восставали против замены одних слов другими, так как от этой замены, по их представлениям, искажается внутреннее существо предметов культа и подлинная связь лиц и вещей в мире религиозного созерцания"[7]. Полярные, по определению С. Матхаузеровой, концепции восприятия текста (субстанциональное, идущее от Евфимиевой реформы, - старообрядцев и, скажем так, акцидециальное - их противников) столкнулись в церковном расколе. Позднее, уже в "новое время", традиционализм будет подхвачен и развит В. К. Тредиаковским, М. В. Ломоносовым, А. С. Шишковым и другими "архаистами".
-
[1] См.:Ягич. И. В. Рассуждения южнославянской и русской старины о церковнославянском языке.
[2] Матхаузерова С. Древнерусские теории искусства слова. Прага, 1976. С. 20.
[3] Калугин В. В. "Кънигы:. ." С. 110.
[4] Подробней см.: Лихачев Д. С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого. М.;Л„ 1962. С. 48-52; Его же. Развитие русской литературы X-XVII веков: Эпохи и стили. Л., 1973. С. 84-88; Панченко А. М. Русская литература в канун Петровских реформ. Л., 1984. С. 90-92; Калугин В. В. "Кънигы"... С. 107-110.
[5] Истины показание к вопросившим о новом учении: Сочинение инока Зиновия. Казань. 1863.
[6] См.: Синицына Н. В. Книжный мастер Михаил Медоварцев // Древнерусское искусство: Рукописная книга. М., 1972. Сб. 1. С 287.
[7] Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII -XIX веков. М., 1982. С. 40-41.
Стоит ли удивляться тому, что старообрядцы легко становятся иудеями, а иудеи (в лице саббатианца Салова) вполне комфортно чувствуют себя под маской старообрядцев?