(no subject)
Рассказать их нельзя, их можно знать с детства, когда видишь, как ведут себя другие и делаешь так же. Но слов для этого не придумали. Это специально. Если бы были слова, то чужой мог бы их подслушать и запомнить. Они послужили бы пропуском. Но это разрушило бы сообщество изнутри. Оно бы перестало воспроизводить себя и начало производить что-то другое. Как если бы вирус внедрился в тело животного, и оно стало бы рождать уродливое потомство, непохожее на родителей. Поэтому их принципы существования остаются неизъяснёнными. Там много поэтов. Тех, кто умеет описывать неизъяснённое окольным путём, не называя по именам. Но тем, к кому поэты обращают свои песни, уже знают, о чём они, и согласно кивают. Стороннему же наблюдателю эти песни представляются пустым набором звуков, вроде стрёкота цикад. Когда наблюдатель со стороны приступает к описанию, он даёт неизъяснённому имена, чтобы сообщение по ту сторону могло быть прочитано. Неизъяснённое сопротивляется именам. Имена слишком грубы, они замутняют смысл неизъяснённого, сводят его к чему-то крайне примитивному и противному их существованию. Когда такие имена просачиваются в их язык, то он начинает болеть, портиться, делается непригодным для того, чтобы на нём разговаривали. И в этот момент происходит удивительное: всё внезапно замолкает, как будто в лесу, в жаркий день вдруг разом смолкли цикады. Они движутся молча, как рыбы. Слышны только естественные звуки, сделавшиеся вдруг необычайно чёткими. Точно сами вещи вдруг взяли слово. Точно люди отошли в сторону, предоставив самим вещам свидетельствовать о себе и о них. Этот карантин может длиться долго, очень долго. В идеале -- до тех пор, пока наблюдатель, изнурённый ожиданием, отступится. Или сам, утратив дар речи, превратится в одну из вещей. За это время язык очистится, почти как после ангины. Если наблюдатель упорствует и никуда не девается, то происходит так: они начинают оплетать его пеленой слов. Как если бы он сам был одной из неизъяснимых вещей, для которых не существует имён и о нём можно было петь. Как песчинка, застрявшая в складках моллюска, наблюдатель раздражает язык, заставляя его выделять пение, и, весь пеленой этого пения опутанный, делается чем-то вроде мифологического персонажа. И если внимательно присмотреться к их мифологии, то выяснится, что она вся, в общем-то, из таких наблюдателей и состоит. Во всяком случае, наиболее событийно насыщенная часть. Хотя черты их стираются до неузнаваемости и они давно потеряли сходство с самими собой. И вот это знание, скрываемое языком от себя же самого, и есть одна из самых неизъяснимых и неудобосказуемых вещей, малейший намёк на которую вгоняет их в краску. Ведь тогда получается, что и они здесь были не всегда. И они сами, выходит, откуда-то пришли изначально. Как наблюдатели. Когда наблюдать было нечего. А потом стало чего. Неприятно и странно от такой мысли.