(no subject)
Павленский поджег врата ада, на что очень интересно отписался Марат Гельман:
"Ну, что вы можете сделать человеку, который сам себя обмотал колючей проволокой? Вы его будете пугать пытками в тюрьме? Или человек, который прибил свою мошонку к Красной площади, неужели вы думаете, что вы можете сделать ему хуже, чем он делает хуже себе сам? Он как бы показывает силу слабого человека, которая все-таки существует".
Кроме того, что это такая очевиднейшая истина, я еще вдруг подумала о вышедшем не так давно фильме Картозии о Бродском. И там есть такой сильный момент, когда какое-то посредственнейшее старое мудачье из органов говорит, что, мол, Бродский-то, красавчик-тунеядец и бездельник, на самом-то деле был полной посредственностью. И таланта у него не было никакого.
И вот ты смотришь на это скрюченное-сморщенное говно, и думаешь, ну нихуя-ж себе, тебе сто лет в обед, а ты так ничего и не понял.
Понимаете, да? Он так и не увидел этого сияющего света. Как тебя сам Господь должен ненавидеть, чтобы создать настолько слепым? А бездарный Бродский продолжал писать, потому что все, что бы с ним ни делали - всего этого было недостаточно, чтобы заставить его молчать. И его одинокий голос сотрясал тишину сильней иерихонских труб.
Я могу ошибаться, но, читая Надежду Яковлевну, слизываешь с листа, что жизнь Мандельштама, по-большому счету, можно было бы охарактеризовать одним-единственным словом -- "страдание". И вот почему-то он возвысился, вопреки стал великим, его святой плевок достиг вечности, а имена его мучителей стерты в гранитную пыль, как бы они не пытались его глушить, этот крик все равно вырвался на свободу.
Несгибаемость - вот что их пугает. Они не понимают, как можно так верить.
И возникает вопрос: почему та дверь, которая сожрала стольких прекрасных одиноких пикетчиков, не была взята еще двадцать пять лет назад штурмом, не была разнесена вдребезги,вклочья, взорвана, уничтожена вместе со зданием, с бездонными страшными подвалами, шахтами лифтов, описанных Лунгиной - почему?
"Ну, что вы можете сделать человеку, который сам себя обмотал колючей проволокой? Вы его будете пугать пытками в тюрьме? Или человек, который прибил свою мошонку к Красной площади, неужели вы думаете, что вы можете сделать ему хуже, чем он делает хуже себе сам? Он как бы показывает силу слабого человека, которая все-таки существует".
Кроме того, что это такая очевиднейшая истина, я еще вдруг подумала о вышедшем не так давно фильме Картозии о Бродском. И там есть такой сильный момент, когда какое-то посредственнейшее старое мудачье из органов говорит, что, мол, Бродский-то, красавчик-тунеядец и бездельник, на самом-то деле был полной посредственностью. И таланта у него не было никакого.
И вот ты смотришь на это скрюченное-сморщенное говно, и думаешь, ну нихуя-ж себе, тебе сто лет в обед, а ты так ничего и не понял.
Понимаете, да? Он так и не увидел этого сияющего света. Как тебя сам Господь должен ненавидеть, чтобы создать настолько слепым? А бездарный Бродский продолжал писать, потому что все, что бы с ним ни делали - всего этого было недостаточно, чтобы заставить его молчать. И его одинокий голос сотрясал тишину сильней иерихонских труб.
Я могу ошибаться, но, читая Надежду Яковлевну, слизываешь с листа, что жизнь Мандельштама, по-большому счету, можно было бы охарактеризовать одним-единственным словом -- "страдание". И вот почему-то он возвысился, вопреки стал великим, его святой плевок достиг вечности, а имена его мучителей стерты в гранитную пыль, как бы они не пытались его глушить, этот крик все равно вырвался на свободу.
Несгибаемость - вот что их пугает. Они не понимают, как можно так верить.
И возникает вопрос: почему та дверь, которая сожрала стольких прекрасных одиноких пикетчиков, не была взята еще двадцать пять лет назад штурмом, не была разнесена вдребезги,вклочья, взорвана, уничтожена вместе со зданием, с бездонными страшными подвалами, шахтами лифтов, описанных Лунгиной - почему?