"И слёзы счастья душат грудь..." Ч. 3.
(Предыдущие части см.: http://maria-gorynceva.livejournal.com/38918.html
и
http://maria-gorynceva.livejournal.com/39795.html )
* * *
Я опять и опять перечитывала Мериме, забравшись на развилку старого каштана во дворе. Ночи Севильи были непроглядны. По узким старинным улочкам гулял ветер. Великолепно вырезанные, волчьи глаза Кармен видели в темноте. Мои - нет: я так и следовала за ней наугад, на еле различимый звук её шагов. Эта ночь царила и в её душе, поэтому я ничего не могла прочесть в ней. Несмотря на постоянный хохот и глум севильской табачницы, мне почему-то становилось жутко.
Музыка Бизе заливает ярким солнечным светом не только сцену, но и саму душу Кармен, которая становится, как мне кажется, намного понятней и ближе. Полюбила - разлюбила. Что ж, бывает. Это можно понять, даже если звучит тема рока. Единственная исполнительница - из тех, что я слышала вживе и в записи - которой удалось передать этот непроглядный мрак души Кармен, этот сладковатый аромат зла - Мерлин Хорн. Я купила пластинки, сдав последний экзамен на вступительных в университет (уже было ясно, что пройду). Тогда я уже знала оперу наизусть (от увертюры до финала). С голоса Мерлин Хорн я выучила её почти всю по-французски.
К тому времени, когда я зачиталась у тётушки новеллой Мериме, я уже целый год болела Испанией. Лихорадка принимала различные формы, одна из которых называлась Лорка. Странные стихи этого странного поэта с женским, как я думала, именем мама читала гостям ещё давно, когда я и в школу не ходила. Особенно она любила «Колоколам Кордовы зорька рада, в колокола звонкие бей, Гранада!» - в то время как я тихо ненавидела это стихотворение. Потому что
Все девчонки Испании
с тонкой ножкой,
что на звёздочки ранние
глядят в окошко
и под шалями зыбкими
в час прогулки
освещают улыбками переулки.
В слове «переулки» для меня, ребёнка, было что-то отвратительно-обыденное (сейчас бы я сказала, нестерпимо-советское): «Потому что ты идёшь по переулку», а даму, поющую эту песню, я представляла почему-то в облике тёти Люси (родственницы моей козловской няни) - развесёлой толстой бабищи, повязанной серой вязаной шалью. Шали я тоже ненавидела: мама любила зимою меня окутывать такой же серой шалью поверх шапочки, и шаль мало того, что слегка кусалась, но меня ещё дразнили дети в детском саду. Девчонки Испании ходили по переулкам Козлова, накинув на плечи противные, серые шали и гадко улыбались. Поэт с женским именем не имел у меня никаких шансов.
Как весело шутит судьба! Федерико уже тридцать шесть лет занимает место самого любимого поэта (Александр Сергеевич пришёл после него только три года спустя и немного подвинул трепетного гишпанца), прочитан и заучен по-русски в разных переводах, прочитан по-испански и даже чуть-чуть переведён. И шалей у меня - кашемировых, шёлковых, с кистями и бахромой (зыбких!) целый ящичек в шкафу. И хочется ещё, ещё и ещё.
После того, как я съездила в наш театр на оперу «Кармен», из небольшого сборника стихов Лорки (в осьмушку, в твёрдом переплёте и в суперобложке с гравюрой) в память впечаталось:
Танцует в Севилье Кармен
у стен, голубых от мела,
и жарки зрачки у Кармен,
а волосы снежно-белы.
Невесты, закройте ставни!
Змея в волосах желтеет,
и, словно из дали дальней,
танцуя, встаёт былое
и грезит любовью давней.
Невесты, закройте ставни!
Пустынны дворы Севильи,
и в их глубине вечерней
сердцам андалузским снятся
следы позабытых терний.
Невесты, закройте ставни!
Я понимала, что это не про неё, хотя душа отказывалась понимать, как может кто-то ещё носить это певчее имя. Я думала, что, может быть, это её призрак явился напомнить о позабытых терниях. Я видела этот танец внутренним оком. Я попыталась его нарисовать. Где-то хранится клетчатый листочек из тетрадочки, весь изрисованный силуэтами. Один раз мне удалось поймать прогиб спины, грудь и плечи, но поворот головы, а главное - руки, как будто отталкивающие от себя что-то, так и не удались.
Небо над Севильей у Лорки было нежно-голубым на закате. Золотистый, немного с розовым, закатный свет проливался на черепичные крыши. Кармен была в белом, в очень простом платье, с распущенными волосами, тоже белыми - не седыми, а именно белыми, как будто густо припорошенными этим самым голубоватым мелом. Я и сейчас вижу этот странный танец. Он не похож ни на один испанский танец какого-либо стиля. Он вообще ни на что не похож. Это всё-таки она, её душа - белая, зыбкая, как туман над болотом, неуловимая, как блуждающий огонёк, но по-прежнему своевольная.
…Много лет спустя одна моя весьма набожная подруга пошла со мной в кино на «Кармен»Карлоса Сауры вместе с сыном и дочерью, младшими школьниками, и сказала им после сеанса: «Вот видите, какая тётя была своевольная и дерзкая - и чем это всё кончилось!»
Да, кончилось плохо. Но одним своеволием тайну Кармен не объяснить. Свобода, о которой она поёт в опере? Ну да, свобода. Только, возможно, мы с ней вкладываем разный смысл в это слово. Скорей уж - «это не свобода, это воля. Это степь, это десятый век…» Воля? Неужели так плохо на воле, которая позволяет поступать всегда по-своему, что приходится выбирать смерть?
Здесь надо сделать отступление и рассказать, зачем мне это всё было нужно - мучиться сумрачной тайной севильской хитаны.
Продолжение следует.