Детство, Л. Н. Толстой. (Childhood by Leo Tolstoy).
Title: Детство (Childhood).
Author: Л. Н. Толстой (Leo Tolstoy).
Genre: Fiction, literature, bildungsroman, death, religion.
Country: Russia.
Language: Russian.
Publication Date: November, 1852.
Summary: Childhood is an exploration of the inner life of a young boy, Nikolenka, and explores an expressionistic style, mixing fact, fiction and emotions. It is a brilliant account of a young person's emerging awareness of the world and of his place within it, dealing with growing up in an affluent family estate at Petrovskoe village, before moving to Moscow and dealing with his first love, his first ball, his first betrayal, and his first experience of death - his mother's.
My rating: 9/10.
My Review:
♥ Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке. Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна.
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься на верх, в классную, смотришь - Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
I can still see him before me now, this tall figure in the quilted dressing-gown and his thin grey hair visible beneath the red skull-cap. I see him sitting beside a little table on which stands the cardboard circle with the picture of the wig-maker; it casts its shadow on his face; he holds his book in one hand, the other rests on the arm of his chair; near him lie his watch with the figure of a huntsman painted on the dial, a chequered pocket-handkerchief, a round black snuff-box, his green spectacle-case and a pair of snuffers on their tray. Everything is arranged so precisely and carefully in its proper place that this orderliness alone is enough to suggest that Karl Ivanych's conscience is clear and his soul at peace.
When you got tired of running about the salon downstairs and crept upstairs on tiptoe to the schoolroom - there was Karl Ivanych sitting by himself in his arm-chair and reading one or other of his beloved books, with a calm, stately expression on his face. Sometimes I caught him when he was not reading: his spectacles had dropped down on his big aquiline nose, his half-closed eyes had a peculiar look in them, and a sad smile played on his lips. All would be quiet in the room: his even breathing and the ticking of the watch with the huntsman on the dial were the only sounds.
♥ Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.
When mother smiled, beautiful as her face was, it became incomparably lovelier, and it was as if everything around her grew brighter, too. If in the hardest moments of my life I could have had but a glimpse of that smile, I should not have known what sorrow is. It appears to me that in the smile alone lies what we call beauty: if the smile adds charm to the face, the face is a beautiful one; if it does not alter it, the face is ordinary; if it is spoiled by a smile, it is ugly.
♥ Хлебная уборка была во всем разгаре. Необозримое блестяще-желтое поле замыкалось только с одной стороны высоким синеющим лесом, который тогда казался мне самым отдаленным, таинственным местом, за которым или кончается свет, или начинаются необитаемые страны. Все поле было покрыто копнами и народом. В высокой густой ржи виднелись кой-где на выжатой полосе согнутая спина жницы, взмах колосьев, когда она перекладывала их между пальцев, женщина в тени, нагнувшаяся над люлькой, и разбросанные снопы по усеянному васильками жнивью. В другой стороне мужики в одних рубахах, стоя на телегах, накладывали копны и пылили по сухому, раскаленному полю. Староста, в сапогах и армяке внакидку, с бирками в руке, издалека заметив папа, снял свою поярковую шляпу, утирал рыжую голову и бороду полотенцем и покрикивал на баб. Рыженькая лошадка, на которой ехал папа, шла легкой, игривой ходой, изредка опуская голову к груди, вытягивая поводья и смахивая густым хвостом оводов и мух, которые жадно лепились на нее. Две борзые собаки, напряженно загнув хвост серпом и высоко поднимая ноги, грациозно перепрыгивали по высокому жнивью, за ногами лошади; Милка бежала впереди и, загнув голову, ожидала прикормки. Говор народа, топот лошадей и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых, которые неподвижными стаями вились в воздухе, запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые разливало палящее солнце по светло-желтому жнивью, синей дали леса и бело-лиловым облакам, белые паутины, которые носились в воздухе или ложились по жнивью,- все это я видел, слышал и чувствовал.
Harvesting was in full swing. The brilliant yellow field was bounded on one side only by the tall bluish forest, which seemed to me then a very distant and mysterious place beyond which either the world came to an end or some uninhabited regions began. The whole field swarmed with sheaves and peasants. Here and there among the tall thick rye where the sickle had passed could be seen the bent back of a woman reaping, the swing of the ears as she grasped the stalks between her fingers, a woman in the shade bending over a cradle, and scattered sheaves upon the stubble which was dotted all over with cornflowers. In another quarter were peasants clad only in their shirts, without their tunics, standing on carts loading the sheaves and raiding the dusk in the dry scorched field. The village elder, in boots and with a coat thrown over his shoulders and tall-sticks in his hand, seeing papa in the distance, took off his felt hat made of lamb's wool, wiped his ginger hair and beard with a towel, and bawled at the women. The little chestnut horse papa rode trotted along with a light prancing gait, from time to time bending his head to his chest, pulling at the reins and swishing his thick tail to and fro to brush away the gadflies and ordinary flies that clung ravenously to him. Two borzois with their tails curved tautly in the shape of a sickle, and lifting their feet high, leaped gracefully over the tall stubble, behind the horse's heels. Milka was always in front, with her head down seeking for the scent. The chatter of the peasants, the tramp of the horses and the creaking of the carts, the merry whistle of quail, the hum of insects hovering in the air in motionless swarms, the smell of wormwood, straw and horses' sweat, the thousand different lights and shadows with which the burning sun flooded the light yellow stubble, the dark blue of the distant forest and the pale lilac of the clouds, the while gossamer threads which floated in the air or lay stretched across the stubble - all these things I saw, heard and felt.
♥ Я продолжал быть беззаботен и нетерпелив. Десять секунд, которые просидели с закрытыми дверьми, показались мне за целый час. Наконец все встали, перекрестились и стали прощаться. Папа обнял maman и несколько раз поцеловал ее.
- Полно, мой дружок,- сказал папа,- ведь не навек расстаемся.
- Все-таки грустно! - сказала maman дрожащим от слез голосом.
Когда я услыхал этот голос, увидал ее дрожащие губы и глаза, полные слез, я забыл про все и мне так стало грустно, больно и страшно, что хотелось бы лучше убежать, чем прощаться с нею. Я понял в эту минуту, что, обнимая отца, она уже прощалась с нами.
Она столько раз принималась целовать и крестить Володю, что - полагая, что она теперь обратится ко мне,- я совался вперед; но она еще и еще благословляла его и прижимала к груди. Наконец я обнял ее и, прильнув к ней, плакал, плакал, ни о чем не думая, кроме своего горя.
I continued being unconcerned and impatient. The ten seconds that we sat with the doors closed seemed to me a whole hour. At last everyone got up, crossed themselves, and began saying farewell. Papa embraced mamma and kissed her several times.
"Enough, my friend," papa said, "we are not parting forever."
"All the same it is still sad!" said maman, her voice trembling with tears.
When I heard that voice, saw her quivering lips and eyes full of tears, I forgot everything and everything became so sad, painful and scary that I would have rather ran away than said goodbye to her. I realized in that moment that while she was hugging papa, she was already saying goodbye to us.
She started kissing Volodya and making the sign of the cross over him so many times that I pushed forward, thinking she would now turn to me; but she kept on blessing him and hugging him to her breast. At last I put my arms round her and clinging to her I wept and wept, thinking of nothing in the world but my grief.
♥ Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве? Какое время может быть лучше того, когда две лучшие добродетели - невинная веселость и беспредельная потребность любви - были единственными побуждениями в жизни?
Где те горячие молитвы? где лучший дар - те чистые слезы умиления? Прилетал ангел-утешитель, с улыбкой утирал слезы эти и навевал сладкие грезы неиспорченному детскому воображению.
Неужели жизнь оставила такие тяжелые следы в моем сердце, что навеки отошли от меня слезы и восторги эти? Неужели остались одни воспоминания?
Will that carefree freshness, that craving for love, that force of love that one possesses in childhood ever return? What better time in our life can there be than when the two finest virtues - innocent gaiety and a boundless yearning for love - are the only mainsprings of one's life?
Where are those ardent prayers? Where that finest gift of all - the pure tears of emotion? A guardian angel flew down from heaven with a smile to wipe away those tears and waft dreams into the uncorrupted imagination of infancy.
Has life such heavy traces in my heart that those tears and that ecstasy have deserted me for ever? Can it be that only the memories of them abide?
♥ Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях; я же, как ни желал высказать ему все, что было у меня на душе, слишком боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался казаться равнодушным и безропотно подчинялся ему. Иногда влияние его казалось мне тяжелым, несносным; но выйти из-под него было не в моей власти.
Мне грустно вспомнить об этом свежем, прекрасном чувстве бескорыстной и беспредельной любви, которое так и умерло, не излившись и не найдя сочувствия.
Странно, отчего, когда я был ребенком, я старался быть похожим на большого, а с тех пор, как перестал быть им, часто желал быть похожим на него. Сколько раз это желание - не быть похожим на маленького, в моих отношениях с Сережей, останавливало чувство, готовое излиться, и заставляло лицемерить. Я не только не смел поцеловать его, чего мне иногда очень хотелось, взять его за руку, сказать, как я рад его видеть, но не смел даже называть его Сережа, а непременно Сергей: так уж было заведено у нас. Каждое выражение чувствительности доказывало ребячество и то, что тот, кто позволял себе его, был еще мальчишка. Не пройдя еще через те горькие испытания, которые доводят взрослых до осторожности и холодности в отношениях, мы лишали себя чистых наслаждений нежной детской привязанности по одному только странному желанию подражать большим.
No word of affection ever passed between us; bit he sensed his power over me and in our childish dealings with one another used it unconsciously but tyrannically; as for me, much as I longed to bare my soul to him, I was too afraid of him to venture to be frank: I tried to appear indifferent, and submitted to his will without a murmur. At times his influence seemed to me oppressive and intolerable but I could not cast it off.
It makes me sad to remember that fresh beautiful feeling of disinterested boundless affection which died away without ever finding vent or being reciprocated.
How strange it is that when I was a child I tried to be like a grown-up, yet as soon as I ceased to be a child I often longed to be like one once more. Again and again in my relations with Seriozha this desire - not to behave like a child - stopped me from pouring out my feelings and forced me to dissimulate. Not only did I never dare kiss him as I often longed to, or take his hand and tell him how glad I was to see him, but I never even dared to call him by his pet name, Seriozha, but always kept to Sergei, as everyone else did in our house. Any expression of sentiment was regarded as proof of babyishness, and any one who permitted himself anything of the sort was still a little boy. Ignorant still of the bitter experiences which cause grown-up people to be cautious and cold in their relations with one another, we deprived ourselves of the pure joys of a tender attachments between children merely from a strange desire to resemble grown-ups.
♥ Страдание людей застенчивых происходит от неизвестности о мнении, которое о них составили; как только мнение это ясно выражено - какое бы оно ни было, - страдание прекращается.
The suffering of shy people spring from the mystery as to the opinion others have formed of them; as soon as that opinion is clearly expressed - be it what it may, - the suffering ceases.
♥ Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того была преисполнена счастьем. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
I could not hope for reciprocation of my feelings - indeed I did not even think of it: my soul was overflowing with joy without it. I didn't understand that from the feeling of love, filling my heart with such delight, one could demand an even bigger happiness and want for something more than for the feeling to never end. I was perfectly content as it was. My heart fluttered like a dove, the blood rushed to it continually, and I felt like crying.
♥ Я в первый раз в жизни изменил в любви и в первый раз испытал сладость этого чувства. Мне было отрадно переменить изношенное чувство привычной преданности на свежее чувство любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх того, в одно и то же время разлюбить и полюбить - значит полюбить вдвое сильнее, чем прежде.
For the first time in my life I had been faithless in love and for the first time experienced the sweetness of that feeling. I was glad to exchange the worn-out feeling of habitual devotion for the first flush of a love full of mystery and the unknown. On top of that, to fall out of love and in love at the same time - means to love twice as deeply as one did before.
♥ Меня поразил тогда этот переход от трогательного чувства, с которым она со мной говорила, к ворчливости и мелочным расчетам. Рассуждая об этом впоследствии, я понял, что, несмотря на то, что у нее делалось в душе, у нее доставало довольно присутствия духа, чтобы заниматься своим делом, а сила привычки тянула ее к обыкновенным занятиям. Горе так сильно подействовало на нее, что она не находила нужным скрывать, что может заниматься посторонними предметами; она даже и не поняла бы, как может прийти такая мысль.
Тщеславие есть чувство самое несообразное с истинною горестью, и вместе с тем чувство это так крепко привито к натуре человека, что очень редко даже самое сильное горе изгоняет его. Тщеславие в горести выражается желанием казаться или огорченным, или несчастным, или твердым; и эти низкие желания, в которых мы не признаемся, но которые почти никогда - даже в самой сильной печали - не оставляют нас, лишают ее силы, достоинства и искренности. Наталья же Савишна была так глубоко поражена своим несчастием, что в душе ее не оставалось ни одного желания, и она жила только по привычке.
I was struck then by the change from the touching emotion with which she had been speaking to me to this captiousness and concern over petty trifles. Thinking back on it afterwards, I realized that whatever she might be feeling she was still able to give her mind to her duties, and the fore of habit impelled her to busy herself with her usual occupations. Grief had taken such a hold of her that she did not find it necessary to conceal that she was nevertheless able to attend to everyday matters; she would not even have understood how such an idea could occur to any one.
Self-conceit is a sentiment entirely incompatible with genuine sorrow, and yet it is so firmly engraved on human nature that even the most profound sorrow can seldom expel it altogether. Vanity in sorrow expresses itself by a desire to appear either stricken with grief or unhappy or brave: and this ignoble desire which we do not acknowledge but which hardly ever leaves us even in the deepest trouble robs our grief of its strength, dignity and sincerity. But Natalya Savishna was so utterly stricken by her unhappiness that not a single desire lingered in her soul and she went on living only from habit.
♥ Только люди, способные сильно любить, могут испытывать и сильные огорчения; но та же потребность любить служит для них противодействием горести и исцеляет их. От этого моральная природа человека еще живучее природы физической. Горе никогда не убивает.
Only people capable of loving deeply can experience profound grief; but the very necessity they feel to love serves as an antidote to grief and heals them. This is why the human spirit is more tenacious of life than the body. Grief never kills.