два рукопожатия до Шлимана

[marfinca]

Шлиман раскопал Трою, а Эванс остатки крито-минойской цивилизации. Или наоборот - Шлиман снес нафиг греко-эллинистический культурный слой в поисках Гомеровских декораций, а Эванс на не распознанных обломках построил такой Кносский дворец, какой ему хотелось. Похоже, что ожидание чудес  влияло на общество сильнее академической строгости доказательств. Как век меняется, так всеобщий мандраж.


Шлиман археологом не был, компас в одной руке, Илиада в другой, но по крайней мере он верил в то, что вытворял. Что до Артура Эванса, доверие к его научному авторитету дрожит и тает, когда я смотрю на его портреты. Естественно, внешность ни для чего не основание, но в данном случае и для меня это лицо - последняя песчинка на весах. Потому что история красивая и аргументы должны быть нелепыми.

Речь вообще-то не об этих двоих, они копали. То есть указывали где копать и решали, что означает выкопанное. Выкапывались фрагменты сокровищ, покрытые фрагментами рисунков. Все это нужно было достраивать до целого, чтобы воссоздавать картину погибших цивилизаций и из нее потом черпать, балдеть и что положено. Тут Эванс намного превзошел Шлимана.

Собственно, рисовальщик требовался и тому и другому. Не слишком известный, но талантливый художник, который не стал бы качать права, послушно, но талантливо реставрировал бы (читай - написал заново) мизерные остатки фресок, чудом пережившие тысячелетия в земле и нынешние яростные раскопки. В 1877 году Шлиман выписал из парижской École des Beaux-Arts рисовальщика, которого порекомендовал директор École. Натурально мальчик согласился, поскольку деньги.

Мальчик был швейцарцем из тоскливого болотистого Вильнева (нам бы его заботы), мальчику домой страшно не хотелось, но с другой стороны он мечтал скопить денег на шале в своем кантоне Во. К моей радости на русский перевели роман швейцарца  Алекса Капю «Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу», и рисовальщик Шлимана в романе описан.

Его звали Эмиль Жильерон, один из трех героев романа, Мистификатор - его сын, и взятое в название определение сына в равной мере относится к отцу.

В какой степени роман документальный, мне не узнать. Основные события, касающиеся семейки Жильеронов, совпадают и с документальными источниками, и с моими воспоминаниями и впечатлениями. Естественно, что я не знала Жильерона-пэра, умершего в 1924-м и Жильерона-фиса, умершего в 39-м, но я знала Жильерона следующего поколения, родившегося в 20-м.
Поэтому несколько цитат из Алекса Капю.

Директор École des Beaux-Arts готовит своего ученика к встрече со Шлиманом, сыном мекленбургского пастора, человеком властным и вспыльчивым: «Примечательно, однако, что золотые побрякушки Шлиман всегда находит в последний день раскопок, когда никто за ним не подсматривает. В присутствии же свидетелей обнаруживаются только глиняные черепки, как и у всех остальных археологов.

Когда из-под земли достают золотые побрякушки, сказал Жильерон, их надо точнейшим образом зарисовать. И он, Жильерон, сумеет. А за сертификат подлинности рисовальщик не отвечает.»

Похоже, Шлиман нашел того, кого искал, и Эмиль старший уехал в Грецию. И все заверте…
«Генрих Шлиман с его троянскими открытиями вызвал повсюду на Западе доселе невиданное увлечение Грецией; если он объявлял, что отыскал сокровища Приама, то весь мир желал увидеть эти сокровища. Поскольку же сокровища Приама нельзя было одновременно выставить во всех музеях Берлина, Парижа, Лондона и Бостона, неудачливым соискателям требовались по меньшей мере точные копии с оригинала - причем за любую цену.

И эти копии обеспечивал им Эмиль Жильерон, самый подходящий человек для такой задачи.»

Эмиль старший быстро набирал высоту. Он давал консультации Французскому археологическому институту, уроки живописи детям греческого королевского дома, в 1896 году по желанию принца Николая создал серию почтовых марок к Олимпийским играм, первым после перерыва. Эмиль старший описан не только в романе Капю, но и в «Греческом сокровище» Ирвинга Стоуна он упоминается. Круче только тучи.

Правда через три года греческий парламент несколько подпортил малину, запретив экспорт античных артефактов и изготовление и продажу имитаций, потому что сколько же можно, пусть едут в Грецию, иначе все в Лувр и Британский музей перетащат. Но в апреле 1900-го (век кончается, движуха!) Эмиль старший получил от Артура Эванса письмо с приглашением на Крит. И поплыл на Крит со своим уже подросшим сыном, Эмилем-младшим, Мистификатором из романа Капю.

В строгом смысле Эмиль-младший никого по своей воле не мистифицировал, нет свидетельств того, что он выдавал реплики миносских фресок за оригиналы. В Нью-Йоркском Метрополитене, в залах древнегреческого искусства (южное крыло, первый этаж) его работы выставлены как репродукции реставратора.

Польский поэт Збигнев Херберт в «Приключении в музее критских фресок»  описал свое острое разочарование: «с бьющимся сердцем поднялся на второй этаж, где мой путеводитель, мой бесценный «Guide Bleu», обещал встречу с фресками, давно мне известными по репродукциям в бесчисленных книгах по истории искусства, - фресками, воспеваемыми знатоками в качестве шедевров древней живописи.
И что? И ничего. Без волнения и без симпатии тупо глядел я на «Дельфинов» в бледной голубизне моря и на «Принца среди лилий».»

Подумаешь, авторитет. Кто он такой, известен разве что по поэтической близости к Бродскому, а это не сказать чтобы огромный плюс. Но дальше начинается вполне весомый обоснуй.

«Геерто Снийдер, по всей видимости, прав: жители Крита были эйдетиками. Эту (распространенную у детей) особенность зрения и в результате - воссоздания мира можно проверить и на себе, когда взглянешь на солнце или зажженную лампу, а потом переведешь взгляд на пустую стену и увидишь на ней пульсирующий красный силуэт лампы или солнца. Примерно так же люди с эйдетическим зрением постигают действительность, и этим феноменом - достоинством или недостатком - Снийдер пытается объяснить особенность критского искусства: ту удивительную легкость в охвате единым контуром форм, находящихся в движении, - легкость, которая сопровождается некоторой слабостью, как если бы очертания предметов производились немеющей рукой; этим и объясняются отсутствие в нем костяка, мяса, материи, структуры (…), пресловутая невещественность людей, животных и растений, лишенных корней, не подчиняющихся закону тяготения, повисших в воздухе.»

Ой, это еще не он, это лирика, вот он: «Итак, фрески в музее в Ираклионе ничем меня не удивили. Я начал их обнюхивать, как сухую кость, и без труда заметил кое-где потрескавшиеся утолщения неопределенного цвета; они составляли лишь небольшую часть поверхности фрески и были, как я узнал позднее, единственными оригинальными ее фрагментами. От «Принца среди лилий» или «Короля-священника» сохранились лишь фрагменты лодыжки, торса, плеча и плюмажа. Все остальное - реконструкция, домысел, фантазия.
(…)

Позже, когда я стал рыться в литературе по данному предмету, ситуация прояснилась. Дело в том, что настенные росписи, представшие перед глазами археологов, раскапывавших дворец в Кноссе, были в очень плохом состоянии: их покрывал слой пепла, и при любом прикосновении они рассыпались в прах. Леонард Котрелл в книге «Бык Миноса» сообщает, что сэр Артур Эванс, открывший Кносс, «совершенно разумно пригласил знаменитого швейцарского художника, господина Жильерона, обладавшего необычайной способностью терпеливо собирать воедино мелкие уцелевшие фрагменты, деликатно и точно дополнять все, что исчезло, а затем создавать цельную репродукцию, которая помещалась на стене в том месте, где находился оригинал».»

А тут совсем уж.

«Мальчик, собирающий шафран» - небольшая настенная роспись, открытая в северо-западной части дворца в Кноссе и отреставрированная Жильероном по указаниям Эванса. Позднее выдающийся знаток минойского искусства, упомянутый выше Николаос Платон, открыл, что тело у этого сборщика шафрана имеет довольно странную форму, к тому же написано оно синим цветом, никогда не использовавшимся для изображения человеческих фигур. Потом были открыты другие мелкие фрагменты: кусочек хвоста, цветок крокуса и, наконец, синяя голова, не принадлежащая человеку. Так «Мальчик, собирающий шафран» превратился в «Обезьяну в дворцовом саду».

Вот мальчик и обезьяна, превратить его в которую было святотатством, потому  что он успел стать картинкой из учебника.

Ничего себе восстановление по фрагментам, ничего себе разгул  фантазии.





Эмиль младший  работал не на себя, и получал в результате деньги, слава шла на счет Эвансу. После смерти Эванса слава стала тускнеть. Изучая письменность минойцев, языковед Майкл Вентрис доказал, что их линейная письменность была архаической формой древнегреческого, что подобные записи были найдены на Пелопонессе, где раннегреческая культура была микенской, а стало быть и Кносский дворец построили микенцы, а минойцы тогда при чем тут? Ну максимум одни других завоевали.

Но Спиридонн Мартинатос нашел слой вулканической пемзы и вывел, что миноссцев накрыло извержением. Тот самый Маринатос, который открыл на Санторине целый минойский город. И минойское фрески с Санторина очень отличаются от произведений моего… пардон, просто Эмиля Жильерона. Вот например минойские воины с Санторина:



Или рыбак, найденный там же, теперь он в Афинском национальном историческом музее:



Для сравнения, результат реставрации фрески по мелким деталям, сделанный моим… пардон, Эмилем, просто Эмилем младшим.



На «Принце лилий» хорошо видны те самые фрагменты лодыжки, торса, плеча и плюмажа. Лицо, прическа, талия и трусики нарисованы Жильероном младшим.



Есть масса несовпадений в истории «Богини со змеями», статуэтки, символизирующей матриархат, похоже так же выдуманный Эвансом, много чего еще там есть, но меня в самое сердце поразила  вот эта фреска.



Эти глаза, эти шеи, хвосты, ноги. Полторы тысячи лет до эры Христовой, чесслово? Я ведь, когда увидела этих газелей, ничего вообще не знала и всему верила, но глаза все-таки уже были как-то связаны в мозгом.

«"Mais, ce sont des Parisiennes!" - воскликнул проезжий археолог и историк искусства Эдмон Поттье, увидев жильероновских красоток на складных стульях, а британский писатель Ивлин Во сказал, что не берется судить о минойской культуре, поскольку максимум десятая доля выставленных фресок старше двадцати лет, и вообще невозможно отделаться от впечатления, что от восторга перед титульными иллюстрациями "Вога" реставратор позабыл о своей ремесленной тщательности.» Им тогда не нужно было понимать, они видели, потому что жили в этом.

Еще цитата из Капю: «Некоторые туристы удивляются, что фрески напоминают стиль модерн на исходе belle époque, тогда как сама постройка с ее изящными формами и яркими красками могла бы служить типичным примером ар-деко конца двадцатых и начала тридцатых годов. А некоторые местные экскурсоводы гордо указывают, что этот дворец - старейшая на Крите постройка из железобетона.»

Артуру Эвансу повезло окончить жизнь в признании и славе, обоим Эмилям в относительном богатстве. Милейшая художница  Эрнеста Росси, жена Эмиля младшего, постоянно рисовала Акрополь - единственная из ее картин, что я видела, «Акрополь на закате», показалась мне аналогом «налетай, торопись, покупай живопись» в полстены. Так что особо заработать на живописи она не могла даже честно, а вот их с Эмилем младшим сын мог. Он оказался талантливым мальчиком, но его порядочность и наличие гена мистификатора не могли уже быть проверены, молодость совпала с началом войны.

Внук Жильерона, работавшего на Шлимана и сын Жильерона, работавшего на Эванса, назывался Альфред. Он был намного старше жены Нонны, моей любимой афинской тетушки, которая звала его Фредди. Нонна научила его басне «Стрекоза и муравей», которую он читал так, что я умирала со смеху, а потом и маленький Митька умирал. Фредди пучил глаза и пугал: «оглянуться не успела, как уже пришел… зима!». Перед «зимой» была страшная пауза, мы успевали умереть, Фредди вряд ли понимал почему.

Хотя фирма E. Gillieron & Son на родной улице Скуфа перед войной благополучно сдохла, Фредди продолжал мастрячить артефакты, не для продажи, для собственного удовольствия. Он подарил мне крито-минойскую лампу, которую я долго отказывалась брать, не признавая в ней самоделки. Вот она.



Напоследок цитата из швейцарского романа, в которой моя Нонна названа латышкой, наверняка потому, что неприлично жениться на немке.

«После войны Альфред продолжил семейную традицию, изготовляя минойские копии для платежеспособных туристов. Но сотрудничество с Вюртембергским метизным заводом он восстановить не смог, так как в войну все формы на заводе пропали. В 1956-м он женился на латышке по фамилии Розентретер, под новый 1959 год родился его единственный сын, которого он в честь отца и деда назвал ………»

СохранитьСохранитьСохранитьСохранить