Рождественская история
С Рождеством!
* * *
Сегодня католики и протестанты празднуют сочельник, а завтра Рождество. Есть немало книг, которые описывают этот чудесный праздник. Здесь небольшой отрывок из романтической повести Теодора Шторма (1817 - 1888) "Иммензее".
Повесть написана в форме "картины воспоминаний или настроений". Разрозненные эпизоды восстанавливают историю целой жизни. Композиция - обрамленная: в первой главке "Старик" показан одинокий старик, возвращающийся с прогулки домой и погружающийся в воспоминания. Следующие главки - эпизоды из его жизни, связанные с любовью к Элизабет, подруге детства, ее замужеством (по велению матери) и их последней встречей в имении Иммензее, принадлежащем ее мужу Эриху. Последняя главка называется снова "Старик" - и опять изображен тот же старик, погруженный в воспоминания - действие возвращается к исходному моменту.
Теодор Шторм. Иммензее. История одной любви
Сумерки сгущались. Свежий зимний воздух охладил разгоряченную голову юноши. На улицу падали отсветы рождественских огней, которые зажглись уже во многих домах, оттуда доносились приглушенные звуки жестяных фанфар, свистулек и ликующих детских голосов. Нищие детишки ходили от дома к дому или, вскарабкавшись на перила парадных лестниц, пытались заглянуть в мир недоступного им великолепия. Время от времени где-нибудь распахивалась дверь, и тогда резкий голос безжалостно отгонял стайки маленьких незваных гостей от сверкающего огнями дома обратно в уличную тьму...
На каком-то крыльце распевали старинную рождественскую песню - в хоре звенели чистые девичьи голоса. Рейнгард их не слышал, он шел быстро, не останавливаясь, минуя улицу за улицей. Когда он приблизился к своему дому, уже совсем стемнело; Рейнгард взбежал по лестнице и вошел в свою комнатку. Чем-то сладостным пахнуло ему навстречу, навевая мысли о родном доме, о ёлке в комнате его матери... Дрожащей рукой зажег он свет и увидел на столе объемистую посылку; когда Рейнгард ее распечатал, оттуда выпали хорошо знакомые ему домашние пряники; на некоторых даже были его инициалы, выписанные глазурью, - все это могла придумать только Элизабет! Потом он увидел сверточек с тонким вышитым бельем, платки и манжеты и, наконец, письма от матери и от Элизабет. Рейнгард сначала вскрыл второе письмо; Элизабет писала:
«Красивые сахарные буквы па пряниках подскажут тебе, кто помогал их печь; та же особа вышила для тебя и манжеты; у нас в этом году будет очень тихий сочельник; уже в половине десятого моя мама теперь отставляет в уголок свою прялку; нынешней зимой, когда тебя здесь нет, нам так одиноко. К тому же в прошлое воскресенье умерла коноплянка, которую ты мне подарил; я очень плакала, ведь я за ней так ухаживала; она всегда пела днем, когда солнечные лучи попадали в клетку; помнишь, мама, бывало, покрывала клетку платком, если птичка начинала петь слишком громко? Теперь у нас совсем тихо, только время от времени навещает нас твой старый друг Эрих. Ты однажды сказал, что он чем-то похож на свое коричневое пальто, я всегда вспоминаю об этом, едва он переступает наш порог, и с трудом удерживаюсь от смеха; только не рассказывай об этом маме, а то она будет стыдиться. Угадай, что я подарю твоей маме в сочельник? Не угадаешь! Себя самое!
Эрих рисует меня углем. Мне пришлось уже три раза ему позировать, каждый раз по часу. Неприятно, когда чужой человек так внимательно вглядывается в твое лицо. Я и не соглашалась, но мама уговорила меня; она сказала, что это доставит большую радость доброй фрау Вернер.
А ты не держишь слова, Рейнгард! Так и не прислал ни одной сказки. Я часто жалуюсь на тебя твоей маме, а она всегда говорит, что теперь у тебя дела поважнее, чем эти ребяческие забавы. Только я не верю... тут кроется что-то другое».
Потом Рейнгард принялся читать письмо матери, а когда закончил, медленно сложил оба письма и убрал в ящик; им овладела неодолимая тоска по дому. Долго ходил он взад и вперед по комнате, тихо бормоча про себя:
Он чуть не заблудился,
Забыл про путь иной,
Но, стоя у дороги
Дитя звало домой.
Он подошел к конторке, вынул несколько монет и вышел из дома. Шум на улицах стих; рождественские елки погасли, стайки детей не бродили больше от двери к двери. По пустынном улицам гуляла метель; и старики и молодежь сидели по домам в кругу семьи. Сочельник близился к концу.
Когда он подошел к погребку ратуши, он услышал оттуда звуки скрипки и пение девушки с цитрой; внизу звякнул колокольчик входной двери, и кто-то нервным шагом стал подниматься по широкой, слабо освещенной лестнице. Рейнгард отступил в тень дома и быстро прошел мимо. Вскоре он оказался около яркой витрины ювелирной лавки, купил там красный коралловый крестик и тем же путём направился обратно.
Невдалеке от своего дома он заметил закутанную в жалкие лохмотья девочку; она стояла у высокой парадной двери и тщетно пыталась открыть ее.
- Помочь тебе? - спросил он.
Девочка ничего не ответила и только отпустила тяжелую дверную ручку. Рейнгард приоткрыл было дверь.
- Нет, - сказал он, - отсюда тебя могут прогнать. Пойдем со мной! Я дам тебе рождественских пряников. - Он закрыл дверь и взял девочку за руку; она молча шла с ним рядом до самого его дома.
Уходя, Рейнгард оставил свет.
- Вот тебе пряники, - сказал он и высыпал половину своих сокровищ в ее фартучек, оставив себе только те, на которых были сахарные буквы. - А теперь ступай домой и угости свою маму.
Девочка робко смотрела на него; видно было, что она не привыкла к такому дружелюбию, не знала, как ответить на это. Рейнгард открыл дверь, посветил ей, и девочка с пряниками полетела как птичка вниз по лестнице к своему дому.
Рейнгард помешал дрова в печи и поставил на стол запыленную чернильницу; потом сел и начал писать. Он писал всю ночь, писал письма к матери, к Элизабет. Остатки рождественских пряников лежали перед ним нетронутые; манжеты, присланные Элизабет, он сразу надел, но они никак не шли к его белому домашнему сюртуку из мягкой шерстяной ткани. Рейнгард просидел за письмами до утренней зари, а когда первые лучи зимнего солнца проникли сквозь замерзшие стекла, в зеркале, стоявшем напротив, отразилось его бледное серьезное лицо.