Вот что рассказал мне человек со сломанным носом
На первом этаже старого дома, в котором я снимал комнату, располагался клуб «Дежавю». Напротив него на другой стороне улицы стоял бар с простым и одновременно сложным названием «Пинес». Когда по вечерам я выходил из «Пинеса», взгляд мой упирался в вывеску «Дежавю».
Район, в котором находился дом, турецкое правительство, следуя заветам Ататюрка, медленно, но настойчиво зачищало от неблагонадежных элементов: бродяг, цыган, странствующих дервишей, трансвеститов. Хотя, по правде сказать, все понимали, что целью этого уютного локального геноцида были этнические курды. Городские власти целыми семьями выселяли их за город в старые разваливающиеся многоэтажки с трехкомнатными квартирами. Как-то мне случилось оказаться в такой квартире, куда выселили семью из шести человек. Кочевническая привычка заставляла всех шестерых жить общей тесной кучей и занимать только одну комнату, в остальных же был навален всякий хлам.
Хозяин дома, который сдавал мне жилье, занимал верхний этаж. Ему принадлежали все квартиры подъезда. Двухметрового роста, в бороде и твердых мышцах, с горбатым носом и широкими плечами, он был недалек, но по-деловому хваток. Постояльцы, впрочем, не опасались его суровой внешности, видно было, что человек он, в общем, не злой. Правда, никто из нас никогда не понимал, что он говорит, нельзя было разобрать ни единого слова.
У него не было ни родных, ни семьи, ни даже женщины. Его единственным близким другом была бродячая собака, которую он подкармливал во дворе. Казалось, только она была способна понимать его невнятную речь. Он выносил на улицу миску с костями, а она весело поскуливала, когда он гладил ее своими пудовыми ладонями.
Зимой холодный воздух с Босфора разносил по улицам города тяжелый ледяной ветер. Хозяин затащил собаку в дом. Большую часть времени собака спала. Днем она питалась костями и объедками с его стола, по вечерам сидела на пороге подъезда и, скучая, провожала прохожих бессмысленным лаем. Через месяц псина родила трех щенков с острыми мордами. Щенки едва шевелились, но и эта подвижность с них почти сразу же соскочила, и скоро все они издохли от какой-то неизвестной щенячьей болезни. Мертвых щенят выбросили. Псина после этого выла по ночам целую неделю, пока мы ее не отравили.
Наверное, хозяин видел, как я выходил из аптеки со свертком. На следующую ночь он пришел к нам в квартиру, вытащил меня из кровати, повалил на пол и начал бить. Бил он меня, что называется, в четыре руки, у меня даже кровь не успела вытекать из разбитой кожи. Соседи по комнате, два тщедушных студента, вяло пытались его как-то остановить, что-то кричали. Но криков он не слышал, и остановился только, когда бить уже не было сил.
Я вернулся в Стамбул только через три года. Улицы района полностью очистили от курдов, клуба «Дежавю» не было и в помине, а на месте «Пинеса» был магазин, в котором усатый дед продавал фрукты.
Район, в котором находился дом, турецкое правительство, следуя заветам Ататюрка, медленно, но настойчиво зачищало от неблагонадежных элементов: бродяг, цыган, странствующих дервишей, трансвеститов. Хотя, по правде сказать, все понимали, что целью этого уютного локального геноцида были этнические курды. Городские власти целыми семьями выселяли их за город в старые разваливающиеся многоэтажки с трехкомнатными квартирами. Как-то мне случилось оказаться в такой квартире, куда выселили семью из шести человек. Кочевническая привычка заставляла всех шестерых жить общей тесной кучей и занимать только одну комнату, в остальных же был навален всякий хлам.
Хозяин дома, который сдавал мне жилье, занимал верхний этаж. Ему принадлежали все квартиры подъезда. Двухметрового роста, в бороде и твердых мышцах, с горбатым носом и широкими плечами, он был недалек, но по-деловому хваток. Постояльцы, впрочем, не опасались его суровой внешности, видно было, что человек он, в общем, не злой. Правда, никто из нас никогда не понимал, что он говорит, нельзя было разобрать ни единого слова.
У него не было ни родных, ни семьи, ни даже женщины. Его единственным близким другом была бродячая собака, которую он подкармливал во дворе. Казалось, только она была способна понимать его невнятную речь. Он выносил на улицу миску с костями, а она весело поскуливала, когда он гладил ее своими пудовыми ладонями.
Зимой холодный воздух с Босфора разносил по улицам города тяжелый ледяной ветер. Хозяин затащил собаку в дом. Большую часть времени собака спала. Днем она питалась костями и объедками с его стола, по вечерам сидела на пороге подъезда и, скучая, провожала прохожих бессмысленным лаем. Через месяц псина родила трех щенков с острыми мордами. Щенки едва шевелились, но и эта подвижность с них почти сразу же соскочила, и скоро все они издохли от какой-то неизвестной щенячьей болезни. Мертвых щенят выбросили. Псина после этого выла по ночам целую неделю, пока мы ее не отравили.
Наверное, хозяин видел, как я выходил из аптеки со свертком. На следующую ночь он пришел к нам в квартиру, вытащил меня из кровати, повалил на пол и начал бить. Бил он меня, что называется, в четыре руки, у меня даже кровь не успела вытекать из разбитой кожи. Соседи по комнате, два тщедушных студента, вяло пытались его как-то остановить, что-то кричали. Но криков он не слышал, и остановился только, когда бить уже не было сил.
Я вернулся в Стамбул только через три года. Улицы района полностью очистили от курдов, клуба «Дежавю» не было и в помине, а на месте «Пинеса» был магазин, в котором усатый дед продавал фрукты.