Валерий Фрид. 58 с половиной или записки лагерного придурка
http://lib.ru/PROZA/FREADV/58_2.txt
В первый же день я признался: да, мы с ребятами говорили, что брать
плату за обучение -- это противоречит конституции. Говорили и про депутатов
Верховного Совета, что они ничего не решают. Но когда я пытался
протестовать: разве это антисоветские разговоры? --
Волков, вздохнув, терпеливо разъяснял мне, что к чему.
-- Сознайтесь, Фрид -- вы сказали бы об этом у себя в институте, на
комсомольском собрании?
-- На собрании? Нет, не сказал бы.
-- Так как же назвать такие высказывания? Советские?
-- Ну... Не совсем... Несоветские.
-- Фрид, вы же интеллигентный человек. Будьте логичны. Несоветские --
значит антисоветские. Великий гуманист Максим Горький очень точно
сформулировал: кто не с нами -- тот против нас.
-- Но почему антисоветская группа?
-- Что же вы, сами с собой разговаривали?
-- В компании друзей.
-- Давайте я вам покажу толковый словарь Даля или Ушакова... Компания,
группа -- это же синонимы! Заметьте, никто не говорит, что у вас была
антисоветская организация. Группа. Группа была... Вы согласны?
Я соглашался. Сначала с тем, что несоветское и антисоветское -- это
одно и то же, потом, что группа это не организация, потом еще с чем-то, и
еще, и еще. Соглашался, хотя уже понимал: коготок увяз -- всей птичке
пропасть. Но ведь мы не считали себя врагами; комсомольцы, нормальные
советские ребята, мы чувствовали за собой вину -- как ученики, нарушившие
школьные правила. И изо всех сил старались доказать учителям, что мы не
такие уж безнадежные: видите, говорим правду; то, что было, честно признаем.
Если бы мы и вправду были участниками вражеской группы или там
организации -- это для них разницы не составляло, -- то и держались бы,
думаю, по-другому. Хитрили бы, упирались изо всех сил. Конечно, под конец
они все равно сломали бы нас -- но не с такой
-- 9 --
легкостью. Меня ведь и не били даже. Сажали два раза в карцер**)
на хлеб (300 г) и на воду; держали без сна пять суток -- но не лу-
пили же резиновой дубинкой, не ломали пальцы дверью.
На основании личного опыта я мог бы написать краткую инструкцию для
начинающих следователей-чекистов: "Как добиться от подследственного нужных
показаний, избегая по возможности мер физического воздействия".
Пункт I. Для начала посадить в одиночку. (Я сидел дважды, две недели на
Малой Лубянке и месяц на Большой).
Пункт II. Унижать, издеваться над ним и его близкими. ("Фрид,
трам-тарарам, мы тебя будем судить за половые извращения. "Почему?" -- "Ты,
вместо того чтобы е... свою Нинку, занимался с ней антисоветской
агитацией").
Пункт III. Грозить карцером, лишением передач, избиением, демонстрируя
для наглядности резиновую дубинку.
Пункт IV. Подсадить к нему в камеру хотя бы одного, кто на своей шкуре
испытал, что резиновая дубинка -- это не пустая угроза. (С Юликом Дунским
сидел Александровский, наш посол в довоенной Праге. Его били так, что
треснуло нЈбо. А я чуть погодя расскажу о "териористе" по кличке Радек).
Пункт V. Через камерную "наседку" внушать сознание полной бесполезности
сопротивления ... и т.д.
Думаю, что подобная инструкция существовала. Во всяком случае, все мои
однодельцы подвергались такой обработке. Различались только частности; так,
Шурику Гуревичу его следователь Генкин, грузный медлительный еврей, говорил:
-- Гуревич, лично я не бью подследственных. Я позову трех надзирателей,
вас положат на пол, один будет держать голову, другой
-- 10 --
ноги, а третий будет бить вас по пьяткам вот этой дубинкой. Это
очень больно, Гуревич, -- дубинкой по пьяткам!
Гуревич верил на слово и подписывал сочиненные Генкиным "признания".
Излюбленную следователями формулу "готов дать правдивые показания" мы
несколько изменили (в разговорах между собой, конечно): "готов дать любые
правдивые показания". Должен сказать, что после первых недель растерянности
и острого ощущения безнадежности к нам возвратилась способность шутить,
относиться к своему положению с веселым цинизмом. Ведь были мы довольно
молоды -- 21-22 года; а кроме того, инстинкт самосохранения подсказывал, что
чувство юмора поможет все это вынести.
Ну разве можно было без смеха выслушивать такое:
-- Вы с Дунским пошли в армию добровольцами, чтобы к немцам перебежать.
-- Расстегнуть ширинку, показать?
-- Ты эти хохмочки брось! Знаешь, сколько на этом стуле сидело евреев
-- немецких шпионов?! -- Это говорилось с самым серьезным видом. Впрочем, у
них достало здравого смысла эту версию не развивать: хватало других
обвинений. А в том, что мы все подпишем, они не сомневались.
Меня следователь пугал:
-- Мы из тебя сделаем мешок с говном!
-- А из говна конфетку? -- слабо окусывался я.
Близко познакомился с резиновой дубинкой Юлик Дунский. Было это так. В
середине следствия (а мы провели на Лубянке почти год) Юлика повели на
допрос не к его следователю, а куда-то в другое место. Ввели в комнату, где
сидел за маленьким столом и что-то писал незнакомый офицер; подвели к шкафу
-- обыкновенному платяному
-- 11 --
шкафу с зеркальной дверцей -- и сказали:
-- Проходите.
Он не понял, даже немного испугался: в шкаф? Может, это камера пыток?
Но шкаф оказался всего лишь замаскированным тамбуром перед дверью генерала
Влодзимирского -- начальника следственной части по особо важным делам.
Генерал был импозантен: не то поляк, не то еврей с черными бровями и
седыми висками.
-- Садитесь, Дунский, -- сказал он. -- И расскажите мне откровенно, что
у вас там было.
И Юлик решил, что вот наконец появился шанс сказать большому начальнику
всю правду, раскрыть глаза на беззакония его подчиненных: ведь не было же
никакой "антисоветской группы", никаких "террористических высказываний" --
все это выдумка следователей; все наши "признания" -- липа!.. Он стал
рассказывать, как мы вернулись из эвакуации, встретились в Москве со
школьными друзьями, с Володькой Сулимовым, побывавшим на фронте и тяжело
раненым, с его женой Леночкой Бубновой, с Лешкой Суховым, Шуриком
Гуревичем... Да, разговаривали, да, высказывали некоторые сомнения, но чтоб
готовить покушение на Сталина -- это же бред, честное слово, такого не было
и быть не могло!..
Генерал слушал, слушал, потом изрек:
-- Я надеялся, что вы чистосердечно раскаялись -- а вы мне
рассказываете арабские сказки?!
Достал из ящика резиновую дубинку -- такую каплевидную, с гофрированной
рукояткой -- вышел из-за стола, замахнулся и изо всей силы ударил по
подлокотнику кресла, в котором сидел Юлий. Тот держал руки на коленях. Отнял
ладони -- и увидел на брючинах влажные
-- 12 --
отпечатки: так моментально вспотели руки в ожидании удара.
Юлик рассказывал, что на него навалилось такое отчаянье, такая злость
-- в том числе на себя, за глупую доверчивость -- что он крикнул:
-- Я думал, вы действительно хотите узнать правду. Но вам не это
нужно... Не буду ничего говорить!
Влодзимирский постоял немного, помахивая дубинкой, потом бросил ее на
стол. Приказал:
-- Уведите этого волчонка.
И волчонка повели обратно в камеру.
Меня к Влодзимирскому не водили; вот у Шварцмана, его заместителя, я
побывал -- в конце следствия. Это был тучный человек с лицом бледным от
бессонницы. На воле я бы его принял за перегруженного работой главного
инженера какого-нибудь большого завода.
-- Фрид, -- сказал он внушительно. -- Мы вас, может быть, не
расстреляем.
-- Я знаю.
Он поглядел на моего следователя майора Райцеса, потом на меня и
спросил:
-- А как вы думаете, сколько вам дадут?
На их лицах я увидел выражение обыкновенного человеческого любопытства.
-- Десять лет.
-- Ну и как?
-- Хватит с одного еврейского мальчика.
Оба хихикнули и на этом разговор окончился. Меня действительно не
расстреляли. Расстреляли самого Шварцмана -- в 53-м вместе с Влодзимирским и
другим заместителем следственной части по ОВД полковником Родосом.
Этот заслуживает отдельного рассказа.
В первый же день я признался: да, мы с ребятами говорили, что брать
плату за обучение -- это противоречит конституции. Говорили и про депутатов
Верховного Совета, что они ничего не решают. Но когда я пытался
протестовать: разве это антисоветские разговоры? --
Волков, вздохнув, терпеливо разъяснял мне, что к чему.
-- Сознайтесь, Фрид -- вы сказали бы об этом у себя в институте, на
комсомольском собрании?
-- На собрании? Нет, не сказал бы.
-- Так как же назвать такие высказывания? Советские?
-- Ну... Не совсем... Несоветские.
-- Фрид, вы же интеллигентный человек. Будьте логичны. Несоветские --
значит антисоветские. Великий гуманист Максим Горький очень точно
сформулировал: кто не с нами -- тот против нас.
-- Но почему антисоветская группа?
-- Что же вы, сами с собой разговаривали?
-- В компании друзей.
-- Давайте я вам покажу толковый словарь Даля или Ушакова... Компания,
группа -- это же синонимы! Заметьте, никто не говорит, что у вас была
антисоветская организация. Группа. Группа была... Вы согласны?
Я соглашался. Сначала с тем, что несоветское и антисоветское -- это
одно и то же, потом, что группа это не организация, потом еще с чем-то, и
еще, и еще. Соглашался, хотя уже понимал: коготок увяз -- всей птичке
пропасть. Но ведь мы не считали себя врагами; комсомольцы, нормальные
советские ребята, мы чувствовали за собой вину -- как ученики, нарушившие
школьные правила. И изо всех сил старались доказать учителям, что мы не
такие уж безнадежные: видите, говорим правду; то, что было, честно признаем.
Если бы мы и вправду были участниками вражеской группы или там
организации -- это для них разницы не составляло, -- то и держались бы,
думаю, по-другому. Хитрили бы, упирались изо всех сил. Конечно, под конец
они все равно сломали бы нас -- но не с такой
-- 9 --
легкостью. Меня ведь и не били даже. Сажали два раза в карцер**)
на хлеб (300 г) и на воду; держали без сна пять суток -- но не лу-
пили же резиновой дубинкой, не ломали пальцы дверью.
На основании личного опыта я мог бы написать краткую инструкцию для
начинающих следователей-чекистов: "Как добиться от подследственного нужных
показаний, избегая по возможности мер физического воздействия".
Пункт I. Для начала посадить в одиночку. (Я сидел дважды, две недели на
Малой Лубянке и месяц на Большой).
Пункт II. Унижать, издеваться над ним и его близкими. ("Фрид,
трам-тарарам, мы тебя будем судить за половые извращения. "Почему?" -- "Ты,
вместо того чтобы е... свою Нинку, занимался с ней антисоветской
агитацией").
Пункт III. Грозить карцером, лишением передач, избиением, демонстрируя
для наглядности резиновую дубинку.
Пункт IV. Подсадить к нему в камеру хотя бы одного, кто на своей шкуре
испытал, что резиновая дубинка -- это не пустая угроза. (С Юликом Дунским
сидел Александровский, наш посол в довоенной Праге. Его били так, что
треснуло нЈбо. А я чуть погодя расскажу о "териористе" по кличке Радек).
Пункт V. Через камерную "наседку" внушать сознание полной бесполезности
сопротивления ... и т.д.
Думаю, что подобная инструкция существовала. Во всяком случае, все мои
однодельцы подвергались такой обработке. Различались только частности; так,
Шурику Гуревичу его следователь Генкин, грузный медлительный еврей, говорил:
-- Гуревич, лично я не бью подследственных. Я позову трех надзирателей,
вас положат на пол, один будет держать голову, другой
-- 10 --
ноги, а третий будет бить вас по пьяткам вот этой дубинкой. Это
очень больно, Гуревич, -- дубинкой по пьяткам!
Гуревич верил на слово и подписывал сочиненные Генкиным "признания".
Излюбленную следователями формулу "готов дать правдивые показания" мы
несколько изменили (в разговорах между собой, конечно): "готов дать любые
правдивые показания". Должен сказать, что после первых недель растерянности
и острого ощущения безнадежности к нам возвратилась способность шутить,
относиться к своему положению с веселым цинизмом. Ведь были мы довольно
молоды -- 21-22 года; а кроме того, инстинкт самосохранения подсказывал, что
чувство юмора поможет все это вынести.
Ну разве можно было без смеха выслушивать такое:
-- Вы с Дунским пошли в армию добровольцами, чтобы к немцам перебежать.
-- Расстегнуть ширинку, показать?
-- Ты эти хохмочки брось! Знаешь, сколько на этом стуле сидело евреев
-- немецких шпионов?! -- Это говорилось с самым серьезным видом. Впрочем, у
них достало здравого смысла эту версию не развивать: хватало других
обвинений. А в том, что мы все подпишем, они не сомневались.
Меня следователь пугал:
-- Мы из тебя сделаем мешок с говном!
-- А из говна конфетку? -- слабо окусывался я.
Близко познакомился с резиновой дубинкой Юлик Дунский. Было это так. В
середине следствия (а мы провели на Лубянке почти год) Юлика повели на
допрос не к его следователю, а куда-то в другое место. Ввели в комнату, где
сидел за маленьким столом и что-то писал незнакомый офицер; подвели к шкафу
-- обыкновенному платяному
-- 11 --
шкафу с зеркальной дверцей -- и сказали:
-- Проходите.
Он не понял, даже немного испугался: в шкаф? Может, это камера пыток?
Но шкаф оказался всего лишь замаскированным тамбуром перед дверью генерала
Влодзимирского -- начальника следственной части по особо важным делам.
Генерал был импозантен: не то поляк, не то еврей с черными бровями и
седыми висками.
-- Садитесь, Дунский, -- сказал он. -- И расскажите мне откровенно, что
у вас там было.
И Юлик решил, что вот наконец появился шанс сказать большому начальнику
всю правду, раскрыть глаза на беззакония его подчиненных: ведь не было же
никакой "антисоветской группы", никаких "террористических высказываний" --
все это выдумка следователей; все наши "признания" -- липа!.. Он стал
рассказывать, как мы вернулись из эвакуации, встретились в Москве со
школьными друзьями, с Володькой Сулимовым, побывавшим на фронте и тяжело
раненым, с его женой Леночкой Бубновой, с Лешкой Суховым, Шуриком
Гуревичем... Да, разговаривали, да, высказывали некоторые сомнения, но чтоб
готовить покушение на Сталина -- это же бред, честное слово, такого не было
и быть не могло!..
Генерал слушал, слушал, потом изрек:
-- Я надеялся, что вы чистосердечно раскаялись -- а вы мне
рассказываете арабские сказки?!
Достал из ящика резиновую дубинку -- такую каплевидную, с гофрированной
рукояткой -- вышел из-за стола, замахнулся и изо всей силы ударил по
подлокотнику кресла, в котором сидел Юлий. Тот держал руки на коленях. Отнял
ладони -- и увидел на брючинах влажные
-- 12 --
отпечатки: так моментально вспотели руки в ожидании удара.
Юлик рассказывал, что на него навалилось такое отчаянье, такая злость
-- в том числе на себя, за глупую доверчивость -- что он крикнул:
-- Я думал, вы действительно хотите узнать правду. Но вам не это
нужно... Не буду ничего говорить!
Влодзимирский постоял немного, помахивая дубинкой, потом бросил ее на
стол. Приказал:
-- Уведите этого волчонка.
И волчонка повели обратно в камеру.
Меня к Влодзимирскому не водили; вот у Шварцмана, его заместителя, я
побывал -- в конце следствия. Это был тучный человек с лицом бледным от
бессонницы. На воле я бы его принял за перегруженного работой главного
инженера какого-нибудь большого завода.
-- Фрид, -- сказал он внушительно. -- Мы вас, может быть, не
расстреляем.
-- Я знаю.
Он поглядел на моего следователя майора Райцеса, потом на меня и
спросил:
-- А как вы думаете, сколько вам дадут?
На их лицах я увидел выражение обыкновенного человеческого любопытства.
-- Десять лет.
-- Ну и как?
-- Хватит с одного еврейского мальчика.
Оба хихикнули и на этом разговор окончился. Меня действительно не
расстреляли. Расстреляли самого Шварцмана -- в 53-м вместе с Влодзимирским и
другим заместителем следственной части по ОВД полковником Родосом.
Этот заслуживает отдельного рассказа.